Закрытый показ. Книга стихотворений 2012–2017

Наталия Черных

Закрытый показ

Книга стихотворений

2012–2017

Освещая ничто

Свет есть и в ничтодва ангела с куклойобида и пораженьеН. Черных. «Ящерица»

Стихи Наталии Черных динамичны и одновременно медитативны. И очень современны. В них – мир, где слишком много всего, грандиозно много: вещей, мыслей, улиц, смыслов, названий, стран, философии, скрытых цитат, рассчитанных на интуитивное понимание читателем… Это густо засеянный деталями мир. Нет, даже не так: засеянный осколками деталей, воспоминаниями о деталях. И это мир, в котором нет ничего – нет друзей, возлюбленных, дома, нет тепла, порой кажется, что даже и личности, воспринимающей этот мир, пресловутого лирического субъекта, нет. Его глаза, через которые прилежный читатель обычно озирает очередной параллельный мир, представляются пустыми глазницами древнего черепа. Однако это лишь еще одна иллюзия, а их в этой новой книге немало.

Постакмеистское. Можно еще сказать – «постбродское». Вкупе с нарочитой апоэтичностью в духе Аллена Гинзберга. История вещи, как известно, весомее истории человека. У автора и роман есть на эту тему: «Неоконченная хроника перемещений одежды». Первая часть «Закрытого показа» так и называется скромно: «Происхождение», читай «Генезис». Первая фраза – миниманифест: «Вещи выше людей – потому что молчат». И далее – афористично, жестко (так, что хочется эхом откликнуться: «Воистину!») вот такое: «Вещи идут к человеку. Человек без вещей слишком легок…»

Однако этими «вещественными доказательствами» дело отнюдь не ограничивается. Черных выстраивает свой, особый поэтический язык. Комплекс ощущений-мыслеобразов она называет узнаваемым именем-мифом. Скажем, «эвридика-офелия-нефертити». И все. Дальше читатель плывет сам. Логические связи нарочито размываются до гигантских боке, образные ряды самодовлеющи, они выстраиваются словно бы вовсе без авторского участия, порой кажется, что эти стихи вообще пишут себя самостоятельно (или что их надиктовывает, например, вот этот сад):

Сад зимой спит всеми яблонями и абрикосами. Сад видит сны. Растительные сны, где линии, цвета и звуки едины. В снах сада зимой непроявленность мысли и чувства является силой, слабость ведет к примирению, а в целом жизнь почти незаметна,как родничок у забора, который по снегу бежит, одетый в крупчатый панцирь, невидимый маленький воин.(«Сад зимой и зимний сад)

Черных по праву называют наследницей Ольги Седаковой и Елены Шварц. Но у тех миры обладают хоть какой-то минимальной целостностью. Здесь – иное. Мир как (раздробленный и перепутанный) текст. Кризис сознания (поэтического в том числе) мучительно прорастает из «долгого ХХ века» в первые десятилетия века следующего. У Черных (я)сновидчество – «как бы сквозь тусклое стекло». Речь разъята, части высказывания собраны словно бы не в том порядке. Но именно в этой кажущейся невнятице, чепухе и суматохе и вырисовываются контуры подлинной реальности. «Хаос – это лестница», – как говаривал один нестихотворный персонаж.

У Черных не просто «тоска по мировой культуре», но обращение к пространствам культуры и даже метакультуры – культуры, понятой как некая универсальная среда обитания, уже почти не влияющая на ее обитателей… Чувственно-непосредственные образы (порой – почти шаманские заклинания), отобранные определенным способом, исподволь настраивают читателя (почти против его воли) на со-чувствие, со-знание, со-бытие:

А потом пришел бог и забрал.И она прижалась к его раменам, Плача, стиснув прозрачные руки, Чтобы не надавать пощечин.– Как долго ты, долго! И танцевала, и веселилась, как не было – Как быть не могло. («Шахидка»)

В новой книге христианство мнится надежной защитой от неизбывной пустоты экзистанса. Вот фрагмент стихотворения, которое так и называется, «Безнадежность»:

полынья спасительнаяжгучаямаково горетьчтобы прожитая смертьнамерзла на смертьсвета белогобелая струя токпо сухому вереску шли сугробысиплая дудка ветрабезнадежность одетав старое пальтосветлее света

