Ключи от Стамбула

По поручению Александра II Игнатьев побывал на лошадином рынке: Ат-Мейдане. Ходил, присматривал коней для его царского завода. Ему глянулась одна лошадь, белая, в яблоках, с грациозной шеей: кровный «араб» – без подмеса. Голова небольшого размера, вогнутый профиль, маленькие уши и широкие, как у налима, ноздри. Плечи длинные, косые. И холка так дивно очерчена – глаз не отвести! Ноги твёрдые, с чётко отбитыми сухожилиями, а хвост мягкий, шелковистый, высоко посаженный. Николай Павлович взялся было уводить её – ан нет, не сторговались. Барышник заломил крутую цену. Разошлись в пустяках, в каких-нибудь двухстах франках. Драгоман Макеев в утешение сказал, что здешние торговцы – сброд подонков, ушат безумной жадности и очевидного обмана в состоянии зловонного брожения. Куда ни глянешь, в какой квартал ни сунешься, всюду вор на воре, разбойник на разбойнике; мерзкие выползки преступного подполья, греки и армяне, которые, чуть что, прибегают к помощи европейских посольств. Турецкие власти лишний раз боятся их укоротить, арестовать, и всё из-за того, что подлые людишки тотчас поднимают крик: «Христиан обижают! Невинных преследуют!» Да каких там «невинных»! Армяне воруют маленьких девочек и продают их арабам в пустыню, а греки развращают мальчиков. Между ними снуют иудеи: рыщут свой гешефт. Из игорных домов с барышом не уйдёшь – ограбят или перережут горло.

Вечером, после мучительных раздумий, Николай Павлович решил, что правда лучше лжи и, скрепя сердце, сообщил родителям о горе, посетившем их семью.

Глава XII

– Пушки и порох для турецкой армии изготовляют на государственных заводах во Фракии, – сказал военный атташе посольства полковник Виктор Антонович Франкини и посмотрел на Николая Павловича в ожидании новых вопросов. Это был серьёзный, быстроглазый офицер с безукоризненной армейской выправкой, способный быстро набросать с десяток вариантов какой-нибудь секретной операции, мгновенно оценить все плюсы и минусы каждого, остановиться на лучшем и не только озадачить им своих агентов, но ещё и рассказать, как им вести игру с контрразведкой противника. Выпускник Михайловского артиллерийского училища, прекрасно разбиравшийся в оружии и обладавший беспримерной по цепкости памятью, он пристально следил за вооружением турецкой армии и мог часами – взахлёб! – говорить о новейших образцах военной техники. Задачи военной разведке ставились весьма серьёзные. И чем больше Николай Павлович узнавал своего атташе, тем с большим пиететом относился к нему, тем более, что Виктор Антонович Франкини был на двенадцать лет старше него и много чего испытал в своей жизни.

– Хорошая разведка у немецкого посла, но австрийцы окопались лучше. Ничуть не уступают своим английским и французским коллегам, – возвращаясь к теме их беседы, сообщил военный атташе.

– Где секреты, там и дипломаты, – проговорил Николай Павлович, просматривая поданный ему реестр иностранных соглядатаев, среди которых попадались уже знакомые ему фамилии. – Приходится лишь недоумевать и разводить руками, печалуясь о том, что тайными агентами многих правительств являются сомнительные личности с крайне дурной репутацией.

– Люди всю свою сознательную жизнь, во все века, на протяжении огромной человеческой истории шпионили и ябедничали друг на друга. Доносили. Я как-то открыл Библию, – сказал полковник Франкини, – и поразился: оказывается, уже Иисус Навин имел разветвлённую, глубоко интегрированную в чужое общество и хорошо, должно быть, законспирированную сеть своих тайных агентов.

– Чтобы победить врага, надо его изучить, – в тон ему сказал Игнатьев. – Причём, изучить досконально. А не так, как это было у Наполеона: пришёл, увидел фигу с маслом вместо ожидаемой победы и еле унёс ноги.

Виктор Антонович расхохотался.

– Хорошо вы его припечатали.

– Это нам с вами наука. В том положении, в котором мы находимся, агентурная работа должна быть признана первостепенной.

