Россия и мусульманский мир № 2 / 2018

Россия и мусульманский мир Научно-информационный бюллетень 2018 – 2 (308)

КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ – НЕТ!

ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ – ДА!

Современная Россия: Идеология, политика, культура и религия

Олигархомахия в постсоветской России: Ретроспективный взгляд

Ефременко Д.В. доктор политических наук, заместитель директора Института научной информации по общественным наукам РАН

Аннотация. В статье рассматриваются предпосылки и последствия борьбы с так называемыми олигархами в период первого президентского срока В.В. Путина. Показана взаимосвязь антиолигархической кампании с процессами укрепления «вертикали власти» и формирования специфической российской модели неопатримониального капитализма.

Ключевые слова: финансовая олигархия; неопатримониальный капитализм; Россия; «дело ЮКОСа»; экономические реформы; приватизация; структура собственности.

В истории России последних двух десятилетий было пройдено несколько значимых развилок, причем способ их прохождения и вектор дальнейшего движения существенным образом повлияли на трансформацию политического режима и роль нашей страны в системе международных отношений. В числе этих развилок – борьба с попытками политического доминирования нескольких олигархических групп, развернувшаяся в период первого президентского срока Владимира Путина (2000–2004).

Термин «олигархия» в российском историческом контексте прочно ассоциируется с 1990-ми годами. Но истоки этого феномена восходят к горбачёвской перестройке, когда на арену общественной жизни вышла новая социальная группа предпринимателей, почти не имевших опыта организации производства и создания бизнеса в условиях открытой рыночной конкуренции. Их магистральный путь был иным: они сумели добиться успеха не вопреки, а благодаря распаду советской хозяйственной системы, причем их основной способ ведения бизнеса состоял в умении «решать вопросы» на разных уровнях – от локальных криминальных структур до федерального правительства. Но именно благодаря такого рода сетевым взаимодействиям можно было обеспечить воспроизводство в качественно новых условиях связки «власть–собственность», освободив ее от политико-идеологических ограничений советской эпохи.

В 1990-е годы в России возникла специфическая версия неопатримониального капитализма. Еще Макс Вебер характеризовал отношения власти и собственности в России XVI–XIX вв. как особую вариацию патримониализма – царский патримониализм [Weber 1976: 621–623]. Во второй половине XX в. Ричард Пайпс внес значительный вклад в разработку представлений о патримониализме в России, рассматривая отсутствие либо нечеткость разграничительной линии между собственностью и политическим суверенитетом как фактор, определяющий особенности русской истории в дореволюционный период [Пайпс 1993]. Шмуэль Эйзенштадт, адаптируя концепцию Вебера к проблематике модернизации, использовал термин неопатримониализм [Eisenstadt 1973]. Неопатримониализм можно рассматривать как комбинацию двух типов политического господства – рационально-бюрократического и патримониального. Функционирование власти в условиях неопатримониализма лишь внешне подчиняется формально-правовым нормам, тогда как реальная практика является неформальной и обусловленной личностными отношениями, или, иначе говоря, строится «по понятиям». При этом неопатримониализму соответствуют авторитарная организация социально-политических отношений и рентоориентированная модель экономического поведения [см.: Erdmann, Engel 2006]. В специфических обстоятельствах России середины 1990-х годов основные агенты политических трансформаций все более охотно делали ставку на неформальные институты вплоть до фактической передачи на «аутсорсинг» экономическим группам интересов ряда функций государственного управления. Такой порядок дел компенсировал слабость государства и одновременно создавал дополнительные страховочные механизмы для тех акторов, которые испытывали неуверенность в своем политическом долголетии при опоре лишь на формальные институты. Апогеем здесь можно считать президентские выборы 1996 г., период «семибанкирщины», проведение залоговых аукционов и, наконец, дефолт 17 августа 1998 г.