Постмодернистское христианство? Возможно ли?.. Последняя строчка все же намекает на какую-то возможность, исход, но… В этом «саду расходящихся тропок» возможен веер разных прочтений. Особенность текстов Черных – в этой нарочитой фрагментарности, когда образные ряды настойчиво, даже навязчиво взывают к расшифровыванию (а на деле, возможно, к «непрофессиональному» вчитыванию в текст чего-то «от себя»), когда из кирпичиков идиостиля в итоге можно сложить все, что угодно. (Кстати, о «кирпичиках»: многие строки Черных тяготеют к моностиху, как к примеру, первая строка стихотворения, процитированного ниже.) Сложить все, что угодно… но, быть может, это и есть высшая цель автора? Чтобы читатель «вчитал» свое, отразился в туманном зеркале и наконец почувствовал единство и гармонию – хотя бы и с противоречивым, дисгармоничным авторским сознанием?

Глаза людей, из сумерек сплетенных, видят несчастливость – речку городскую. Глаза людей, из дня свитых, видят лучи сквозь нависшие тучи в преддверии снега, видят предзимнее солнце. Глаза черных и белых людей видят пятна уязвимости.Говорят: пятна Роршаха видят. Пятнам сказано: быть. Из волн, собранных ветром в складки, ящерица в преддверии зимнего сна вышла. Только вороны видят все так, как задумано – без поврежденья.Благословенье ворон умягчает нелепость роста, веса и рыжины, полноты тяжелого лица,капельки носа и облачно-хмурой переносицы. Вороны не говорят зря… («Благословенье ворон»)

Еще об устройстве стиха у Черных. В послании «К страху» мозаика министиший создает пуантилистскую картину реальности. Крайне субъективной реальности. Не совпадающей с усредненной, обыденной. Но вместе с тем очень похоже, что именно эта реальность близка к истинной; еще две-три итерации, и – «кругом возможно бог». А «Узор в декабре на окне Саймона и Гарфанкла» словно снизан из миниатюр-трехстиший: «Где снять себя и выстирать? / Было бы забавно в такой мороз стирать; / машина есть – стирай!» Или: «Все звуки вверх летят и тают, / окно у потолка затлело. / Да это солнце пушкинское!»

Перед нами книга о многоликом Художнике, примеряющем на себя то одну, то другую личность. Авторская точка зрения демонстративно, нарочито раздроблена, включен анонимайзер. Это может быть городская сумасшедшая, почти юродивая, больная соседка за стеной, на которую никто не обращает внимания, но которая всеведуща (элегия «Женщина для хозяина квартиры», где вывернутая наизнанку мещанская жизнь описана с почти любовной ненавистью), а может – шахидка Лейла, урожденная Лия (!). Или это может быть изменившая себе «умиравшая от красоты» идеалистка Катерина, чья «заповедная хрупкость» исчезла под жировыми отложениями на бедрах и на душе (одноименному стихотворению вполне можно было бы дать подзаголовок «История без грозы»). А в «Мальчиках» экскурс в подростковую психологию сменяется добротным эпосом, когда человек противостоит богу, борется с ангелом и т. д. Такая вот попытка зафиксировать современность, мгновенные снимки, но сквозь различные фильтры. Одним из этих фильтров может быть прямое обращение к вечным темам:

Есть на скорую руку – как записать гениальную мысль, она покажется идиотичной. Но что в человеке лучше идиотии. Собеседник пришел, сел и спросил: где тут Бог? («Питание на скорую руку»)

Проекции «уединенного сознания» вовне представляют ложную коммуникацию, лирическим субъектом вновь и вновь осуществляемую, в том числе и с самим собой. Влечение к не-бытию и преодоление этого влечения – так, пожалуй, можно было бы охарактеризовать сверхидею этой книги. Вспоминается, что Людмила Вязмитинова в статье о «поколении 90‐х» так писала о лирическом «я» Черных: «…образ поэта – нечто среднее между странником, скоморохом и юродивым»[1].

