Записки арбатской старухи

Осенью 1943 г. к нам в Москву приехал мамин брат Леня после ранения. Он начал учиться в институте международных отношений и жил вместе с нами до конца войны. Сразу после победы он получил место в общежитии института и уехал от нас, т. к. ожидалось возвращение папы с фронта.

Вернувшись в Москву, мама на второй же день ушла из Института эпидемиологии и микробиологии и вернулась в свой старый институт. Шаксель умер незадолго до маминого возвращения, и лабораторию возглавлял проф. А. В. Румянцев, один из ведущих ученых в своей области, широко образованный интеллигентный человек. У мамы установилось с ним взаимопонимание и наметились перспективы ее научного роста. Однако этим планам не суждено было сбыться: А. В. Румянцев скоропостижно умер в конце 1947 г.

После окончания войны папа приехал в командировку из армии, еще не демобилизовавшись. Родители объявили нам с Паей, что решили расстаться. Папа уехал, а после его демобилизации в 1946 г. родители оформили разделение семьи. Мама рассчитывала, что после развода она будет отдавать свое время работе, а Пая будет заниматься мною и хозяйством. Но Пая умерла от быстротекущего рака в несчастном 1946 г.

Мама перешла в лабораторию одного из ученых Института – проф. А. Н. Студитского. Он занимался в то время проблемами восстановления тканей, очень актуальной во время и после войны тематикой, имеющей прямой выход в медицину. Мама, как специалист-физиолог, была очень нужна ему для организации комплексных исследований, сочетающих морфологические и физиологические подходы. Мама согласилась на предложение А. Н. Студитского и начала работать вместе с ним. Нужно сказать, что последующие несколько лет были самыми плодотворными для маминой работы. Она отдавала науке все свои силы: допоздна задерживалась в институте, дома сидела за книгами, ездила в командировки, где выступала с докладами на конференциях. Ей нравилась эта жизнь, и она считала, что сбылось все то, ради чего она вырывалась из Заречья и из провинциальной жизни.

Напряженная работа конца 40-х гг. принесла свои плоды. В 1951 г. работа завершилась изданием совместной монографии (А. Н. Студитский и А. Р. Стриганова «Восстановительные процессы в скелетной мускулатуре», Москва, Изд-во АН СССР, 1951). Книга получила широкие отклики и была выдвинута на Сталинскую премию. В 1952 г. за эту работу ее авторы были удостоены Сталинской премии. Это была высшая научная награда, которую мама и не ожидала. Радость победы сопровождалась поздравлениями, официальными чествованиями, банкетами, морем цветов.

Но праздник закончился и наступили будни. Мама собиралась продолжать эту работу и защитить докторскую диссертацию, в чем она видела логическое завершение этапа своих исследований. Она рассчитывала на поддержку своего соавтора и партнера по премии. Но ее надежды не оправдались. А. Н. Студитский не был заинтересован в продолжении физиологических работ в своей лаборатории. Он не чинил препятствий, но и не помогал маме в предоставлении технической помощи, получении нужного оборудования, подопытных животных и пр. Характер у мамы был эмоциональный, она боролась за свои интересы, и эта тяжелая ситуация, длившаяся несколько лет, кончилась тем, что мама была вынуждена уйти в другую лабораторию.

Мама очень нервничала, и в результате в 1956 г. у нее случился инфаркт, а через полгода – второй. Мама долго лежала в больнице Академии Наук, потом ее перевели в загородный стационар в Болшево, где она долечивалась на свежем воздухе, потом она отдыхала в санатории. В результате мама через год встала на ноги, но здоровье ее было расшатано, часто следовали сердечные спазмы. В таком состоянии она не могла продолжать работу и с 1 января 1958 г. вышла на пенсию.

На пенсии мама смогла отдохнуть и отвлечься от тяжелой обстановки на работе. Она стала лучше себя чувствовать и занималась подготовкой к переезду на новую квартиру. Состояние здоровья позволило маме вернуться и к научным делам. Она оформила результаты своей работы за последние годы в виде монографии (А. Р. Стриганова «Реактивность и восстановительная способность денервированной мышцы на разных стадиях атрофии», Москва, Изд-во АН СССР, 1961 г.) и издала ее при поддержке директора института, который стал ответственным редактором этой книги.