Судя по всему, экономические реформы 1990-х годов либо изначально не были ориентированы на преодоление патримониального уклада, либо при первом же столкновении планов реформаторов с российской реальностью произошла негласная подмена цели преобразований. Здесь нет необходимости обстоятельно говорить о фактах явной коррупции или специфических жизненных траекториях отдельных членов гайдаровской команды, для которых нахождение в составе правительства оказалось транзитным пунктом на пути из академических НИИ в российский список «Форбс». Очевидно, во всяком случае, что осознав неизбежность возрождения в новых условиях модели «власть–собственность», реформаторы 1990-х постарались воспроизвести ее под себя и свою клиентелу. В этом смысле реформы можно рассматривать как своеобразную социальную инженерию.

В России середины 1990-х годов власть сформировала новый слой крупных собственников, который, пользуясь слабостью государства, заявил претензии на установление контроля над породившей его властью. Следствием подмены формальных институтов неформальными могла стать приватизация политической власти экономическими группами интересов, после дефолта 1998 г. сосредоточившими под своим контролем около 1/3 российского ВВП [см.: Rutland 2008]. Однако сама суть политического кризиса, начавшегося 17 августа 1998 г. с объявления технического дефолта и завершившегося с передачей президентской власти от Бориса Ельцина Владимиру Путину 31 декабря 1999 г., состояла в том, чтобы воссоздать более приемлемую для большинства политико-экономических акторов и массовых групп населения патримониальную модель, в которой определяющая роль принадлежит государственной власти.

Даже для значительной части влиятельных групп экономических интересов, каждая из которых представляла собой мощную сетевую структуру, потребность в функции арбитража со стороны государства была очевидной. Но еще более важно, что государство как верховный арбитр должно было обеспечить сохранение новой структуры крупной собственности, не обладавшей достаточной легитимностью в глазах основной части российского населения. Для большинства граждан России приватизация стала неотъемлемой частью индивидуального и коллективного травматического опыта, символом вопиющей социальной несправедливости и чудовищной коррупции. Неудивительно, что около 1/3 респондентов даже в начале 2000-х годов высказывались в пользу ренационализации крупных компаний, а за «устойчивым и широко распространенным отрицательным отношением к последствиям приватизации обнаруживалось раздраженное и мстительное ожидание “социального реванша”, парадоксальным образом сочетающееся с практически полным отсутствием надежд на восстановление “социальной справедливости”» [Зоркая 2005: 94]. Недостаточная легитимность структуры крупной собственности по сей день остается бомбой замедленного действия, которая может взорваться в момент дестабилизации социальной системы, обусловленной сочетанием внешнего и внутреннего давления.

Лауреат Нобелевской премии по экономике Джозеф Стиглиц, обобщая опыт российской приватизации, писал:

«Если приватизация проводится способами, которые многие считают незаконными, и при отсутствии институциональной инфраструктуры, то фактически могут быть подорваны более долговременные перспективы рыночной экономики. Но еще хуже то, что нарождающиеся частнособственнические интересы приводят к ослаблению государства и разрушают общественный порядок посредством коррупции и присвоения имущества представителями властных органов» [Стиглиц 1999: 14].

На рубеже XX–XXI вв. запрос на «возвращение государства» был массовым, причем во многом он был связан с тем, что дальнейшая экспансия неформальных институтов и отношений из механизма редукции неопределенности могла трансформироваться в источник генерации новых социальных рисков. И напротив, сверхвостребованной оказалась способность стоящего во главе иерархии власти политического лидера управлять неопределенностью и рисками, даже если это управление осуществляется на основе комбинированного использования формальных и неформальных институтов. В этом смысле стремление к «возврату государства» означало, что в одной точке начинают сходиться массовые ожидания, интересы значительной части политических акторов и опасения мощных групп влияния. По сути дела это был запрос на системную стабилизацию, на установление в целом понятных и приемлемых «правил игры», причем в компромиссном варианте, исключающем как передел собственности, так и «приватизацию» государства отдельными сетевыми структурами. Решение этой задачи стало одним из важнейших направлений политики Владимира Путина в период его первого президентства. Именно в этом контексте следует рассматривать и борьбу Путина с такими знаковыми фигурами, как Б. Березовский, В. Гусинский и М. Ходорковский.