Как известно, человеческие переживания детерминированы наличием в природе слов для их описания. Нет слова – нет понятия, мысль дефокусируется и благополучно растворяется в энтропии. Короче, по Оруэллу. Лирический субъект у Черных отчаянно пытается найти слова и образные коды для невыразимого, а на выходе, казалось бы, – какие-то обыкновенные повседневные разговорные блоки. Сходный процесс можно наблюдать в нарочито обытовленной прозе Людмилы Петрушевской. Но, как и в случае Петрушевской, на самом деле все абсолютно, головокружительно не так. Попытка поведать о несказуемом – отчаянная и удачная, только надо немного поменять оптику и видеть не сами слова, а то, что является дословесным или сверхсловесным, проступая сквозь их туманную вязь, подобно тому, как сквозь холодный океанский туман проступает левиафан. Левиафан выходит, в частности, из метаметафорики, из синэстезии и сновидчества:

рывок под волну был хорош кипение стихло уши остались укрыты шерстью морской изумрудной ни звука как шелковится память о звуках так лица взошли из плывущего изображения («Аквантина»)

Невербальное, выраженное на вербальном уровне, неминуемо обрастает потерями. Холистический метод обработки информации практически не поддается вербализации. Но Черных парадоксальным образом делает именно это. Полный сильных и слабых взаимодействий, очень личностный, закрытый («закрытый показ»!) мир лирического субъекта явлен в этих странных, выматывающих душу, длящихся и длящихся без всякого катарсиса стихах очень явственно, синкретично, почти тактильно.

Изменяется повествователь, мутирует, оборотнем меняет седьмую шкуру – в пределах одного стихотворения. Стихотворения ли? Подобно тому как художественный мир Черных существует на грани реального и ирреального (если угодно – сверхреального), так и ее поэтический язык все время балансирует между регулярным (пусть и белым) стихом и верлибром, между верлибром и ритмизованной прозой, между верлибром и стихотворением в прозе… Тут все построено на почти невозможном балансе, необходимом для холистического метода познания. Метода, которым с пугающей, успешной легкостью пользуется автор. Метафизический реализм Черных оперирует множеством реальностей, которые постоянно подвергаются трансформациям, трансмутациям, метаморфозам.

Так, во вполне джим-моррисоновской «Ящерице» автор, впадая в транс, проговаривается, заговаривается – до заговора, до заклинания. И, разумеется, уносит с собой в это заклинание (хорошо еще, не на заклание) читателя:

стать лунойтеллурическим глазомсолярическим рифом лучане становитьсяне бытьне искатьнепроявленностьотрицать проявления всенебессмысленность праздного сердцасердцевзмывает конемдраконическимрыбьей глядит чешуей

Как известно, поэзия занимается методами воздействия на сознание, причем как на читательское, так и на авторское. Можно еще долго говорить об эстетических манифестациях жизни сознания, о разнообразных провокативных стратегиях письма, об ориентации на имплицитного читателя-единомышленника, коего не существует по определению. Есть только более или менее отстраненные наблюдатели, в крайнем случае – соучастники… Но главное не в этом. В эпоху постреализма поэт – не искатель слова, а «искатель реала» в распадающейся мозаике виртуального пространства, которое всё агрессивнее подменяет собой реальность. Он стремится подняться над «поэтикой осколков и развалин», почуять, углядеть (подобно лозоходцу) нечто иное. НАСТОЯЩЕЕ, что все-таки существует, – под поверхностью. Все «антитексты» Наталии Черных суть единый текст. Отчаянная попытка восстановить утраченную целостность мира, продуцируя и сканируя разрозненные фрагменты того самого дивного мозаичного блюда, которое, говорят, было создано Всевышним и разбито дьяволом на куски. И каждый кусочек тоскует по утраченной гармонии… Именно отсюда, думается, неизбывная печаль текстов Черных. Осознание невозможности абсолюта и невозможности не стремиться к нему. Поиск Бога в безлюбом мире, мире, который вывернут наизнанку и постепенно замещается фейком. Об этом «фрактальный», неистовый, обреченный «Ноев автобус», об этом феерические, почти психоделические «Путешествия слабослышащей». Да, стихи Черных мозаичны, даже калейдоскопичны, причем мозаики эти полурассыпаны, фрагментарны, реальность (чем бы она ни была) дробится, осколки паззла не совпадают друг с другом. В результате – ощущение повисшего в пустоте вопроса, за которым все-таки просвечивает Ответ.

