Форпост в степи

– И теперь разбираешься с бунтовщиками ты.

– Так точно, ваше высокопревосходительство!

– Много их в Оренбург понагнали? – подводя черту, спросил губернатор.

– Много, – ответил Неронов.

– Мест в тюрьме хватило?

– Нет. Кого не поместили, от вашего имени рассадили по лавкам Гостиного и Менового дворов.

– Ах, да, – вспомнил губернатор, – я действительно подписывал такое распоряжение. Так чего им ожидать?

– Видите ли, должно же как-то наказываться человеческое упрямство, – улыбнулся полковник. – Особой строгости проявлять не велено, но меры будут приняты соответствующие.

– Ладно. Как вы устроились?

– Ничего. Думал, хуже будет!

* * *

Полковник Неронов уселся за стол в тюремном дворике и крикнул приставу:

– Давай, подводи по одному.

Первым подошел угрюмый казак, вид которого говорил, что он покорен, но пока еще не сломлен. Неронов нахмурил брови и сжал кулаки:

– Как звать, сволочь?

– Дык Ивашка я… Ивашка Ковшов я.

– Почему против государыни бунтуешь, вор? – крикнул полковник.

Видимо, давность минувших событий несколько подействовала на мыслительный процесс туповатого казака, и он, пожав плечами, промолчал.

– На площадь в Яицке зачем ходил? – продолжал допытываться Неронов.

– Дык, почитай все зараз ходили. И иконы в церкви брали, за то каюсь, твое высокородие!

– Только за это? – удивился полковник.

– А за что ж еще? – не меньше его удивился казак.

Неронов вскочил, подошел к казаку и ухватил его за густые волосы:

– Генерала Траубенберга бил?

– А кто его знает, – стиснул зубы казак. – Лупили кого-то. А генерал он или нет, ей-богу, не ведаю!

– Приведите Коровина! – крикнул полковник, не отпуская казака и продолжая пристально глядеть в его бегающие глаза.

Привели Коровина и поставили рядом с Ковшовым. Удлиненное лицо казака хранило какое-то сонное, тупое выражение. Потускневшие глаза смотрели в землю.

– Этот бунтовщик бил генерала? – спросил Неронов у Коровина.

– Может, и он… А может, и не он…

Коровин посмотрел на Ивана Ковшова. Было видно, что он узнал его и улыбнулся беззубым ртом, но улыбка тут же сменилась жалкой гримасой страха.

– Так ты его узнаешь? – спросил полковник.

– Узнал, – вздохнул Коровин и снова опустил глаза в землю.

Неронов приказал увести Коровина и вновь «навалился» вопросами на Ковшова:

– Ну?

– А я что? – ухмыльнулся казак. – Я ж говорю, что лупцевал офицера какого-то. А генерал он или урядник – ни сном ни духом не ведаю. Народу-то тьма было, и все лупили его.

Ковшов не таясь рассказал об избиении, которому был свидетелем и участником одновременно. Конечно, главным виновником он себя не выставлял. Неронову стало ясно, что ничего интересного он от казака не узнает.

– Куда пошли потом?

– Куда мы пошли? – переспросил казак.

Руки его заметно затряслись, он быстро сунул их под мышки. Ковшов не был хитер, не умел лгать, но тем не менее и он разобрался, какая опасность таится в этом вопросе для него.

– Пошли туда, куда и все зараз пошагали, – еле выдавил он из себя.

– Кто именно и куда пошел?

– Все, кто был.

– Тогда перечисли, кто был!

Казак поднял на Неронова широко раскрытые, полные недоумения глаза.

– Ваше высокородие, вы же зараз обещанье дали. Ежели правду скажу, живой останусь? Вы же…

Полковник размахнулся, но не ударил:

– Хочешь, сейчас в рыло твое бородатое заеду? Ты, гад, пока еще мне ни правды, ни полуправды не сказал. Говорить будешь?

Он поднес кулак Ковшову под нос:

– Видел?