Провозглашение Путиным курса на «равноудаление» олигархов означало, что в связке «власть–собственность» доминирующей остается именно власть. Причем решительные действия Владимира Путина по ограничению влияния крупного бизнеса и его отдельных представителей на структуры власти поначалу осуществлялись с привлечением меньшего объема политических ресурсов, чем можно было предполагать в момент его вступления в должность президента России. Первыми из «равноудаленных» оказались Владимир Гусинский, сделавший ошибочную ставку на успех тандема Примаков – Лужков на думских выборах 1999 г., и Борис Березовский, слишком активно намекавший на свой якобы решающий вклад в возвышение Путина и успешную раскрутку «Единства». Оба олигарха казались живыми символами ушедшей эпохи, и их изгнание за пределы России должно было убедительно продемонстрировать наступление совсем других времен. Основным итогом первого раунда борьбы с олигархами стало возвращение под контроль Кремля ключевых медиаактивов, которые и Березовский, и Гусинский использовали в качестве мощнейшего инструмента укрепления своего влияния и экспансии подконтрольных им бизнес-империй.

Хотя вынужденное изменение редакционной политики телеканала НТВ и других СМИ, ранее входивших в медиахолдинг Владимира Гусинского, вызвало серьезные опасения за судьбу свободы слова и свободы печати в России, сам выход нового лидера страны из-под опеки олигархических группировок в полной мере отвечал общественному запросу. Никаких намерений осуществить комплексный пересмотр итогов приватизации власть не демонстрировала; более того, в случае принятия бизнесом новых правил игры она становилась основным гарантом сохранения той структуры собственности, которая сложилась к концу 1990-х годов. После отъезда из России Бориса Березовского этот негласный пакт был принят почти всеми бизнес-структурами. Исключением оказался ЮКОС Михаила Ходорковского.

Вызов со стороны Ходорковского носил системный характер и потому рассматривался Владимиром Путиным и его окружением как значительно более серьезная угроза, чем претензии Березовского и Гусинского на политическое влияние. Масштаб и направленность вызова на фундаментальные политико-экономические изменения не отрицают и убежденные сторонники Михаила Ходорковского:

«Усилия акционеров ЮКОСа в начале 2003 г. можно сложить в некоторую общую картину: они атакуют коррупцию, они выводят крупнейшую нефтяную компанию из-под контроля государства, они финансируют оппозицию, они воспитывают новое поколение свободных граждан, они развивают гуманитарную науку – у них, кажется, есть какой-то бизнес-план для России. Еще немного, и Россия выйдет из-под личного контроля президента Путина, станет совсем западной страной. В некотором смысле это действительно заговор, направленный на смену общественного строя. И глупо же думать, что Кремль не замечал такого заговора» [Панюшкин 2006: 21].

По всей видимости, решающим мотивом решения власти о демонтаже бизнес-империи Ходорковского стало то обстоятельство, что вслед за завершением сделки с Романом Абрамовичем о слиянии ЮКОСа и Сибнефти (апрель 2003 г.) начались переговоры о продаже блокирующего пакета акций объединенной компании с ChevronTexaco и ExxonMobil. Успех переговоров означал переход бизнес-империи Ходорковского в высшую лигу транснациональных корпораций, а сам ее хозяин, войдя в ареопаг глобальной предпринимательской элиты, становился для российской власти практически неуязвимым. Утрата политического и юридического контроля со стороны Кремля над важнейшим активом российской нефтедобывающей отрасли могла означать не просто резкое усиление альтернативного центра влияния на экономику и политику, но пересмотр самой формулы неопатримониального капитализма. Успех проекта Ходорковского должен был открыть шлюзы конвертации собственности в политическую власть, а последней – в новую собственность. Предполагать, что вся эта грандиозная сделка задумывалась Ходорковским ради того, чтобы навсегда покончить с патримониальными отношениями, коррупцией и специфическим инструментарием российского бизнеса 1990-х годов, оснований, как минимум, недостаточно.