Татьяна Виноградова

I

Происхождение

Происхождение

Вещи выше людей – потому что молчат.«Фамилия» выше «Сток-центра».Ассортиментом и ценами, и тепломбезмятежных воспоминаний —выше «Сток-центра».В бороздах душного текстильного туловища,покрытого пылью, —запах жесткой дезинфекции; тело виситна скелете кронштейна.Счастлива как никогда. В овеществленноеи крайне личное время,еще не рождённая, без речи и отношений:к людям, себе, человеку.На подходе к «Фамилии»,свернув к промзоне от Семеновской, пыль ест глаза.Зима, ни одежды, ни тела.Иду – за одеждой и телом в «Фамилию».Там ждёт семьякурток, свитеров и сапог.Озарение холодом очарованного мозга:«мы» больше нет.«Нас» нет – и это божественно!Что «нас нет» – нужно для продолжения жизниБогу. Христу, как знаю Его.Люди не тактильный теплый комок, а застежки.Пыль – о том, что Бог не наблюдает ничего,что бы объединяло людей.Пыль о том, что общности нети у представителей малых сообществ.Что знала о них – то забыла.Будь то религия, социализмили документальное родство.Пыли можно довериться – пыль мыслит непредвзято.Шла умирать. Вошла в рай.Сапоги «Траста» – семьсот рублей.Куртка, розовый английский цвет,хлопковая раковина, на гусином пуху.Восемьсот, мне подходит. Стирала руками.Пух (что удивительно) высох.Свитера примеряла долго.Купив, теребила шерсть в мыльной воде.Вещи идут к человеку. Человек без вещей слишком легок —его крутит метель.Человек умирает от холода и от жары,человек промокает насквозь.Из нутра человечьего, из мозга, яиц и влагалища —поднимается птица,бледный снегирь паранойи;носится,носится от стены к стене,сбивая иконы, мешая читать псалтирьи нагоняя температуру.Алый вагончик спешит, уходит навеки от станции —не удержать.Человека волочит и тащит; он истрепался:любимые стали иголками.Тогда возникает одежда – подобие тела и новое тело.Две черные юбки.Турция, мелкий вельвет. Жили долго.Подрубила подол, немного укоротив.Надевала с симпатией.А сколько сестёр их висело, лежало и стоило.Сто сорок пять рублей. Сейчас бы надела такую.На церковный праздник.Вещи шепчутся. Прощают опоздание и пятна еды.Не просят тепла.В вещах человек и есть «мы». Связь человек—человеквижу только сквозь вещь.Люди-застежки. Тыц-тыц человек, обновился —и Богу тепло.Вещи тепло создают. «Фамилия» выше «Сток-центра»личностью вещи.Как и людей, вещи ожидает огонь.За чертою жилья – ожидает огонь.Запах гари заложен с рождения в вещи и в человеке.А в «Фамилии» свет без огня и проходы по цвету                                                                и по размеру,в ожидании перерождения.В зеркале что-то нестройное, детское отражено.

Слизистая оболочка

дезинфицируя лицо по утрамнеясночемс высоким содержанием аспиринав растворе борной кислотыс добавлением глицеринасмываешь лицоможно спеть песнюгде все живыпри стараниивзяла бы нужную нотуоднако слизистая сожженаи голоса нетможно красиво и легко протестоватьво время учёбы в высшей школеполучить второе высшее образованиеоформив протест кандидатской диссертациейможно отличать верлиброт рифмованного стихане любить верлибрне любить рифмованный стихможно всенонельзя ничегочто осталось кроме вопляпропущенного через высушенное существочто осталось кроме словесностис фантомными спазмамитополиного пуха веснойрезины голландского сыранежелания поездки куда бы то ни былоэто каждый увиденный мной человексмотрит мнойменя нетнас нетесть всебесконечное деление капель на потокивода снова исчезаетвода исчезаетсухость есть лик ожиданияодин говорит за всехотвечает за всех на вопросзаданный всем вопросэто не однаубираю за чужой кошкойэто все убираютза одной этой кошкойона больше личность чем якупленная в Concept Club’е вещьбольше личность чем ябрусок дрожжей больше личность чем яслизистая этого мирадезинфицируя лицосжигаешь глазатогда глаза видят огнем