– Когда войско на нас пошло, все зараз супротив грудью встали. – Казак запнулся и тяжело задышал, как после долгого бега. – А когда войско разбежалось, мы всех зараз лупить стали, – проговорил он, еще больше бледнея. – Генерала того у избы словили. И все его зараз лупцевали чем ни попадя. А я… а я лишь пнул разок сапогом легонько.

Ковшов заплакал. Либо он не рисковал прибавить к своим показаниям еще что-то, либо сейчас говорил правду.

– А потом что?

– Когда отлупили всех, кто попался, так и разошлись зараз кто куда.

– Увести, – приказал Неронов. – Ведите следующего!

Казаки, словно сговорившись, твердили одно и то же. Вскоре допросы порядком утомили полковника. Наконец к столу подвели крепко связанного Кирпичникова. Охранник подтолкнул его к столу ружейным прикладом. Казак двигался лениво и был, по обыкновению, настроен вызывающе, даже насмешливо.

– Что, опять лыко да мочало? – с едкой ухмылочкой спросил он.

– Заткнись. – Неронов сел за стол и сцепил в замок пальцы. – Сегодня я буду спрашивать только то, о чем очень хочу знать, скотина!

– Хочется, да перехочется, – рассмеялся Кирпичников. – Тебе уже столько наболтали, что я ничего нового тебе не обскажу!

– Тут я решаю, что слушать, а не ты, – осадил его полковник. – Ты отвечай на вопросы, а не болтай, чего захочется!

– А ты на меня не ори! – взорвался Кирпичников. – Я казак вольный…

– А ну, врежь ему, – посмотрел Неронов на охранника.

Солдат понимающе кивнул и двинул прикладом Кирпичникову промеж лопаток. Казак охнул и невольно грохнулся на колени перед столом, за которым сидел, многообещающе улыбаясь, полковник.

– Ну что? – спросил он казака. – Ты подтвердишь слова других казаков, уже раскаявшихся?

– Предатели, предатели! – в злобном отчаянии прошипел пленник. Неронов покачал головой.

– Да, ваша карта бита. Лучше говори всю правду, собака.

Кирпичников скрипнул зубами. Глаза его сузились.

– Это ты взбунтовал казаков? – резко спросил полковник.

Казак втянул голову в плечи, опустил глаза. Он молчал.

– Не хочешь – не говори, – усмехнулся Неронов. – Про тебя уже все столько сказали, что для смертного приговора вполне достаточно. Я лично накину петлю на твою шею! Если у тебя в башке остались еще мозги, а не навоз, то должен понимать, что я не награды раздавать сюда из Петербурга приехал!

– А что, ежели сознаюсь, то жизнь сохранишь? – нахмурился Кирпичников, и по его голосу полковник безошибочно понял, что казак сломлен и начинает торговаться.

– Обещаю! Но ты мне за это скажешь, кто еще мутит казаков яицких…

14

В апреле 1771 года в Оренбурге поселилась загадочная женщина. Ее красота имела сокрушительную силу, и все мужчины безумно влюблялись в незнакомку. Томные карие глаза, полные неги и страсти, обладали таинственным магнетизмом. Даже волевых, сильных мужчин ее взгляд делал послушными игрушками.

Незнакомка носила французскую фамилию де Шаруэ, а звали ее Жаклин.

Проживала госпожа де Шаруэ в гостинице со слугой – японцем Нагой. Наглый здоровяк никого не подпускал к своей госпоже и всегда находился рядом с Жаклин.

Официальным занятием красавицы-француженки была торговля женскими шляпками, которые ей регулярно поставляли из Парижа. Шляпки были хороши и пользовались большим спросом у оренбургских модниц. Но злые языки поговаривали, что француженка имеет и другой доход, значительно превышающий шляпный.

Теплым летним вечером госпожа де Шаруэ прогуливалась в центре города. Рядом с ней важно вышагивал адъютант губернатора – капитан Александр Васильевич Барков. Он выглядел старше своих лет; высокий, стройный, черные глаза выделялись на бледном лице. Кроме того, Барков не говорил грубостей, в то время как подавляющее большинство дворян Оренбурга рубили сплеча.