К осени 2003 г., когда противостояние Кремля и ЮКОСа завершилось арестом Михаила Ходорковского и Платона Лебедева, обнаружилось, что безупречных правовых инструментов для завершения этой борьбы у власти уже не осталось. О том, насколько мощную юридическую линию обороны выстроил ЮКОС, свидетельствуют и многомиллиардные иски, предъявленные России его акционерами. Очевидная политическая подоплека приговора Михаилу Ходорковскому и Платону Лебедеву делала неизбежным его восприятие российскими гражданами в зависимости от их политических предпочтений. Во многих случаях криминальная составляющая «дела ЮКОСа» оказывалась полностью за пределами рамок, в которых сторонники тех или иных политических позиций были готовы рассматривать противостояние Путина и Ходорковского.

Согласно широко распространенной оценке, «дело ЮКОСа» стало важнейшим событием двух первых сроков президентства Владимира Путина. Во многих отношениях оно в самом деле может рассматриваться как основной водораздел. В частности, последствия ареста Ходорковского, банкротства ЮКОСа и использования виртуальной компании «Байкалфинансгруп» для перераспределения основных юкосовских активов имели большое значение с точки зрения отношений между Россией и Западом. Разумеется, причина возникшей напряженности состояла вовсе не в том, что Кремль отправил в заключение деятеля, якобы предлагавшего российскому народу демократическую альтернативу. Разгромив бизнес-империю Ходорковского, Владимир Путин обозначил границы проникновения транснационального и американского капитала в ключевой сектор российской экономики. Демонстрация того, что основным распорядителем собственности в России остается российская власть, означала также, что во внешних сношениях Москва будет решительно претендовать на равноправное партнерство. К тому же «дело ЮКОСа» совпало с твердым дипломатическим оппонированием Москвы американскому вторжению в Ирак. С этого момента возможность полноценной интеграции России в американоцентричную систему глобального управления, которая достаточно серьезно обсуждалась в первые полтора-два года после террористических атак 11 сентября 2001 г. [см., напр.: Никонов 2002], перестала рассматриваться ведущими мировыми игроками в качестве актуальной опции.

Дело Ходорковского и Лебедева стало серьезной развилкой и для российской либеральной общественности. Еще в 1999 г. избирательный блок Союз правых сил, принявший эстафету представительства либеральной идеологии у Демократического выбора России, предпринял активные и небезуспешные усилия, чтобы присоединиться к будущей путинской коалиции победителей. Одобряя возобновление военных действий в Чечне, лидеры СПС чаяли увидеть в Путине нового Пиночета1, который не только подавит сепаратизм, но и сломит внутреннее сопротивление неолиберальному экономическому курсу. В результате СПС преодолел 5%-ный барьер и сформировал собственную фракцию в Государственной думе. Однако наличие в правительстве деятелей либерального толка, готовых после внесения определенных корректив продолжать линию гайдаровских реформ, ни в коей мере не было связано с электоральными достижениями СПС. На выборах 2003 г. для присоединения к коалиции победителей было уже недостаточно селективной поддержки действий власти – требовалось сформулировать свое отношение ко всем значимым аспектам ее политики, включая и кампанию против ЮКОСа. Нужно было отмежеваться от Ходорковского и, пусть с оговорками, поддержать Путина, либо, напротив, сделать низвергнутого олигарха своим знаменем и решительно порвать с существующим режимом. Руководство СПС не решилось ни на то, ни на другое, хотя под давлением оппозиционного информационного мэйнстрима и было вынуждено осудить действия власти в отношении высшего менеджмента ЮКОСа.