Женщина для хозяина квартиры

элегия

Теснота вызывает к жизни умершее и не умершее,но задремавшее.Обе они не молоды и не красивы, хотя привлекательны;одна из них старше.Та, что с хозяином спит, появляется редко.Соседка почти не выходит.Болеет, лежит в своей комнате; порой принимает душ,порой идёт в магазин или в больницу.Хозяин восторженно как-то сказалв уплотнённый тучками воздух,что видит, когда со своей,шестнадцатилетнюю Нефертити.Нефертити лестно такое услышать.Она располнела за год,носит ботильоны на костылях, позапрошлогодние,цвета мартовской жижи,говорит посаженным голосом, вполне милыми даже волнующим,носит бельё для коррекции, а в общем —напряжена и всем недовольна.Иногда нападет на то, что на неё и не нападает.Мол, всё хорошо.Будто кто-то сказал, что всё плохо,или она прочитала в глазаху него, и во время их общее(едва не заплакал в то время).Мол, мы вместе всегда, мол, всё очень вкуснои ты словно бог.Я барсук, ты енот – он придумал ей песенку,но не споёт никогда.Болящая, видимо, очень глупа.Она не отличает ущербности от силы,ходит как маятник в старых часах.Она видит совокупление женщины и хозяина,того не желая,ей ведомы их интонации, взвизги, сопенья и хлюпанья,ложка жидкости и руки по локоть.Её не смущает их танец.Для неё ничего чувственного в танце их нет,а только пятнадцать минут.После включается некая очень приятная даже машина(так думает сам хозяин).Этот грузовойтройственный рейс,которым даже соседи за стенкой в пятницу вечеромлетят молодыми прыжками,идёт по опасному месту.Здесь могут взорвать эту жизнь,не различающую любовь и совокупленье,болезнь и здоровье,семью и соцгруппу. Борт несёт груз материнской любви.Все они – мать. Женщина, и стареющий бабник,с ними – двое, соседи по лестничной клетке.Говорят, что это заказ,когда стихи приближаются к прозе.Говорят, что должно быть. Но быть ничего не должно.Говорят, нет материнства,а только мужчина и женщина.Много что говорят.Тупица на эти строчки,идущие каплями льда от крыла самолёта,сделает стойку. Но самолётик летит, двое вместе,третья вымыла ванну,двое сделали пиццу.И вечер. И обогреватель,и окна впускают свежий снег.Снег пахнет хлебом. Мать, которая в каждом из них,достаёт пуховое вязанье. Вскоре все засыпают в тепле.Продолжается рейс грузовой.

II

Супернатурализм

Супернатурализм, или социальная секс-помощь

1. «Не люблю разговоров…»

Не люблю разговорово женщинах и мужчинах.Мой персонаж, однако, мужчина.О женщине будет после.Ни разу в жизниему не изменяли женщины.Он изменял, не считая изменой,оправдывался эректильной дисфункцией.Измены лежали стыдливы и неполноценны.Ближе к пятидесяти захотел подросткового секса,слушал группу «Japan» и слушал «Black Sabbath»,говорил: это настоящий секс!Смотрел «Основной инстинкт»,говорил: фильм о любви и влечении к смерти.смотрел «Криминальное чтиво» и говорил то же самое.Ему легче было вожделеть, чем ложиться и вставать.Он просто не знал, что делать с телом женщиныот внезапного нежелания.Но какая-то завелась в его странном белье.Уже много лет с ним,всё так же прекрасна. Смотрит он на других.Ближе к шестидесяти стал рыцарствен и сентиментален.Начал писать биографию Гитлера.Придумал, по-видимому сознавая обречённость идеи,(говорил, что любит обречённость):«Хотелось бы воплотить сюжет,где призрак становится женщиной и остаётся с героем.А может, и не остаётся.Счастливая сказка!»Рассказ начинается так:бабкин дом был старый.Он и сам напоминал бабкин дом.Непрорисованныйсупернатурализм.Он мог оказать социальную секс-помощьодиноким,ещё привлекательным,хрупким,болезненным,нотак и не понял, что именно в этом его призвание.

2. «Она верила…»

Она верила тому,что говорят в глаза.Расстраивалась ребёнком,узнавая, что говорят за глаза.Что зла,что ревнива.Она не знала о ревности.У неё даже не было женских проблем,а вторичная аменорея с пятнадцати лет.Вожделение справедливостибыло слаще ревности и обиды.Она, к сожалению,не умела ни того, ни другого.Если ещё раз послушать песню Нау «Ален Делон»,картинка будто бы сложится:лучше сексамузыка и кино,они дают неоспоримое наслаждение,без мастурбации.В какой-то момент маленькой жизнипонадеялась отлежаться в койке:всё что осталось.С книгой,фильмами,музыкой.Но жестокая полковая трубаснова и сновавызывала:одеваться,принимать душ,красить брови,покупать вещи(что она так любила когда-то),выходить из дома(как будто её могли где-то принять),что-то значить в своём роде занятий(как будто её достижения ценили коллеги) —и прочая, прочая с ними.Единственное, что было её без остатка —чувство города.По счастью, она не отличала домов от гордеревьев от деревьев,могла есть всё, что покупала в ближайшем магазине,видеть смешные сны.Радость не значит,что в жизни хоть что-то удалось.Ей не выписали карточку на секс-помощь.Она и не знала, что бывают такие карты.