– Черт побери, меня удивляет, прекрасная Жаклин, – болтал капитан, шагая рядом с госпожой де Шаруэ, – что вы прячете свою божественную красоту в этом степном захолустье. Ваше место даже не в Париже, а в сказочном Эдеме!

– Вам это кажется странным, месье Барков? – улыбаясь, проворковала француженка. – Если все красивые люди будут проживать только в столицах, кто же тогда будет сиять в провинциальных городках?

– Вы правы, милая Жаклин, – пробормотал комплимент влюбленный капитан. – Но место ваше все же не здесь, а, на худой конец, в Москве или Петербурге!

– Оставьте, капитан. Оренбург очень милый городок, и здесь живут замечательные люди. А в высшем свете Москвы или Петербурга я бы показалась вам, месье Барков, настоящей дурнушкой.

– Вы непростительно клевещете на себя, прекрасная Жаклин!

– И не думаю. Вы, наверное, мало видели по-настоящему красивых женщин, капитан?

Барков хотел ответить какой-то любезностью, но перед ними внезапно появился слуга де Шаруэ и что-то сказал своей госпоже на не понятном капитану языке. Японец тут же исчез. А красивые глаза госпожи де Шаруэ загадочно засверкали.

– Прошу простить меня, месье Барков, – сказала она, – важное дело заставляет меня покинуть вас.

– Какие важные дела могут быть у красивой женщины? – удивился тот.

– Не государственные, – прошептала Жаклин, одаривая его на прощание очаровательной улыбкой. – Из Парижа мне привезли новые шляпки.

Оставив капитана, госпожа де Шаруэ поспешила к гостинице.

* * *

Двое мужчин дожидались прихода Жаклин в ее гостиничных апартаментах. Они сидели за столом и молча разглядывали комнату, восторгаясь вкусом госпожи де Шаруэ.

Потолок комнаты был окрашен в небесно-голубой цвет и усыпан золотыми звездочками. Два амурчика держат в руках цветок, с центра которого свисал на шелковых шнурах массивный позолоченный светильник. Стены завешаны персидскими коврами, а пол выложен разноцветной мозаикой в виде звезды. Высокие двери завешаны синим бархатом. У стен, в хрустальных вазах, стояли розы и издавали приятный дурманящий аромат. Вокруг стола – высокие позолоченные стулья, обитые голубым китайским шелком. Здесь хозяйка принимала гостей.

Ожидавшие госпожу де Шаруэ гости были одеты в куртки и штаны из гладкой кожи, в тяжелые желтые сапоги с толстыми подошвами, под которыми хрустел хрупкий мозаичный пол. Лишь белые воротники да широкополые шляпы указывали на принадлежность гостей к дворянству.

Как только Жаклин впорхнула в комнату, мужчины встали и изысканным поклоном поприветствовали ее.

– Я рада вас видеть, месье Флоран, – улыбнулась Жаклин, – и вас, месье Анжели.

Госпожа де Шаруэ села в узорчатое кресло у окна. Потрясенные французы, позабыв обо всем, топтались у стола и пялились на женщину. Они были поражены ее неземной красотой.

Жаклин можно было дать лет двадцать пять с небольшим. Статная, живая; из-под шитой жемчугом шляпки на белую шею спадали черные кудри. Высокий гладкий лоб говорил о недюжинном уме, а прямой тонкий нос, трепещущие розовые ноздри и зеленые, но необычайно блестящие глаза, – о хитрости. А сердце, а душа? Трудно сказать. Холеное тонкое лицо порой вспыхивало благородным воодушевлением, порой выражало злую насмешку, иногда освещалось неотразимой улыбкой, а порой становилось холодным, как мрамор. Только полные, чуть приоткрытые губы да беспокойные движения свидетельствовали о том, что в этой женской головке бьется горячая кровь. Кто видел, как ее высокая грудь вздымается, рвется из пут шелкового голубого платья, как обвивает ее стройный стан кожаный поясок, как нетерпеливо переставляет она по полу свои ножки в белых сапожках; кто все это видел, тот, без сомнения, должен был признать, что эта женщина рождена для любви и страсти! Но любила ли она когда-нибудь?