Болезни преследовали маму. В 1961 г. у нее обнаружили злокачественную опухоль в кишечнике. Была сделана кардинальная операция с удалением части кишечника (по старой технологии). Мама стала инвалидом, но прожила после этого более 20 лет.

При всех ограничениях, которые накладывало на нее состояние здоровья, мама вела активный образ жизни. Она живо интересовалась искусством, музыкой, посещала концерты и театры, много читала, встречалась со своими друзьями. Мама вела дневник (который потом уничтожила), делала выписки из книг, которые ее как-то особенно волновали, собирала программки театров и концертов.

Она сохранила хорошие отношения со своими коллегами, и они иногда приходили к нам в гости, обсуждали институтские дела, что служило для мамы ниточкой связи с ее прежними интересами.

После ее операции мы начали снимать дачу, и мама ежегодно проводила лето в Кратове среди соснового леса. Мы снимали дачу у очень милых интеллигентных людей. Хозяева жили на первом этаже, а мы – на втором, где была мансарда и открытая веранда. На этой веранде мама и писала свои воспоминания о былом.

Летом 1979 г. на даче у мамы случился сильный сердечный спазм. Врачи констатировали инфаркт. Мама лечилась в больнице и, выйдя оттуда, вернулась к прежнему образу жизни, хотя и не такому активному.

В последние два года она много болела, в начале 1983 г. у нее был микроинсульт. Маму поместили в больницу, где она скончалась 26 марта 1983 г. В соответствии с ее волей, ее прах был захоронен на Даниловском кладбище рядом с дедом Романом.

Мой папа

С папой я общалась только в детстве, в основном помню детские игры и разговоры и вспоминаю их с неясностью. В отрочестве после их развода с мамой отношения с папой стали формальными, во взрослом состоянии прекратились. А теперь я корю себя за эгоизм, черствость и глупость, которые помешали моему «взрослому» знакомству с папой. Были, конечно, разъединяющие обстоятельства в виде маминого нежелания наших встреч и папиного согласия на это, но это можно было бы обойти. Просто в молодости не думаешь, что что-то может уйти безвозвратно. Я буду писать о папиной жизни и судьбе по тому, что слышала в детстве от него и потом – от мамы, и не ручаюсь за достоверность дат.

Папа, Рафаил Исаакович Белкин, родился 31 мая 1894 г. в г. Никополе на Украине. Он происходил из еврейской местечковой семьи. Его отец Исаак Моисеевич имел в Никополе мастерскую головных уборов. Зарабатывал мало, семья жила на гроши, бабушка Мария Рафаиловна вела хозяйство. У них было трое детей – старшая дочь София и сыновья – Рафаил и Ефим.[3]

Рафаил был болезненный мальчик с некоторыми нарушениями сердечной деятельности, которые донимали его всю жизнь. Он был очень способен к учебе, и бабушка Маня решила дать ему полное среднее образование и не занимать работой, как было принято в бедных семьях. Соседи осуждали ее за то, что муж должен был один трудиться в поте лица, а старший сын рос барином. А папа мечтал быть врачом. Для евреев в царской России были закрыты дороги в университеты, и получать образование они могли только за границей. Папины сверстники из богатых семей собирались после школы уезжать в Швейцарию или Германию.

Окончив школу с отличием, папа уехал в Харьков, где жили бабушкины родственники. Там он поступил в фельдшерское училище, а чтобы существовать, начал работать в типографии наборщиком. Работа была ночная, а днем – учеба. Тут-то он попал в среду революционеров. Наборщики были, как правило, грамотными людьми, и в Харькове многие были связаны с марксистскими кружками, где изучали теорию революции. Папа состоял членом одного такого кружка. Он никогда не произносил никаких имен, но мама говорила, что этот кружок был очень авторитетен, и в 30-е гг. папу в партийных кругах рассматривали, как человека с высоким уровнем философского образования. Ему предлагали даже возглавить кафедру философии в медицинском институте, от чего он отказался.