3. социально-религиозный секс

они трахаются по большим церковным праздникамили в ночь со вторника на средусо среды на пятницуили на восьмое мартане потому что нерелигиозныили так получилосьона работаета он её ждётон готовит к её приходу праздничный столнакупит продуктова они гниютнаделает блюда они гниютнакупит сладостейа они слиплисьсковородка с гречневой кашей не убрана летом три днякак-нибудь сама рассосётсяон боится разложившейся пищиукоряет всехчто пища гниётона приходитвсегда озираетсябудто неловко ейбудто все знаюткак намерена дать ему в этот разон сначала копается в холодильникеа потом копается в нейона шла от пятёркитащила самокатлиловый хлопчатый животиквполне привлекательной женщиныкруглитсяон сказалоднажды веснойтеперь знаю про секс в великую средупотом сказалмы завязываемся в такие узлыи потом сказала не надо встречатьсяпятнадцать минут сексапотом несколько часовмеханические движениявряд ли он бросит еёждётчто бросит онав её лиловом животе после чисткиуже не заведётся жизнион плакал после той чисткиот меня зачинают и не рождаютв духовке преет дорадо или свининаждёт часа на выносвпрочем,секс —прекрасная социальная помощьмужчине и женщинеу которых может быть нет никогокроме него и нееу него трое детей и женау неё вполне молодая матьи психически неустойчивый сынему и ейобоим нужна социальная помощь

4. «подонистость моего героя…»

подонистость моего герояскорее забавначем оскорбительназасыпая в комнатёнке уже не существующей квартирыслушалаАнчароваГаличаОкуджавуголоса теклисплетаясьслова входили в память мгновенноне было времениосознатьнесколько месяцев с песнями под гитаруиз магнитофоназакатнолегли пространством довериявсему что естьзыбкий мирок вокругно каждая линия навсегдакаждый вечержила у подонкане бояласьчто обманетпотом оказалосьхорошие людигораздо большие подонкиособенно умные и талантливыетермины естьумныйталантливыйтот подонок возникает поройвдругвнезапнона улицееще есть пространствогде изображение было чёткиммузыкастихипроводы писателя в аэропортего собакиего девочкаего одержимостькак-то попросил денегперевелапросил в долг и не отдалодно словоподоноквозмущался теми же словамичто умные и талантливыекогда жила в его двушке,не платила за койкужила как в колыбелида и сейчасмне везёт на подонковвпрочемсоциально-политический сексне возниккогда спалана невесть почемумне памятной койке

III

Закрытый показ

Без тепла

(Памяти Геннадия Айги)

как то что и жизньсловно некое место ееГ. Айги. «В рост», 1956 доброго снапо тишине уходящемузвук не о смертио ровном закатегде люди становятся детив яркой одежде малытак смотреть из окнасобою уравновесив присутствие с немощьюзахвачено вдруг наблюдаяпрозрачное полупустое в девичьей надежде свеченьеплотное кружево мудрого лубаприкрытого поздней коройидти по деревьямвсегдапо нотам ихдо смерти идти по деревьямс опаскойбоковым глазомдвиженье вещей наблюдаяохотник слежением преобразуется в жертвусобака несется к хозяинусообщая ему беззащитность доверияввиду зимних праздниковя есть жизньжизнь есть ятак распределяется тяжестьтак вещей неразобранных хаосневымытый домпримиряетприсутствие с немощью

Пейзаж

(Памяти Аркадия Драгомощенко)

знаем также, чтоникогда не нужно звонить,если в миг до телефона не дотянуться, —А. Драгомощенко. Из книги «На берегах исключённой реки» В ознобе связи (всего и со всем) падают школьной тетрадкойвздрагиваютсыплясьдифтонгимолибденистого стекла и окарины оцинкованного железа

Конец ознакомительного фрагмента.