– Черт подери! – воскликнул месье Флоран. – Уже который раз вижу тебя, Жаклин, но, как и в первый раз, теряю дар речи!

– Ты не стареешь, а молодеешь и хорошеешь! – вторил ему месье Анжели.

– Ах, господа, – улыбнулась им с благодарностью госпожа де Шаруэ, – я тоже счастлива вас видеть!

– Мы в этом не сомневались ни малейшим образом, – сказал за обоих, учтиво кивнув, Флоран.

– Надеюсь, вы явились не с пустыми руками, господа? – с ядовитой улыбочкой поинтересовалась Жаклин.

– Гм-м-м! – смешавшись, хмыкнул Флоран. – Разумеется, нет! Мы привезли все, как было обещано.

– И на вас не напали по пути разбойники? – спросила Жаклин, улыбаясь уже презрительно. – Говорят, их много развелось в дикой степи.

– К счастью, нет, – ответил Анжели. – Атаман разбойников – нам друг. Он даже любезно сопроводил нас прямо до стен Оренбурга.

– И много вы привезли? – насторожилась Жаклин.

– Достаточно, чтобы развязать войну и выиграть ее, – улыбнулся, отвечая, Флоран. – Если потребуется, то его величество даст еще столько же.

– Ваш король щедр, – нахмурила красивые брови Жаклин. – Только вот никак не пойму, зачем ему нужен бунт казаков в российской глубинке?

Французы переглянулись, после чего Анжели сдержанно ответил:

– Мы всего лишь слуги своего короля и беспрекословно исполняем его августейшую волю.

– И мы не задаем вопросов, касающихся интересов Франции, – поддержал его Флоран. – Советую и тебе не делать этого.

– Ваш король мне не указ! – вспыхнула Жаклин. – И я не хочу рисковать жизнью даже ради любимой вами Франции!

Гости еще раз переглянулись. Флоран повернулся к Анжели и улыбнулся ему:

– Наша многоуважаемая госпожа, видимо, позабыла, кто она есть и для чего сюда пожаловала?

– Она еще, очевидно, позабыла, чей кушает хлеб и благодаря кому все еще жива? – не глядя на Жаклин, сказал Анжели.

Оба француза весело рассмеялись и, зная, что хозяйка злобно смотрит на них, пожали друг другу руки.

Месье Флоран, словно недоумевая, пожал плечами и покачал головой, после чего вкрадчиво заговорил:

– Так вот, друг мой Анжели, я так и не досказал тебе историю о прекрасной Анне из немытой России. Точнее, об ее первом преступлении, открывшем счет многим кровавым деяниям этой опасной во всех отношениях леди!

Жаклин напряглась и впилась пальцами в подлокотники кресла. Но французы сделали вид, что не заметили перемены, происшедшей в поведении прекрасной хозяйки.

– Я слушаю, друг мой, – кивнул Анжели и бросил взгляд на Жаклин. – Скажу больше: хозяйку этой обители тоже заинтересует ваш рассказ, месье.

– В один из дней в доме князя Бибикова, в Москве, появилась новая горничная. – Флоран посмотрел на раскрасневшуюся Жаклин и продолжил: – Юная, живая, непосредственная и необычайно красивая. Ее отец, кажется, разорившийся пекарь, свел счеты с жизнью при помощи куска мыла и веревки. Так вот в горничных эта бойкая особа долго не засиделась. Обобрав князя до нитки, она бежала из Москвы с юным красавцем.

Флоран заговорщически подмигнул застывшей в кресле Жаклин и повернулся к Анжели:

– Но, видимо, красавец быстро утомил Анну, и вскоре его хладный труп был найден в Петербурге на берегу Невы с черными от яда внутренностями.