Полковник Франкини уже четыре года добывал военные секреты для российского Генштаба и сообщил Игнатьеву, что в Пере, под покровительством французского посольства, турецкими армянами был составлен некий Протокол, который держался в величайшей тайне. Секретный меморандум подписали Дауд-паша и преосвященный Азариан, весьма влиятельные лица среди армян-католиков. О существовании этого документа, не подлежащего огласке, Игнатьеву поведал и настоятель посольской церкви отец Антонин (Капустин), с которым у Николая Павловича сразу же установились доверительные отношения. Сызмала приученный не откладывать дела в долгий ящик, Игнатьев попросил своего атташе раздобыть секретные бумаги.

– Если это вас не затруднит, – предупредил он сразу, понимая всю степень загруженности Виктора Антоновича и сложность в исполнении своей нелёгкой просьбы.

Глава XIII

Наместник Аллаха на земле, правитель Османской империи солнцеликий падишах Абдул-Азис совсем не походил на человека, которому пристало сдерживать каждое движение души, следить за каждым своим словом и выверять не только всякий шаг, но и любой жест. Напротив. Он не скрывал своих желаний, не прятал обид и восторгов, разве что утаивал свои надежды, но это свойственно довольно многим людям, даже не обременённым царской властью. И вот теперь, заполучив в друзья Игнатьева, способного давать ему разумные советы ничуть не хуже великого везира и обладающего редким знанием людей, как будто видел их насквозь и запросто читал их мысли, Абдул-Азис почувствовал себя куда увереннее на турецком троне, и в какой-то мере благодушнее. Власть монарха далась ему ни за что ни про что, как ни за что ни про что дались ему титул падишаха, несметные богатства Османской империи и миллионы подданных. И всё это он воспринимал с тем же самообожанием, с каким воспринимал крепость своего могучего сильного тела, взрывчатость характера и противоречивость ума.

Постоянно помня об этих качествах его натуры, Николай Павлович так умел строить беседу, так давал тот или иной совет, что оставлял у Абдул-Азиса впечатление, будто он сам до всего додумался, но, являясь человеком благородным, дал своему собеседнику возможность высказаться в полной мере по затронутой ими проблеме. Игнатьев видел, что доставляет падишаху истинное удовольствие, когда он, генерал, посланник Русского Царя, вооружает его убедительным знанием низкой стороны европейской политики, раскрывает перед ним её коварную сущность и тем самым делает его поистине неуязвимым, бесстрашным и несказанно благородным в отличие от всех тех, кто пытается бросить тень на блистательную личность владыки Османской империи, тайно возненавидев, как Всевышнего, так и его самого. Николаю Павловичу доносили, что Абдул-Азис не раз говорил великому везиру, как много полезного и неподдельно умного узнал он из бесед с русским послом, который ничуть не похож на профессора, но чьи похвальные уроки воспринимаются как поразительные лекции! Турецкий самодержец откровенно сожалел, что не имел возможности записывать их, и с жаром утверждал, что, окажись они записанными даже в наикратчайшем виде, никакие знаменитые трактаты о тайнах всемирной истории, извечно яркой и мрачной, чистой и грязной, кровавой и неуёмной в своей порочности, ни в коей мере не могли сравниться и соперничать с ними по глубине знаний.

Прошло не так уж много времени с момента первого знакомства Игнатьева с Абдул-Азисом в год его восшествия на турецкий престол, а они уже встречались с обоюдной радостью, без принуждения, общались без обид, хотя касались острых тем, и расставались всегда дружески, с сердечной теплотой. В одну из встреч Абдул-Азис затронул очень болезненную для него тему – тему недовольства христиан, живущих в управляемой им империи, и вообще славянства.

– Мне хотелось бы знать, господин русский посол, ваше искреннее мнение на этот счёт.

– С удовольствием отвечу, – заверил его Николай Павлович, и, не теряя градуса высоких размышлений, заговорил с привычной для него открытостью: – Расовая особенность славян, в отличие от германцев, заключается в стремлении каждого племени, каждой отрасли того же семейства, сохранить свою самостоятельность и разновидность, не подчиняясь друг другу.

– Но они могут объединяться для решения каких-то своих целей? – задал Абдул-Азис тревожащий его вопрос.

– Объединиться они могут, – ответил Игнатьев, которому вполне была понятна озабоченность султана: критские греки снова взялись за оружие, требуя поддержки от болгар и сербов. – Но очень медленным путём, при соблюдении ряда условий.