Началась Гражданская война, и папа, имея на руках фельдшерский диплом, пошел работать в красноармейский госпиталь. В 19–20 гг. он работал в госпитале на южном фронте в составе 14-й Красной армии. В 1919 г. вступил в партию. После войны папа пошел учиться в Военно-Медицинскую академию в Ленинграде. Академия объявила специальный набор для фельдшеров, имеющих опыт военной работы в период первой мировой и гражданской войн с ускоренным курсом подготовки военных врачей. После академии папа пошел в ординатуру 2-го Мединститута в Москве и после ординатуры остался там работать, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, получил звание профессора. Это был конец 20-х гг.

В этот период папа познакомился с мамой. Будучи партийным, папа занимал какой-то пост в ректорате института. К нему за помощью привели маму, которую «вычистили» из института за неправильное происхождение. Кто-то написал донос, хотя в это время дедушка Роман уже крестьянствовал в Заречье и числился крестьянином. Папа помог маме восстановиться.[4] После этого у них начался роман, и в 30-м г. они поженились.

Уже после женитьбы у папы был период увлечения освоением Арктики, которым тогда руководил О. Ю. Шмидт. Папа дружил со Шмидтом и напросился поработать судовым врачом в экспедициях на кораблях. Он участвовал в двух экспедициях на ледоколе «Георгий Седов». Одна на Землю Франца-Иосифа, где они искали и нашли следы экспедиции Амундсена; вторая – выход в Северный Ледовитый океан для изучения ледовой обстановки.

Перед моим рождением папа стал директором Института морфогенеза, кроме того, он был ученым секретарем одного из ведущих биологических журналов «Успехи современной биологии». Много времени у него отнимала партийная нагрузка: он был членом пленума райкома и часто выступал с политическими докладами.

В 1932 г. папа получил грант Рокфеллерского фонда на двухгодичную поездку за границу для работы в ведущих биологических институтах. Он выбрал Институт экспериментальной биологии в Иене (Германия). Институт был создан выдающимся ученым своего времени Эрнстом Геккелем, а после его смерти институт возглавлял ученик Геккеля проф. Ю. Шаксель. Там разрабатывались актуальные проблемы биологии развития, которыми папа занимался и раньше и которые могли иметь практическое значение в медицине. Мама не поехала с ним, потому что я только что родилась, а няню нельзя было брать с собой; и мама не рискнула ехать с грудным ребенком.

В 1933 г. в Германии к власти пришел Гитлер, который ненавидел Шакселя за его антифашистские выступления на студенческих митингах в Иене и обещал его расстрелять. В ночь захвата власти фашистами в Иене Шаксель с женой бежал: он уехал на своей машине в Швейцарию. На следующее утро все сотрудники его института были арестованы, в том числе и мой папа. Папу, как иностранного подданного, быстро выпустили с условием, что в течение суток он покинет пределы Германии. Папа уехал в Цюрих и в Швейцарии и Франции заканчивал свою стажировку.[5]

После возвращения папы из-за границы, в биологическом сообществе ученых Москвы и Ленинграда было неспокойно: возникали дискуссии, в центре которых были проблемы генетики и наследственности. Это касалось непосредственно и папиных исследований, в том числе работ, начатых в Европе.

В 1937 г., на волне репрессий у папы в институте арестовали несколько сотрудников, ему вынесли выговор по партийной линии, и на него начали писать доносы. Это стоило ему сердечного приступа, но пока все обходилось, и папа решил «лечь на дно». Он оставил директорство в институте по причине нездоровья, долго был на бюллетене и потом уехал долечиваться в санаторий. После выздоровления он перешел на работу в Центральный институт эпидемиологии и микробиологии Наркомздрава СССР старшим научным сотрудником. Вместе с ним ушли два аспиранта, и у папы образовалась группа, работавшая до начала войны.

Во время войны в 1941 г. папа, как и другие ведущие сотрудники института, занимался эвакуацией медицинских организаций. В 1942 г. он уехал на фронт и работал в полевом госпитале в составе 48-й армии Центрального фронта. Их часть формировалась под Орлом, откуда была направлена на Курскую дугу. Папа был дважды ранен на Курской дуге. После ранений работал в эвакогоспитале на I Украинском фронте, которым командовал маршал Конев. Папа был начальником научного отдела госпиталя, во время войны разработал метод стимуляции образования «раневых гормонов» в человеческом организме, обеспечивающих ускорение заживления ран. За это получил орден Отечественной войны II степени в 1944 г. Заканчивал папа войну в Линце (Австрия), демобилизовался в конце 1946 г. После войны папа с мамой разошлись по маминой инициативе, и он стал жить отдельно.

