Маленький Марс

Наталия Экономцева

Маленький Марс

Пока он занимался ерундой

Когда он умер, все его системы жизнедеятельности продолжали работать, как часы. Фейсбук обновлялся каждые двадцать четыре часа, на научных сайтах появлялась информация о последних исследованиях, и ни одно стоящее письмо, пришедшее на адрес электронной почты, не оставалось без ответа. Он давал интервью по телефону и комментировал новостные ленты друзей. Он писал статьи для уважаемых научных журналов и раз в три года сдавал в печать монографии.

Мы не собирались превращать его в виртуальную мумию – по крайней мере, сначала. Просто решили: раз уж полтора года нам удалось держать в тайне, что он умирает от той самой болезни, лекарство против которой с переменным успехом разрабатывал почти два десятка лет, почему бы нам не подождать несколько дней? Всемирная ассоциация здравоохранения вот-вот должна была принять решение о фантастически крупном гранте на новые исследования. Разве разумно было объявлять о его смерти в такой момент? Так что мы просто заморозили его тело и запечатали криокамеру. Именно так он и просил поступить – на тот случай, если мы все же закончим работу над чудодейственным препаратом и сможем привести в чувство его создателя. Он так и сказал: «Привести в чувство». Как будто у него когда-то были чувства, если не считать фанатичную любовь к микробам и бактериям.

Он давным-давно развелся с женой, его родителей вполне устраивали регулярные денежные переводы и не слишком регулярные звонки через скайп, а друзей у таких, как он, не бывает. Первые два месяца мы очень боялись, что на пороге появится кто-то, кому нельзя будет отказать в личной встрече. Но желающих повидаться с ним не оказалось. Дверь криокамеры осаждали только микробы и бактерии, но тут уж мы были начеку.

Мы научились виртуозно передавать его голос, изображение, манеру говорить и писать. Он давно уже сам не участвовал в создании книг и статей, а в последний год перед смертью почти не интересовался тем, что происходит в лаборатории. Так что мы привыкли справляться без него. Мы с успехом заменяли личные встречи видео-конференциями и отправляли на симпозиумы полномочных представителей нашего центра с такими феноменальными докладами, что ни у кого не возникало сомнений в их авторстве.

Мы потихоньку добавляли ему седых волос и тонких морщинок у глаз, и он взрослел, как и все остальные. Но все же немного медленнее, и это давало лишний повод биографам и журналистам говорить о том, что любимое дело и вдохновение – лучшие средства для продления молодости. В ответ на такие пассажи у него в фейсбуке появлялось несколько ироничных смайликов и фото на фоне пробирок. Мы сделали ему короткую стрижку и из дурацких старомодных костюмов переодели в джинсы и льняные рубашки, что очень шло к его мужественным скулам и подтянутой фигуре – зря он отказывался от этого при жизни. Он организовал благотворительный фонд и начал деньгами поддерживать тех, кого пока не могло спасти его многообещающее лекарство.

Через три года после смерти он впервые попал в рейтинг самых привлекательных мужчин журнала People, а через пять оказался в списке самых богатых людей журнала Forbes. Женщины сходили по нему с ума, и чтобы охладить пыл преданных поклонниц, мы решили его женить.

Вскоре мы выдали за него чернокожую топ-модель, которая располнела и решила уйти в тень под благовидным предлогом. Молодожены поселились в собственной усадьбе на небольшом островке в Индийском океане. Забор вокруг имения был выше, чем все прибрежные скалы. В фейсбуке теперь появлялись фотографии гибкой чернокожей красавицы и подтянутого ученого с проседью в волосах.

Мы не растерялись, даже когда топ-модель заговорила о детях. Мы просто разморозили образцы спермы, взятые еще до того, как болезнь достигла угрожающей стадии, и провели оплодотворение в пробирке. В следующие шесть лет у него родилось трое детей с кожей цвета молочного шоколада.

Осложнений не возникло, даже когда ему присудили Нобелевскую премию. Мы написали витиеватое письмо, в котором говорилось, что в работе нашего ученого наметился радикальный прорыв. Не удивительно, что в такой момент он не может отвлечься от исследований даже ради получения самой престижной в мире награды. Мы смонтировали трогательное видео-обращение.