– И она понесла за это наказание? – спросил Анжели со скучающим видом.

– Увы, я спешу разочаровать вас, друг мой, – усмехнулся Флоран. – Этой кровавой девице удалось скрыться! И более того, она сумела покорить богатого, но недалекого графа, не вылезающего из своего имения, и благополучно подвести его под венец.

– А фамилию этого графа вы не знаете? – спросил с издевкой Анжели.

– Обижаешь, сударь мой, – покачал головой Флоран. – Его фамилия…

– Довольно, хватит! – воскликнула, вскакивая, Жаклин. – Мне неинтересно слушать ваши непристойности.

– Ну, друг мой Флоран, я слышал немало презабавных историй, в которых рассказывалось о коварных женщинах. К счастью, все они русские. Француженки на такие гадости не способны! А наша замечательная Жаклин вновь полюбила Францию и нашего короля, протянувшего ей когда-то руку помощи. Не так ли, прекрасная Жаклин?

Госпожа де Шаруэ с трудом сдерживала свое неутомимое желание вцепиться когтями в гнусные физиономии гостей и разорвать их.

– Не знаю, – хрипло ответила она, облизнув пересохшие губы.

– А я знаю, – грозно посмотрел на нее Флоран. – Мы спасли Анну от заслуженной петли. Мы дали ей все, что она сейчас имеет! И она должна твердо усвоить впредь, что за любезность надо отвечать любезностью. Его величество дал Анне новое имя и свое подданство, и она должна…

– Довольно! – взвизгнула Жаклин. – Идемте разгружать товар и убирайтесь к черту, месье французы.

Вместе они спустились на улицу.

– Где повозки? – тихо спросила госпожа де Шаруэ у Анжели.

– У твоего шляпного салона, – ответил он.

– Много привезли?

– Сто бочонков.

– Сто бочонков золота?!

От услышанного Жаклин едва не лишилась дара речи.

– Тс-с-с, – оглянувшись, цыкнул Флоран. – Не золота, а меди. Казаки и за медные деньги растрясут всю Россию, – беря под руку госпожу де Шаруэ, прошептал Анжели.

И они отошли от гостиницы.

* * *

Слуга француженки проводил хозяйку и ее гостей долгим внимательным взглядом. А когда их фигуры растаяли в поглотившей город темноте, спешно перебежал улицу и остановился под деревом в скверике у кабака. Не успел Нага коснуться рукой дерева, как возле него, словно из-под земли, вырос бродяга.

– Это я, Садык, – тихо сказал тот на кайсацком.

– Заткнись, ишак! – рыкнул Нага, хватая его за грудки. – Сколько раз предупреждал, чтобы не смели произносить моего имени даже во сне.

– Прости, – захрипел перетрусивший мужчина. – Я… я…

Нага отпустил его, брезгливо поморщился и вытер руки носовым платком.

– Скажи всем, чтоб сидели и не высовывались.

– А как же французы? – прошептал озадаченно байгуш (разбойник). – Ты же сказал, что они привезут много денег?

– Деньги они привезли, только медные, – раздраженно ответил Нага. – Ждать еще надо.

– А что, нам и медные сгодятся, – загорелся байгуш. – Лишь бы их много было. А то люди роптать начинают!

– А ты им скажи, – лицо Наги перекосилось от злобы. – Скажи всем, пусть ждут и не высовываются. Хозяйка шкуру сдерет с любого, кто только ослушается!

Нага схватил байгуша за горло и сдавил его пальцами:

– Или ты забыл, как поступает госпожа с ослушниками?

– Нет, не забыл, – захрипел несчастный, вздрогнув от грозного предупреждения. – Всем скажу. Всем… Сам зарублю каждого, кто только помыслит ее ослушаться!

15

Вдоль стен тюремной камеры громоздились двухъярусные нары, сколоченные из крепких досок, застланные поверх слоя соломы тяжелыми грубошерстными одеялами. Надзиратель показал Ковшову на нижние нары слева.