Папа устроился сначала работать в издательстве Медгиз и занимался подготовкой большого многотомного издания трудов советских врачей во время войны. Туда вошел и разработанный папой и внедренный в практику госпитальной медицины метод стимуляции восстановления тканей после ранения.

Государственный антисемитизм и послевоенная борьба «с космополитизмом», затронувшая широкие круги нашего общества, в первую очередь интеллигенции, сыграли свою роль и в папиной судьбе. Он остался в какой-то момент без работы, потом его приняли на работу в Институт истории естествознания Академии Наук. Этот институт, созданный С. И. Вавиловым, не закрывал свои двери перед учеными «нетитульной национальности». Там папа занимался трудами И. И. Мечникова и написал монографию о его жизни и деятельности.

После войны папа много болел: у него был сначала инфаркт, потом инсульт. Внутриполитические тенденции в нашей послевоенной жизни, инициированные Сталиным, больно отзывались на нем и на тех, кто участвовал в создании научных и культурных ценностей, защищал родину во время войны. Папа всегда отказывался обсуждать со мной эти вопросы. Думаю, что не потому, что боялся, просто из гордости не хотел жаловаться на судьбу.

Оставшись один, папа пригласил к себе медсестру, которая работала с ним в госпитале, и женился на ней. Она преданно за ним ухаживала до конца его жизни. Папа скончался 22 мая 1964 г., не дожив 10 дней до своего 70-летия. Он умер во время несложной операции по удалению желчного пузыря – сердце не выдержало. Похоронен на кладбище в Никольском. Я не была на его похоронах, т. к. находилась в экспедиции и узнала о его кончине месяц спустя.

Бабушка Маня дожила до 99 лет на попечении младшего сына Ефима. Остальные папины родственники – его двоюродные братья с семьями, жившие в Харькове, погибли в холокосте во время войны. У меня никого не осталось из родственников с папиной стороны.

Моя няня

Моя няня Пая приняла меня на руки у входа родильного дома и с той минуты она стала самым близким для меня человеком, с которым прошло мое детство. Разлучила нас ее смерть от рака. Пая рано ушла из жизни в 54 года, и до сих пор я чувствую, как не хватало мне в жизни ее присутствия, участия и совета, а главное – ее любви. У Паи была непростая и несчастливая судьба, которую ломали войны и революции. Но она сохранила способность сострадать и любить.

Пая – это детское прозвище, которое я дала ей, как только научилась говорить и не умела произносить многих букв алфавита. Ее звали на самом деле Прасковья Васильевна Софронова. Она родилась в 1892 г. (на 10 лет старше мамы) в бедной крестьянской семье Старицкого уезда. Семья осталась без кормильца, и Паю девочкой забрали богатые родственники – старицкие купцы Арбузовы. Купеческая семья была большая, разветвленная; один из ее представителей стал священнослужителем и был назначен полковым священником в военную часть, размещенную в Гельсингфорсе. Пая уехала с семьей священника в Финляндию, где была на положении воспитанницы. Ее одевали, как барышню, она умела носить корсет и не выходила из дома без шляпки и перчаток. В школе научилась грамоте и помогала матушке воспитывать детей и покупать провизию, выучив начатки финского языка. Пая вспоминала Финляндию, как самую счастливую полосу своей жизни. Когда она повзрослела, нашелся ей жених из солдат, и они планировали пожениться, когда он отслужит свой срок. Но началась первая мировая война, жених ушел на фронт, сначала они переписывались, потом потеряли друг друга.

Священник увез свою семью в Ревель и после революции эмигрировал. Пая переехала в Москву к его сестре Маше Арбузовой, которая к тому времени вышла замуж на богатого купца Епанечникова, тоже старицких корней. Сергей Григорьевич Епанечников имел в Москве мебельную мастерскую и магазин на 2-й Тверской-Ямской около собора Александра Невского. Семья жила в двухэтажном доме, где Пая стала экономкой.