– Я признателен, что вы оценили мои заслуги, – говорил он, проникновенно глядя в камеру. – Но главная награда для меня – это возможность спасти сотни тысяч жизней во всем мире. Надеюсь, вы поймете мое отсутствие на церемонии вручения.

Сотрудники Нобелевского комитета это поняли, и круглая сумма поступила на его счет. Одну треть мы сразу отправили его родителям, другую – чернокожей красавице, а остальное поделили между собой. Как известно, когда участвуешь в очень крупной и дорогой афере, главное – не жадничать.

Мы даже устроили ему разговор с президентом – через скайп, разумеется. Президент был немногословен и приветлив, а наш ученый – разговорчив и польщен. Они попрощались, очень довольные друг другом.

Между тем, дети с кожей цвета молочного шоколада подрастали, и не за горами был тот момент, когда они стали бы задавать неудобные вопросы. Где, к примеру, тот мужчина, который часто появляется вместе с ними на фотографиях? И откуда, скажите, взялись эти фотографии в сети, если он никогда не гулял вместе с ними по пляжу? Нам нужно было либо окончательно его убить, либо вернуть к жизни – других вариантов не оставалось.

Мы трудились, как проклятые. Работа в лаборатория не останавливалась ни на минуту. Сотрудники нашего центра чаще спали в креслах подсобки, чем дома в кроватях. И наконец, лекарство, над которым он так долго работал, было готово. Мы распечатали криокамеру и начали процедуру размораживания. Каждый день мы повышали температуру его тела на один градус Цельсия, и через семь с половиной месяцев довели ее до нуля. Мы подключили систему искусственной вентиляции и ввели ему сыворотку для регенерации и созданное лекарство. Его сердце заработало на третий день, на пятый он открыл глаза, а на сороковой – сел в кровати, потребовал ноутбук и принялся читать новости. За те десять лет, что он провел в криокамере, информации накопилось немало.

А следующей ночью он пропал. Его состояние было стабильным, и мы наконец-то разошлись по домам, чтобы выспаться в собственных кроватях. Утром, когда мы вернулись в центр, его комната была пуста. Мы бросились с лабораторию, в восторге от того, что он вновь заинтересовался исследованиями, но там его тоже не оказалось. За день мы перевернули с ног на голову всю страну, чтобы выяснить только одно: накануне ночью он вылетел в Европу на частном самолете из крошечного аэропорта. Мы связались с каждым мало-мальски известным ученым в каждой стране, помеченной на карте, но все было безуспешно. Он не выходил на связь ни с физиками, ни с химиками, ни с биологами. Слухи уже стали просачиваться в прессу, когда нам позвонил управляющий из усадьбы на острове в Индийском океане.

Мы нашли его в занюханной рыбацкой деревушке на берегу океана. Наш ученый сидел на большом черном камне, одетый в дурацкие шорты и гавайскую рубашку. Рядом с ним на скалах растянулись его дети из пробирки с кожей цвета молочного шоколада. Перекрывая шум волн, он рассказывал им по-русски про микробов, а дети, которые ни слова не знали на его родном языке, от души хохотали и мелками рисовали на камнях кривых сороконогих козявок. Располневшая, но все еще очень красивая женщина, которая в прошлой жизни была фотомоделью, потягивала из скорлупы кокоса мятный коктейль. А из ближайшего домика доносился запах пирожков с яблоками и звон посуды – там его родители уже накрывали на стол.

Он махнул на нас рукой, как будто заметил назойливую муху, и вернулся к своим козявкам.

Мы тихонько ушли с пляжа, сели на самолет и вернулись домой. В конце концов, мы уже очень давно научились справляться без него. Регистрация лекарства и сыворотки для регенерации – это очень непростой процесс. И пока он занимался ерундной, кто-то должен был спасать сотни тысяч жизней.

Маленький Марс

Когда он постучал ко мне в дверь, на улице лило, как из ведра. Он стоял на крыльце – влажные рыжие волосы свернулись колечками, белый скафандр слабо светится в темноте, в руках здоровенный серебристый шлем, на губах смущенная улыбка. Не знаю, промокают ли под дождем скафандры, но за шиворот ему наверняка натекло порядочно.