– Над тобой будет спать Кирпичников, а Злобин тут, напротив, с Матвеем Беспаловым, оба они сейчас на допросе.

Вытянутый в длину прямоугольник, запах влажной земли и затхлости – склеп на десять гробов; вслух надзиратель этого, конечно же, не сказал.

– А кто, скажи на милость, здесь до меня томился?

– Того уже нет. Его уже в солдаты забрили. Так что устраивайся: я тебе скажу – такие удобства ты ни в одной другой тюрьме не найдешь. Погляди вот, даже подушка имеется. Правда, одна только. Но ничего, будете спать на ней по очереди!

– А кто здесь томился? – спросил Кирпичников, указав на отведенные ему нары.

– Тебе-то какая разница? Тоже, поди, уже на войне турецкой в окопе головушку сложил.

Надзиратель ушел, закрыв за собой дверь.

– Поди, и клопов здесь тьма тьмущая, – озадаченно почесал бороду Ковшов.

– А ты думал, муха навозная! – Кирпичников похлопал по спине Ковшова. – Тюрьма без клопов и крыс – не тюрьма! Я вот еще не поленюсь и своих всех клопов тебе зараз подкину, чтоб язык твой болтливый до корня отгрызли.

– Дык испужался я, – заморгал удрученный Иван Ковшов. – Он же от жизни отрешить зараз грозился.

– А ты и в портки наложил. А еще казаком себя называешь, ишак вислоухий.

– Как мыслишь, что с нами будет? – поспешил переменить тему Ковшов.

– Спасибочки скажут и наградят тебя за то, что своих оговорил.

– За что?

– За то, что супротив воли государевой рыпнуться посмели.

– Как ты сказал?

– За то, что бунт учинили, бестолочь.

– Так то бунт был? – глаза туповатого казака поползли из орбит: – А я-то мыслил, что пошумели мы малость, и все тут.

Едва ли Кирпичников смог бы объяснить Ковшову, почему их за то, что «пошумели», не «отшлепали» по-отечески, а усадили на тюремные нары. Он предпочел придвинуть один из стоящих у окна табуретов. Но не успел сесть, как от двери послышался грозный окрик надзирателя:

– Всем стоять, рыла каторжанские! Кто шелохнется, покуда я дверь отворяю, башку отверчу!

«Еще горемык привели», – первое, что пришло Кирпичникову в голову при виде арестанта, вводимого в камеру, его бледного, как известь, лица, со сведенными судорогой губами, открывающих короткие коричневые от табака зубы. Кирпичников не сдержал язвительной улыбки:

– Еще одного «героя» привели. Чую, всем нам здесь скучно зараз не будет.

– Наверное, еще много народу приведут, – вздохнул располагавшийся на нарах Ковшов.

– А ты не Пахом Жарков? – воскликнул Кирпичников, узнав казака из Яицка. – Тебя-то чего ради воли лишили? Ты ж и без того блаженным дурнем всегда был?

– Не знаю, – захныкал Жарков, размазывая слезы по лицу грязными кулаками. – Схватили, в зубы двинули – и в телегу.

Кирпичников задумался. Красноречивые картины прошедших событий вдруг встали перед ним: припомнились эпизоды боя, кровь, вопли и полные отчаяния крики разгоряченных битвой казаков.

– Эх, зазря мы сее затеяли, – вздохнул он. – А ведь все по-людски зараз справить хотелось.

– А что теперь с нами будет, господи? – поскуливал на нарах Ковшов. – Кто ж знать-то мог, что бунт это.

– Да будя тебе жилы-то драть, христарадник. – Кирпичников, сжав кулак, оттопыренным большим пальцем указал в землю. – В могиле все равны будем! Что барин, что казак, что полковник столичный!

– Неужто казнят, господи? – продолжал стенать Ковшов.