– Каковы эти условия? – спросил султан как человек, имеющий законные права казнить и миловать любого в своём царстве.

– К самому важному ряду условий, способствующих тесному слиянию славян, я бы отнёс прежде всего язык и унаследованную ими православную веру, но подчёркиваю, – сказал Николай Павлович, – объединиться они могут только в одной форме: оборонительного союза.

– Но сейчас-то им ничто не угрожает, – бородатое лицо султана посуровело. – Они живут в своей стране, справляют свадьбы и растят детей. И веру их никто не запрещает. – В его глазах стоял вопрос.

– Дамоклов меч мусульманской расправы висит над каждым христианином, – без тени укоризны в тоне ответил Игнатьев, смягчая голос так, чтобы султан не впал в экстаз рассерженной гордыни. – Этот меч висит с того самого дня, когда император Константин пал на поле битвы за родной ему город, за свою великую страну и православную цивилизацию.

– Я не люблю сухие споры, в которых много чепухи, но мало жизни, – величественно и зловеще произнёс Абдул-Азис. – Я хочу знать ответ на свой вопрос: почему славяне склонны к мятежам? Ведь у германцев, вы сказали, по-другому.

– Ваше величество, – самым почтительным образом заговорил Николай Павлович, обращаясь к нему с тем изумительным полупоклоном, в котором должны были прочитываться и глубочайшее уважение к царственному собеседнику, и высота его султанского величия, и глубина его чувствительной натуры со всей её непостижимостью. – Я вряд ли отвечу на этот вопрос. Если у меня и есть какие-то мысли, я не рискну их сообщить, поскольку не уверен в них всецело; к тому же я боюсь наскучить вам своим косноязычием. Я не хочу присваивать себе ничьих суждений, поэтому я говорю о том, что чувствую и знаю лучше всех.

Абдул-Азису, видимо, понравился ответ, изложенный в такой галантной форме: глаза его заметно потеплели.

– Не обижайтесь на меня за мою резкость. Мне приятно беседовать с вами.

– О какой резкости вы говорите, ваше величество? – спросил Игнатьев изумлённо. – Кроме вашего сердечного внимания я, право, ничего не уловил. – Он даже чуточку развёл руками. – Что, разумеется, и радует меня, и поощряет. – После секундной паузы он вновь заговорил: – Главной помехой в объединении славян служат поляки с их католическим апломбом, западничеством и латинской ненавистью к православию. Если бы в Австрии не первенствовали мадьяры, а между славянами – поляки, тогда им легко было бы сговориться и сойтись с правительством страны, в которой численный перевес населения находится на стороне единокровных им народностей. Дуалистическая Австрия с входящей в её империю Венгрией, стремящаяся к Эгейскому морю, к созданию Восточной империи Габсбургов и порабощению балканских славян, – ваш извечный, прирождённый соперник и враг, с которым рано или поздно Турции придётся сразиться, причём, насмерть. Как из-за первенства на Востоке, так и ради единства и цельности Турции.

Абдул-Азис никак не ждал такого приговора.

– Выходит, я вооружаюсь?..

– Против Австро-Венгрии, – тотчас ответил на его вопрос Николай Павлович. – Ибо она ваш настоящий враг, а вовсе не Россия, мечтающая жить в добрососедстве, забыв вчерашние обиды. Всё, что нам надо, это свободный вход в проливы и Средиземное море, о чём нам с вами есть резон договориться. Игнатьев верно угадывал, в каком направлении может развиваться экспансионистская деятельность Австрии, опирающаяся на идеи католического славянства, враждебного православию, и, не собираясь спорить попусту, был твёрдо убеждён в том, что все исторические затруднения России во многом происходили от забвения этой истины, от пренебрежения этой основы здоровой русской политики. А если они происходили в прошлом, следовательно, могут произойти и в будущем.