– Извините, что беспокою вас так поздно… Похоже, во всем городке только в вашем доме не спят и горит свет. У меня там аварийная посадка, – он неопределенно махнул рукой в сторону леса. – Шаттл залило, резервные батареи промокли и нет возможности связаться с центром. Даже телефоны разрядились… Летаем в космос, а в обыкновенный дождь становимся беспомощными, как дети! Вы разрешите от вас позвонить?

Я разрешила, и он прошел в дом. Положил на полочку перед зеркалом шлем, поставил перед дверью серебристые ботинки с толстой рифленой подошвой. Я принесла ему телефон.

– Алло, центр? Это номер 2475, у нас аварийная посадка, передаю координаты…

Когда он собрался уходить, дверь жалобно скрипнула.

– А что это у вас с дверью?! – возмутился он. – Несите сюда масло, я сейчас все исправлю.

Пока он разбирался с петлями, я поставила на кухне чайник, достала из шкафа мед и печенье. Он задержался, чтобы выпить со мной чаю, потом остался на ужин, а потом и на завтрак.

Дождь, почти не переставая, лил целую неделю, промокший передатчик не подавал признаков жизни, даже телефонные звонки теперь оставались без ответа, а помощь все не приходила. За те семь дней, что мы провели вместе, мой дом совершенно преобразился. Мой гость прикрутил разболтавшиеся ножки стола. Поменял во всех комнатах обычные лампочки на мерцающие серебристые светодиоды, которые достал из своего космического рюкзака. Починил две кривых ступеньки на крыльце. Вставил в окно новое стекло. Заменил испорченные черепицы на крыше, прочистил систему отопления и идеально ровно покрасил забор в нежно-голубой цвет.

– Точно такого же цвета деревья на Маленьком Марсе, – мечтательно сказал он, когда небо на пару часов прояснилось и на закате мы любовались результатом его трудов.

О Маленьком Марсе – таинственной космической колонии – ходили сплетни и легенды, но мой гость был первым из знакомых, кто действительно видел эту планету.

– Планету так назвали, потому что по размеру она чуть больше Луны, а почва и горы там такие же красные, как на Марсе. Еще там желтая трава и нежно-розовые реки, а море такого глубокого красного цвета, что на восходе кажется огненным. Но на самом деле оно совсем не горячее! Наоборот! Оно прохладное и сладкое на вкус, – мечтательно рассказывал мой гость, и его глаза наполнялись печалью. – Там цветы высотой с пятиэтажный дом, а деревья еще выше. Там голоса птиц похожи на звучание органа, бабочки светятся в темноте и совсем нет хищников. Представляешь – на целой планете ни одного!

Он рассказывал мне о глубоководных рыбах, которые понимают человеческую речь, о прозрачном воздухе, аромат которого напоминает восточные благовония, о сказочно красивом закате, когда огненное море залито золотым сиянием солнца.

Удивительно, но планета, которая идеально подходит для жизни, была буквально под носом у ученых – каких-то два месяца полета – а открыли ее только недавно. Он говорил, что звучание космоса одновременно похоже на музыку и на хор из тысячи голосов. Что невесомость лишает человека не только массы тела, но и груза любых бесполезных забот. И что тот, кто ни разу не испытал этого удивительного чувства, попросту прожил свою никчемную жизнь зря.

На восьмой день небо прояснилось, дождь перестал, и передатчик наконец-то ожил. Мой гость надел свой просохший скафандр и взял в руки шлем. В дверях он крепко прижал меня к себе, и гладкая на ощупь ткань его космического костюма странно зашуршала.

– Не скучай, – сказал он и поцеловал меня в нос.

Через две недели он снова отправлялся в полет, но сразу после Нового года собирался ненадолго вернуться на землю. И тогда опять непременно заглянет на огонек. На прощанье он дал мне серебристую карточку с адресом электронной почты и своим операторским номером.

– Если захочешь со мной связаться, пиши, – шепнул он. – Телефоны на Маленьком Марсе, разумеется, не работают, но почту мы время от времени проверяем. Я отвечу, как только будет возможность.