– Тебя – нет! – зло пошутил Кирпичников. – Казнят завсегда только казаков! А таких, как ты, пустобрехов и вралей, только выпорют камчой примерно и домой без портков отпустят.

К концу дня камера была переполнена до отказа, а грозный надзиратель все приводил и приводил арестантов, которым в камере уже стоять становилось тесно.

Ночь узникам показалась вечностью, а наступающее утро пугало неизвестностью. И все же оно наступило…

* * *

Утром председатель Следственной комиссии полковник Неронов проснулся раньше обычного. На полдень был назначен отчет комиссии перед губернатором с последующим оглашением решения комиссии относительно взбунтовавшихся яицких казаков. Неронов тер озабоченно лоб, размышляя, как ему не переборщить с выбором наказания.

Громыхала Русско-турецкая война. Ко всем бедам, с нею связанным, прибавилась еще и смута в собственном доме. Придется затратить немало сил, чтобы бунт не повторился. Слишком мягким быть нельзя: казаки не должны почувствовать допускаемую в отношении них вынужденную слабину и получить по заслугам.

Вдруг полковник вздрогнул и оторвался от своих мыслей – у дверей его комнаты зазвенели шпоры, и на пороге появился Александр Васильевич Барков, адъютант губернатора.

– Господин полковник, – официальным тоном начал офицер, – доброе утро! Меня послал его высокопревосходительство губернатор!

– Что желает Иван Андреевич? – спокойно спросил Неронов.

– Его высокопревосходительство велел передать, что не может присутствовать лично на заслушивании отчета комиссии. Но он дозволяет поступить с казаками так, как велит закон!

– Но присутствие губернатора обязательно, – нахмурился Неронов.

– Его высокопревосходительство так не считает. Он пришлет на площадь своего представителя. Честь имею! – капитан развернулся и ушел.

– Что ж, представитель так представитель, – недоуменно пожал плечами полковник и закончил свою мысль подвернувшейся на язык пословицей: – Кума с возу – кобыле легче.

* * *

Ближе к полудню оренбургские зеваки и завсегдатаи всяческих зрелищ стекались со всех городских улиц на площадь у Гостиного двора.

Люди переговаривались между собой, делясь догадками и обмениваясь слухами: кого из яицких казаков сегодня будут сечь или казнить, кого пожалеют и отпустят, или кого забреют в солдаты. Эти праздные люди, собравшиеся у Гостиного двора, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год чувствовали себя как бы участниками тех великих исторических событий, которые происходили в городе по «велению» губернатора.

Полковник Неронов сидел за столом, накрытым красным сукном, вместе с другими членами комиссии. Ему хорошо были видны угрюмые лица казаков, приведенных для заслушивания выводов комиссии, а заодно получить то, что причиталось за бунт.

В первом ряду – казак Кирпичников, и с ним рядом те, кто больше всех «отличился» во время бунта. Кирпичников смотрел в землю, взгляд же стоявшего справа от него Ковшова метался по толпе зевак. Неронову не жалко было этих людей. Они виноваты, их руки в крови солдат и офицеров Российского государства. И напрасно зачинщик Кирпичников держится спокойно, напрасно надеется на снисходительность комиссии. Теперь ему придется вынести многое, и будет ясно, настолько ли он крепок физически, как его «несгибаемая воля».

Покается ли бунтарь Кирпичников? Исправим ли он?

Вожак мятежников выглядел, как и на следствии, вызывающе дерзко. Умирать приготовился. Вот Ковшова немного жаль. Прозрел бестолковый казак, да поздно! Рядом с ним Коровин. Поджал тонкие губы, глядит в одну точку перед собой. А вот и Матвей Гордеев, тот самый, который подбивал казаков на бунт, предпочитая «не высовываться» самому. Он не избивал генерала Траубенберга и капитана Дурнова, но высказывал такие речи, от которых кровь закипала в казачьих жилах. По нему видно, что Гордеев удивлен, что стоит здесь, на площади, что не увильнул, прозевал подходящий для того случай. И никак не может себе этого простить.