Он знал, что творилось вокруг Турции и внутри неё самой и что вызывало беспокойство падишаха: глухо ярился Йемен, скалила зубы Персия, точили ножи четы в Македонии. А еще греки бузили на Крите, не говоря уже о том, что какие-то подлые силы натравливали курдов на армян, армян на турок, турок на арабов, сербов и болгар. Николай Павлович уловил клокочущее в душе Абдул-Азиса раздражение, подхлёстнутое страстностью натуры, и, судя по тому огню, который полыхнул в его глазах, смог возвеличить честолюбие султана. Если он и прибегнул к скрытой помощи притворства, то в неуловимо-малой, почти гомеопатической дозе, отмерянной на самых точных и чутких весах, какие водятся лишь у аптекарей и дипломатов. И лести, что использовал он в своей речи, было ровно столько, чтобы она мигом испарилась, как исчезает в сенокос роса, едва взойдёт над горизонтом солнце. Лесть и притворство улетучились, а чувство дружества осталось, но осталось вовсе не таким, каким оно казалось раньше, а куда возвышенней и крепче, делая османского владыку и российского посла необходимыми друг другу.

Во время одной из таких бесед Абдул-Азис попросил рассказать ему о тайном ордене масонов.

– Я думал, – сказал он с явной обидой, – что французскому посланнику маркизу де Мустье удастся прояснить этот вопрос, но, к сожалению, его ответ мне показался лживым.

– А что лорд Литтон? – как бы вскользь полюбопытствовал Игнатьев.

Падишах пожал плечами.

– Посол её величества замялся, а потом сказал примерно так: «Существует только один путь к счастью, для этого следует перестать беспокоиться о вещах, которые не подчинены нашей воле».

– Это мысль Эпиктета, философа древнего мира, – не делая акцента на его греческих корнях, раздумчиво проговорил Николай Павлович и вспомнил китайскую мудрость: – Кто умеет сгибаться, как ива, тот и счастлив.

Абдул-Азис слегка прищурился.

– Это касается всех?

– За исключением монархов, – тоном, не допускающим противоречий, ответил Николай Павлович и принялся рассказывать Абдул-Азису всё, что он знал о масонах. Повествуя об истории их ордена, он вспомнил о бароне Редфильде, фронтон дома которого в Пере украшали масонские знаки: молоток и циркуль, и тут же подумал о его дальних родственниках, отирающихся возле российского министерства государственных имуществ и министерства финансов: «Везде они, куда ни глянь». – В третьем веке по Рождеству Христову, – заговорил он после секундной паузы, – масоны были изгнаны из Рима и перебрались в Англию, которая их приютила, дала им кров и пищу, чтобы в дальнейшем они стали палачами – убийцами державных королей. Спустя десять столетий они рассеялись по всей Европе, ложно утверждая, что «масонство видит во всех людях братьев, которым оно открывает свой храм, чтобы спасти их от предрассудков их родины», а на деле пропагандируя интернационализм, коммунизм и захват верховной власти в свою пользу. В семнадцатом веке возникли розенкрейцеры, поместившие на своё знамя крест и розу. Почти все они были алхимиками, пытавшимися добывать золото из олова. Их мастера отличались чисто иезуитским честолюбием и жутким деспотизмом: их стремление властвовать и подчинять себе людей носило зловещий характер. Они уже признавали не три, а тридцать три и даже девяносто степеней своей сложнейшей иерархии. Общий праздник всех масонов – Иванов день, совпадающий с летним солнцестоянием. Иллюминаты пошли дальше: они провозгласили уничтожение религии и собственности, призывая доверчивых граждан рушить церкви, всячески травить священников и безжалостно «грабить награбленное». Иными словами, разглагольствуя о нравственном совершенствовании человека, они толкают его на отрицание Божьих заповедей: не убий, не укради, не лжесвидетельствуй.

– Ислам сильнее всех этих учений! – взмахнув рукой, словно рубил кому-то голову, воскликнул падишах и тут же задался вопросом: – В России они есть?

– Больше, чем нужно, – отмечая про себя неистовую злобность падишаха и тотчас проникаясь сочувствием к нему, как к человеку, сидящему на троне огромной империи, сильному и внешне всемогущему, а на деле очень слабому, одержимому свирепыми страстями похлеще самого презренного раба, прикованного цепью к своей тачке, – прямо ответил Игнатьев. – Масонство в России известно со времён Петра I – он сам утвердил их ложу в Петербурге. Его друг Лефорт был мастером стула, Гордоном I, а Пётр значился за вторым номером. Имя ему было «надзиратель».