И он вышел за дверь, которая закрылась за ним без единого звука – петли-то смазаны на совесть. Я смотрела, как в темноте он легко шагает по заснувшему городку в сторону леса, где его уже ждал прибывший на помощь отряд космических техников.

Я написала ему сразу после Рождества, когда до рождения нашего малыша оставалось не больше трех месяцев. К письму я приложила фотографию, сделанную во время узи-обследования – маленький мальчик в своем собственном крошечном океане, с трогательными тоненькими пальчиками и на удивление гордым профилем. Ответ пришел очень быстро – уже через несколько минут на экране компьютера засветился сигнал о новом сообщении.

«Спасибо, что обратились в программу волонтеров „Маленький Марс“, – говорилось в том письме. – Ваша заявка зарегистрирована под номером N1708. Наш оператор свяжется с вами в течение трех рабочих дней, чтобы прояснить детали».

Оператор действительно связался со мной через три дня. Он понятия не имел о высоком рыжеволосом космонавте с операторским номером 2475, который полгода назад совершил вынужденную посадку в лесу, неподалеку от нашего городка. Но мне предложили заполнить анкеты, пройти интервью и стать частью удивительного покорения новой планеты, о котором наверняка будут писать в учебниках. Беременность не являлась противопоказанием для космических перелетов – в шаттлах сейчас такие комфортные условия, что за здоровье малыша можно не опасаться.

Я подумала и согласилась. В конце концов, отыскать высокого рыжеволосого капитана на Маленьком Марсе будет гораздо проще, чем на огромной Земле. На всякий случай я спрашивала о нем каждого, кого встречала во время подготовки к полету, – инструкторов, врачей, психологов и даже секретарей в приемной. Они разводили руками, иногда смущались и опускали глаза, но никто из них не знал, как связаться с капитаном под номером 2475. Может быть, я встречу его на Маленьком Марсе? Все может быть, но точно утверждать невозможно.

Надо мной сжалилась только молоденькая девушка, которая регистрировала меня на рейс.

– Милочка, – быстро прошептала она, перегнувшись через стойку, – вообще-то правила запрещают давать нам подобную информацию до полета, но я считаю, что в вашем положении нужно знать наверняка.

И она выразительно посмотрела на мой округлившийся живот.

– Что же мне нужно знать наверняка?

– Вы не встретите вашего капитана на Маленьком Марсе. Сотрудники с номерами, которые начинаются на 24, никогда не летают в космос, они работают только на Земле. Это специалисты по подбору перспективных кадров.

– Кадров? Каких кадров? – изумленно переспросила я.

– Тех, кто действительно полетит на Маленький Марс и станет частью истории, о которой будут писать в учебниках. Ваш номер начинается на N17 – это самая перспективная категория, вы летите в первую очередь, в обход остальных кандидатов. Мой номер MB2214 говорит о том, что я смогу полететь, когда закончу учебу. Но те, кто из группы 24, не полетят никогда. Это точно. Не подходят по состоянию здоровья или эмоциональному фону.

Я отошла от стойки и прислонилась к стене. Я не встречу на Маленьком Марсе своего капитана. Его космический корабль никогда не совершал аварийной посадки в лесу, потому что никакого корабля у него не было. А была только папка с анкетами перспективных кадров, о которых нужно узнать как можно больше, и передать информацию начальству. Мой гость никогда не бывал в космосе, не видел собственными глазами, как золото заливает на закате огненный океан, и не ощутил невесомости. Может быть, поэтому его глаза становились такими печальными, когда он говорил мне об удивительной новой планете? Из-за того, что его собственная никчемная жизнь была, судя по всему, прожита зря?

Я огляделась по сторонам – вокруг было много молодых женщин. Некоторые, как и я, были беременны, некоторые держали маленьких детей на руках. Похоже, что методы работы специалистов по подбору перспективных кадров не отличались разнообразием. Когда объявили посадку, я решительно прошла в шаттл.

Все-таки в главном мой капитан меня не обманул. Звучание космоса действительно похоже и на музыку, и на хор из тысячи голосов. Воздух на Маленьком Марсе на самом деле пропитан ароматом восточных благовоний, глубоководные рыбы понимают человеческую речь, а бездонное море огненного цвета – сладкое на вкус. Ну, не очень сладкое, вы понимаете. Не как газировка, а как прохладный березовый сок.