После революции Епанечниковы лишились всего состояния. За домом, в сарае, хозяин, будучи хорошим мастером-краснодеревщиком, устроил мебельную мастерскую: жить как-то можно было, особенно в период НЭПа. Но власть не дремала и требовала «уплотнения» населения домов. Хитрый Епанечников решил «самоуплотниться» и пригласил к себе в дом жить двух студенток-медичек из хороших семей, знакомых по Старице. Так в этом доме появились две Шуры – Шура Шахаева и Шура Стриганова, моя мама. Девочки подружились с семьей Епанечниковых и прожили вместе несколько лет. А потом дом определили к сносу. В это время Епанечниковы и Пая получили от государства по комнате в коммуналках в том же районе. Шура Стриганова, которая одновременно училась и работала, получила комнату в коммунальной квартире в Крестовоздвиженском переулке (сразу за Арбатской площадью, направо). А Шура Шахаева уехала к родителям в Старицу.

Когда моя мама вышла замуж, она пригласила Паю жить вместе и вести хозяйство. Пая согласилась, и с тех пор стала членом нашей семьи. Был, правда, период, когда мы временно расстались с ней. На улице Пая неожиданно встретила своего бывшего жениха. Он стал инженером, женился, имел двоих детей, жил в Ленинграде. Встреча взволновала обоих. Его брак был неудачен и тяготил его, поэтому он предложил Пае соединить судьбы и начать жизнь сначала. Но Пая отказалась строить свою жизнь на чужом горе, так она вслух сказала.

Мне в то время уже было 5 лет. Пая стала тяготиться своим положением няни, зависимым от «хозяев», считая, что это мешает ей устроить свою собственную судьбу. На семейном совете было решено отпустить Паю, и нанять домработницу. Папа устроил Паю нянечкой в институт Склифосовского, в хирургическое отделение. Пая вскоре закончила курсы медсестер и стала помогать в приемном покое, как медсестра. Она часто навещала нас и рассказывала мне о разных случаях из своей практики. Через полтора года она решила вернуться к нам. Что было истинной причиной этому – не знаю. За это время у нас сменилось две домработницы, и вторая меня очень донимала. Пая сказала, что не может видеть меня такой замарашкой и вернулась к нам к моей несказанной радости и счастью родителей. Однако Пая соблюдала некоторую автономность. Она уезжала ночевать к себе домой и рано утром приходила к нам. Вечерами в своей комнате она читала классику и кое-что рассказывала мне. Именно от нее я узнала историю Анны Карениной, естественно с необходимыми купюрами для моего возраста.

Во время войны Пая осталась в Москве. Ее мобилизовали на трудовой фронт: она сначала копала окопы, потом работала на комбинате Микояна, в цехе, производившем суфле для армии. Пая работала сутки через 2 дня на третий. После нашего возвращения из эвакуации, свободные дни она проводила у нас. Отпустили ее с комбината только после победы. В 1946 г. у нее открылся рак пищевода. Папа устроил ей лечение химиотерапией в той примитивной форме, которая существовала в то время, и то – для избранных. Но все было напрасно, и Пая ушла от нас 15 ноября 1946 г. Похоронена на Ваганьковском кладбище в колумбарии. Светлая ей память!

Детство

Себя в окружающем мире я осознала в 2 года. Это случилось летом на даче в Останкино, где мы с Паей жили ли в маленьком деревянном домике. Родители приезжали к нам после работы. В тот год папа купил фотоаппарат Кодак со стеклянными негативами и увлекался фотосъемкой. Однажды родители приехали рано и разбудили меня после дневного сна, чтобы сфотографировать. Открыв глаза, я увидела сначала солнечный луч, внутри которого танцевали пылинки, потом папу у окна, который «целился» на меня фотоаппаратом, рядом с ним – маму, которая говорила: «смотри, смотри, сейчас вылетит птичка!». В отдалении за столом сидела Пая. И все смеялись. Фотография (конечно, я – на горшке) сохранилась, и эта сцена запечатлелась в памяти.

Детство у меня связано с Паей. С детьми я играла только во время прогулок, а домой ко мне никто не приходил, наверное потому, что я часто болела. Пая проводила много времени на кухне, и вся квартира была в моем распоряжении. Самая большая и светлая комната – спальня. Там стояла родительская кровать с металлическими шарами, славянский шкаф, моя кроватка и кушетка а ля мадам Рекамье. На кушетке спала Пая, когда оставалась ночевать. В эти дни папа высылался в свой кабинет на диван. На полу спальни лежала шкура белого медведя, привезенная папой с севера.