– Зачем же ему это было нужно? – выкатил глаза Абдул-Азис и стал похож на свой портрет, опубликованный в «Столичном вестнике» по случаю спуска на воду первого броненосца класса «Азизие», построенного по его заказу корабелами Марселя.

– По всей видимости, Пётр I поддался влиянию их общества, когда обучался в Голландии корабельному делу, где и вступил в их подпольную ложу, – предположил Николай Павлович. – Думаю, что юного Петра Алексеевича сбили с толку мартинисты, поддерживавшие патриархат – родовое начало власти, в отличие от иллюминатов, стоявших за уничтожение религии и собственности. И подтверждение этому есть: при погребении Петра I, умершего вдруг, скоропостижно, и не успевшего составить завещания, что, в общем-то, довольно странно, между прочими наградами за гробом несли и масонские знаки: молоток, который по преданию был у Мафусаила, кирку, треугольник и циркуль. Есть предположение, что Пётр I умер не от простуды, а от яда, подмешанного в конфеты, которые он ел перед своей неожиданной смертью. Очевидцы последних мгновений его жизни указывают на тот факт, что после того, как император съел конфеты, у него стали неметь руки и ногти посинели. Медики считают, что онемение рук и посинение ногтей характерны для отравления мышьяком.

Абдул-Азис слушал, буквально раскрыв рот.

– Отравителей казнили? – в его глазах и заданном вопросе отчётливо прочитывался страх за свою собственную жизнь, которую никакая торжественность и пышность дворцовых церемониалов не могла обезопасить в полной мере, заставляя трепетать и взращивать в душе болезненно-острое, паническое чувство, именуемое манией преследования.

– В том-то и дело, что нет, – ответил Игнатьев, интуитивно угадывая, что творится в сердце падишаха всякий раз, когда он слышит о загадочных убийствах и смертях. – Подозрение пало на его фаворита Меншикова, замешанного в казнокрадстве, и на жену императора Екатерину, у которой были основания для мести. В своё время она была уличена в супружеской измене, и Пётр I казнил её любовника камер-юнкера Монса, а его заспиртованную голову велел поставить на ночной столик жены.

– Ему надо было прежде обезглавить или утопить неверную, – со знанием дела проговорил султан, высказав личное суждение. При этом взор его был подозрительно-свирепым, и не без основания. – Для монарха нет ничего глупее, чем всецело доверять женщинам – существам в высшей степени лживым и мстительным до умопомрачения.

– По-видимому, так оно и есть, – не считая нужным опровергать слова османского владыки, хотя он знал, как можно возразить на них, сказал Николай Павлович. – С того самого времени странные смерти наших правителей стали следовать одна за другой.

– Посланник королевы Англии сэр Бульвер говорил мне, что ни один из царей династии Романовых, кроме ныне здравствующего Александра II, не дожил до старости, – вряд ли думая об этом, как о большом зле, тем паче, что его нельзя уже было исправить, сообщил Абдул-Азис. При этом он поставил глаза так, словно и сам был способен ответить на любой вопрос, ничуть не обольщаясь своими познаниями.

– К сожалению, британец прав, – утвердительно сказал Игнатьев. – Пётр II смертельно простудился на параде, император Пётр III был задушен гвардейским ремнём. Но прежде того он был принят в масонское общество. Принят с распростёртыми объятиями: шутка ли, сам император попался в их сети! Собирались масоны в здании на Сенной площади, можно сказать, не таясь. Имея в своих планах убийство всех русских и европейских монархов по так называемому Большому заговору и методично исполняя его пункты, они вознамерились убить Екатерину II, чтобы привести российскую империю к полному её уничтожению. Анна Иоанновна скончалась на сорок восьмом году жизни – что-то съела за обедом. Анна Леопольдовна, которую спихнули с трона в пользу Елисаветы, ушла к праотцам, находясь в заточении. Сама Елисавета Петровна простилась с жизнью вследствие болезни, неизвестной медикам. У неё горлом пошла кровь. Императора Павла I, масона, великого магистра Мальтийского ордена, придушили ночью в спальне. 27 мая 1780 года князь Гагарин как великий мастер торжественно открыл российскую национальную ложу. Казалось бы, чего ещё? Опираясь на дворянскую гордыню, масоны набирали силу и, когда Наполеон I двинул на Россию свои несметные полчища, они были готовы праздновать свою победу, но Александр I, осознавший угрозу, исходящую от революционно настроенных лож, стал потихоньку изгонять их из России. Масоны сразу приуныли, стали прятаться в провинциях и скопом уезжать во Францию, свивая там «террористические» гнёзда и рубя головы её правителям.