Мой малыш родился через месяц после начала полета, и первое, что он ощутил, – это восхитительное состояние невесомости, которое лишает человека не только массы тела, но и груза бесполезных проблем. Хотя какие могут быть проблемы у рыжеволосого новорожденного младенца с удивительно гордым профилем? Я поймала малыша за ножку и прижала к себе.

Синдром раскрытого сердца

Пахло влажной травой и хвоей, а капельки росы сияли на солнце, как маленькие радуги. Я раздвинула руками ветки и ахнула. Передо мной была идеальная грибная полянка – из моих самых счастливых зимних снов. Бархатистые, влажные, рыжие шляпки выглядывали из-под травы. Я стала считать: шесть больших подосиновиков! Еще четыре поменьше, и один – справа, и три – под кустом, и еще пять штук прямо под ногами, и как только я на них не наступила?! Наклонившись, я ухватила рукой толстую ножку гриба, и тут… Слева, за колючими зарослями ежевики, была еще одна полянка, и на ней видимо-невидимо восхитительных рыжих шляп!

Мне стало трудно дышать. Я поставила на землю корзинку, в груди что-то треснуло. Звук был такой странный и резкий, что я сначала огляделась по сторонам и только потом поняла, что его издает мое собственное тело. Я опустилась на колени, пару минут сидела неподвижно, потом тихонько потянулась за следующим грибом. И снова услышала треск – он был еще громче, чем в прошлый раз. Казалось, что грудная клетка разрывается на тысячу крошечных частей, а перед глазами все поплыло. Хорошо, что я не успела уйти далеко: сквозь деревья еще виднелись крыши домов, а в кармане у меня был телефон.

Я помню, как меня под руки вели из леса, а ужасный треск то затихал, то возвращался, и кто-то кричал:

– Вызывайте «скорую»!

Еще помню, что в машине было темно и пахло лекарствами, мое тело оказалось окутано проводами, а треск стал еще громче и страшнее, чем в лесу. И потом в больнице:

– Не волнуйтесь, мы дали вам успокоительное. Просто поспите, а позже поговорим.

– Есть две новости, – сказал мне веселый молодой врач на следующее утро. – Одна – хорошая, вторая – прямо скажем, не очень. Начнем с приятного: мы знаем, что с вами. Это так называемый синдром раскрытого сердца. Теперь о грустном: лечения, по сути, нет. Вот смотрите, – тут он ткнул пальцем в сторону большого монитора, который висел на стене. – В норме сердце покрыто плотной оболочкой, сердечной корой – вы и сами наверняка знаете.

На мониторе появилась картинка аккуратного светло-серого сердца, которую я много раз видела в школьных учебниках по биологии.

– Но в некоторых случаях оболочка может треснуть, из-за физических травм, реже – под воздействием сильного эмоционального стресса. Похоже, что у вас как раз второй случай, если только вы нигде не упали в лесу.

Сердце на мониторе покрылось мелкими трещинками, которые кроваво-красными ящерками побежали по серой поверхности оболочки.

– Какой ужас! – выдохнула я.

– Да, выглядит пугающе, но на самом деле все не так страшно. При соблюдении режима пациенты с синдромом раскрытого сердца живут десятилетиями!

На мониторе появилось изображение симпатичной пожилой пары, которая прогуливалась вдоль берега моря.

– И вообще-то, – тут врач немного помедлил, как будто сомневался, стоит ли говорить об этом вслух, – вообще-то есть теория о том, что в древности никакой сердечной коры совсем не было.

– Как это не было? И как же люди жили – с раскрытым сердцем?

– Есть исследователи, которые уверены, что люди с раскрытым жили вполне комфортно. Возможно, они острее реагировали на те или иные события, но в целом чувствовали себя сносно. Позже, в процессе эволюции, сердце человека покрылось твердой оболочкой, чтобы защитить нас от волнений и, конечно, от физических повреждений. Официальная медицина к этой теории относится скептически, но в мире есть те, кто специально работает на раскрытием своего сердца и даже учат этому других. Но, – тут молодой врач мне заговорщически подмигнул, – я вам ничего подобного не говорил. А говорил вам о том, что необходимо свести к минимуму любые стрессы, больше отдыхать, избегать физических нагрузок и – в вашем случае – исключить походы за грибами. Я бы на вашем месте вообще не ходил в лес и не смотрел на грибы даже на картинках. Тогда есть шанс, что со временем ваши трещины уменьшатся или, возможно, полностью заживут. Понимаете меня?