Папин кабинет в дальней комнате был уставлен шкафами с книгами до потолка. Книги не помещались в шкафы и лежали стопками на полу и на стульях. Папа был библиофил и собирал книги по трем направлениям – биологию, историю и современную художественную литературу, а русская и европейская классика у него была собрана еще в молодые годы. Папа любил также антикварную бронзу и покупал ее, насколько позволяли наши средства. В комнатах висели старинные люстры и стояли красивые настольные лампы с бронзовыми фигурами. Мне особенно нравилась лампа, которую папа подарил маме: четыре бронзовых амура на мраморной подставке держат абажур. На книжных шкафах стояли бронзовые и мраморные скульптуры. Помню охотника с ружьем, бронзовую лошадь и квадригу из белого мрамора, запряженную в колесницу, которой управлял Аполлон. Во время генеральных уборок фигуры снимались со шкафов, и мне доверяли стирать пыль с квадриги, что я очень ценила. Средняя комната служила столовой, в которой стоял дубовый складной стол (мамино приданое от Епанечникова) на 20 персон, а также мамин письменный стол и сундук, окованный зелеными железными листами. В него на лето складывали зимние вещи. Сундук, покрытый ковром, служил для моих игр в куклы. В доме зимой было прохладно, и дуло в ноги.

Пая приезжала к нам очень рано и сразу уходила в лавку за керосином. Готовили на двух керосинках, но в доме лишний керосин не держали – боялись пожара. Потом поднимались мы с мамой. Мама наскоро завтракала и убегала на работу. Папа вставал позже и долго брился. Я очень любила смотреть, как он взбивает пену, в хорошем настроении он при этом мазал пеной мой нос.

Будучи «одиноким ребенком», я умела себя занять играми, источником которых были рассказы родителей, а также мой собственный жизненный опыт. Я любила путешествовать на север и охотиться на медведей. Поскольку я часто болела, наиболее яркие впечатления оставались у меня от врачей и лечения. Поэтому я лечила всех своих кукол от тех болезней, которыми болела сама. Однажды я отморозила щеки, и мне по рецепту сделали специальную мазь, чтобы защищать щеки на улице. Когда Пая была на кухне, я измазала всю мазь на старые дырявые валенки, чтобы их вылечить.

Мы с Паей гуляли дважды в день. Утром – в компании моих сверстников мы играли в штандер, в прыгалку, в классики, или катались на санках и на лыжах, а няни и бабушки разговаривали на скамеечке. После обеда мы с Паей снова выходили, нередко по хозяйственным делам. Пая многое покупала на Арбатском рынке, куда я очень любила ходить. Я любовалась красивыми грудами овощей и яблок на прилавках и молочницами в молочном ряду. Все продавщицы были в белых нарукавниках и отмеривали молоко алюминиевыми кружками. Зимой кружки покрывались инеем, и молоко на краях застывало, как мороженое.

Когда мне прочитали сказку о купце Калашникове, я воображала, что лавка его была не в Охотном ряду, а здесь на Арбатском рынке. Даже искала взглядом его лавку, которую купец должен был перед вечером закрывать большим висячим замком. А когда над рынком опускались сумерки, и небо окрашивалось розовой полоской, мне казалось, что именно завтра состоится его бой с Кирибеевичем на Москве-реке из-за красавицы Алены Дмитриевны. Сердце наполнялось тревогой, и хотелось переписать эту историю.

У моих родителей было много друзей и просто знакомых. Почти каждый день кто-то заходил, иногда просто, чтобы проведать. Телефонов в те времена было мало, а наш дом стоял на перекрестке многих дорог. Кроме того, к папе приходили люди по журнальным делам, и он беседовал с авторами дома, в вечернее время. У нас в доме бывали немецкие ученые, эмигрировавшие в СССР от фашизма. В Москве создался круг научной эмиграции, с которым мои родители поддерживали хорошие отношения.[6] После ухода гостей папа занимался до позднего часа, и мне было запрещено входить в его кабинет.