– Но там сейчас правит Луи-Наполеон III, – встряхнул головой Абдул-Азис, и шёлковая кисть его жарко-малиновой фески испуганно метнулась ему за плечо. – Он очень серьёзный монарх и не допустит революции!

– Боюсь, что масонская Англия, тайно причастная к Большому заговору, сделает всё, чтоб скинуть его с трона, – со вздохом произнёс Николай Павлович. – Мне кажется, что всё идёт к тому.

А ещё он подумал, что Англия, добрая, старая Англия, которой впору было день и ночь проводить в Церкви, замаливая грехи молодости, вдруг ощутила себя одалиской в серале султана. Причём, не абы какой, а возымевшей полную власть над тем, кто мстителен, зверски свиреп и дьявольски самолюбив; кто несказанно радуется, видя, как жалко раболепствуют, трясутся и трепещут перед ним не только внешние враги, но и тайные, внутренние; не только бедные униженные христиане, мелкие сошки империи, но и знатные богатые паши вплоть до великого везира.

После одной из таких откровенных бесед Абдул-Азис признался Игнатьеву, что раньше, до своего знакомства с ним, он очень мало знал о конструкторах мировой политики, о её тайных дирижёрах и той зловещей музыке, что зачастую так и остаётся неуслышанной.

Глава XIV

Игнатьев велел своему личному секретарю позвать к нему полковника Франкини и походил по кабинету – размял ноги. На минутку задержался у окна, полюбовался видом Золотого Рога и в далеко не первый раз вспомнил изречение, приписываемое пророку Муххамеду: «Благословен тот, кто завладеет Константинополем». Эта мысль чрезвычайно волновала Николая Павловича, как волновала она его отца и деда, генерала артиллерии, как настоятельно заботила Екатерину II. Всё время своего царствования её неотступно преследовала мысль о покорении Турции, особенно же под конец жизни, когда она велела своему тайновенчанному мужу Григорию Потёмкину готовить армию к походу на Константинополь. Она всегда мечтала о возрождении греков и славян, о чём знали все её друзья и недруги, точно так же, как все повара на царской кухне знали, что государыня императрица любит еду жирную, особенно говядину с солёными огурцами.

Мысль о Царьграде долгими годами – веками! – не просто таилась под спудом в сердце русского народа: она неизбывно-требовательно просилась наружу, заявляя свои высокие права на существование. Много вопросов вставало перед государственными деятелями нашего Отечества, перед мужами «разума и силы», истинными патриотами, но из самых болезненных и, пожалуй, самых больших для русского ума вопросов был вопрос о Царьграде. С какой бы стороны не подходили к нему – будь это политическая, экономическая или стратегическая стороны, для Русского Царя и его православного воинства это вопрос пламенный, свечой горящий перед их внутренним взором. Как ни смотри на Стамбул, что ни говори о Константинополе, который был и остаётся мировым яблоком раздора, а тысячу лет назад именно из Царьграда пришёл к нам огонь Православия, без которого мы бы не узнали ни Божественной мудрости, ни христианской культуры, ни нашей национальной природы. Всё это наделяло Константинополь мистически-властной и притягательной силой, делая его центром народных мечтаний; каждый русский человек, крещённый во Христа, душой и сердцем помнил: Дух Святой сошёл на Русь с высот Царьграда! Живое воображение и сокровенная память народа поворачивали его голову туда, где над Босфором, над лагуной Золотого Рога сиял крест Святой Софии.

Игнатьев помнил множество преданий о судьбах Царьграда. Большинство из них связывало его будущее с Россией. Особенно воодушевляло Николая Павловича предсказание греческого императора Льва Мудрого о том, что придёт такое время, когда явится «русый народ» и овладеет Семихолмием – Царьградом. Об этом же гласила и надпись на гробнице царя Константина, сделанная по пророчеству святого Мефодия, и гласившая, что освобождение греческой столицы от османов «придёт из влажной стороны». Это пророчество было отнесено полностью к русскому царю и все надежды греков на возрождение Византии связывались теперь с ним.