Я кивнула. Никакого леса. Никаких грибов. Мне хотелось заплакать, но я помнила еще одно правило моей новой жизни: никакого стресса.

– А часто встречаются пациенты с синдромом раскрытого сердца? Я никогда о нем не слышала.

– Не больше десяти случаев за последние двадцать лет во всем мире. Это то, что официально зарегистрировано. Гуру, которые уверяют, что раскрыли собственное сердце, и их ученики не в счет. К врачам они обычно не ходят. Но вот что удивительно: за день до вас к нам привезли еще одного пациента с синдромом.

– Тоже из леса? – изумилась я.

– Нет, прямиком из консерватории, – усмехнулся врач. – Приступ случился во время концерта. Кажется, он скрипач. Хотите перед выпиской его навестить?

Он сидел в палате на подоконнике, усталый, небритый и очень красивый. Помятая белая рубашка, фрак и остроносые концертные ботинки, причем один из них идеально чистый, а второй – весь в пыли.

– Хорошо, что зашли! – сказал он и осторожно слез с подоконника. – Я хотел с вами познакомиться. Вы знаете, что произвели в больнице фурор? Второе раскрытое сердце за одни сутки! Правда, что вы разволновались из-за грибов?

– Правда. А вы из-за музыки?

Он кивнул и внимательно осмотрел меня с головы до ног. Не пропустил ни старую ветровку, ни широченные штаны с множеством карманов, ни резиновые сапоги в сине-желтый цветочек. Я уверена, мы думали об одном и том же: ни у меня, ни у него не нашлось тех, кто захотел бы приехать в больницу, чтобы привезти свежую одежду и проводить домой. Ветер из открытого окна перебирал его темные волосы – слишком длинные для обыкновенного мужчины, но для музыканта – в самый раз.

– Скажите честно, вы любите музыку? – спросил он, и его глаза хитро сверкнули.

– Если честно, то нет.

– А я не выношу грибы. Я даже не могу их есть, у меня аллергия. И лес, по-моему, совсем неподходящее место для женщины, – тут он выразительно посмотрел на мои резиновые сапоги. – И если бы мы оба не были пациентами отделения кардиологии, то я бы, пожалуй, сказал, что мы с вами идеальная пара.

Из больницы мы уехали вместе. Длинноволосый пижон во фраке и любительница лесных прогулок в широченных штанах с карманами. Глядя, как его остроносые ботинки подстраиваются под шаги моих резиновых сапог, я думала о том, что теперь ему, наверное, придется подстричься.

Никакой музыки. Никаких грибов. Никакого стресса. Мы стали соблюдать эти правила сразу же, как только переступили порог больницы. Мы переехали на окраину города, где не было ни консерватории, ни концертного зала, ни даже музыкальной школы. Из нашего окна на семнадцатом этаже видны такие же бело-желтые многоэтажки, и чтобы добраться до ближайшего леса, пришлось бы проехать не один десяток километров. Нам не нужно было ходить на работу: к счастью, фармацевтические компании платят большие деньги за то, чтобы изучать состояние таких, как мы. К несчастью, ни одна из этих компаний пока не придумала лекарства, которое смогло бы нам помочь.

Мы просыпаемся поздно и еще до завтрака принимаем экспериментальные успокоительные таблетки. Иногда они желтые, иногда – светло-голубые, а иногда – капсулы с оранжевой полосой посередине. Мы запиваем их водой (не слишком холодной), варим кофе (не очень крепкий), читаем (только книги, которые не могут нас взволновать). За продуктами мы ходим в магазин, где никогда не бывает грибов. Мы любим кино, но сознательно избегаем музыкальных картин. Раз в год мы ездим отдыхать в самые жаркие страны посреди пустыни, где днем с огнем не встретишь лес. И останавливаемся в глухих деревушках, где музыкальный инструмент – неслыханная роскошь.