Образ жертвы своекорыстной власти, мужественное поведение Михаила Ходорковского на суде и в период заключения, незаурядный талант политического аналитика, побуждавший внимательно изучать его тексты «из зоны» и сторонников, и гонителей, способствовали сакрализации этой фигуры носителями либеральных взглядов. Эффект сакрализации оказался весьма противоречивым. Почитание Ходорковского в качестве безупречного борца с режимом допускало несколько интерпретаций прошлого опального олигарха. В одном случае нужно было говорить о прозрении высшего менеджмента ЮКОСа, решившего раз и навсегда отказаться от прежних методов стяжания богатства и пожертвовать своими активами и свободой ради становления в России институтов демократии, правового государства и свободного рынка, основанного на честной конкуренции. В другом случае требовалось представить бизнес Ходорковского как удивительное исключение среди бизнесов других олигархов. Наконец, третья стратегия предполагала апологетику российской финансовой олигархии как таковой, например в качестве одного из эксцессов исторически неизбежного этапа первоначального накопления капитала. Все три стратегии базировались на целом ряде допущений и умолчаний, и, таким образом, оказывались уязвимыми как для сторонников власти, так и для тех, кого даже печальная участь Ходорковского не заставила признать легитимность произведенного в 1990-е годы перераспределения собственности.

После ареста Ходорковского в весьма деликатном положении оказались так называемые системные либералы. Хотя сам термин появился только в конце первого десятилетия XXI в.2, выход на арену российской политики системных либералов может быть синхронизирован с приходом к власти Владимира Путина. На протяжении почти всех 1990-х годов неолиберальные реформаторы обладали возможностями оказывать решающее или, по крайней мере, значимое воздействие на выбор стратегического направления развития России. При Путине они продолжали пользоваться немалым влиянием, однако это уже было влияние исполнителей или кураторов какой-либо подсистемы в рамках системы, которая контролировалась другими силами. Подчас дело доходило до готовности исполнить предложенную властью роль, за которую взялся бы далеко не каждый идеологически мотивированный государственник. Хрестоматийный пример – участие одного из главных организаторов залоговых аукционов Альфреда Коха в установлении контроля власти над телекомпанией НТВ, принадлежавшей Владимиру Гусинскому. Для занимавших ригористическую позицию демократов перестроечной волны, подобных Юрию Афанасьеву, такого рода системный либерализм был равнозначен коллаборационизму [Афанасьев 2011]. По мере развертывания «дела ЮКОСа» обвинения системных либералов в коллаборационизме, исходившие от радикальных противников режима, становились все более решительными. Найти убедительные аргументы, оправдывающие включенность системных либералов в вертикаль власти, становилось все труднее.

Традиционная линия самозащиты системных либералов состояла в том, что присутствие в структурах власти или сотрудничество с ними позволяют минимизировать ущерб от «поворота к авторитаризму», сохранить основные завоевания 1990-х годов, предотвратить тотальное доминирование силовиков в важнейших секторах экономики и ликвидацию автономии гражданского общества. Наряду с этим сохранялась и апелляция к пиночетовской модели, позволяющей под защитой служб безопасности и военных осуществить социально-экономические преобразования, мандат на которые либеральные силы были не в состоянии получить через свободные выборы. Наконец, время от времени воспроизводился тезис о том, что существование системных либералов будет способствовать смягчению, а в дальнейшем – внутреннему перерождению режима. «Дело ЮКОСа», а также отставка Михаила Касьянова с поста главы правительства в феврале 2004 г. давали достаточно оснований говорить о перерождении самих либералов, продолжающих оставаться во властных структурах. По сути дела, в начале второго президентского срока Владимира Путина пакт между элитами был заново отредактирован, и в соответствии с новой редакцией системным либералам не просто передавались на «аутсорсинг» важные сферы экономической, социальной, научно-образовательной политики, но требовалась их необратимая вовлеченность в систему властных отношений. Вместе с тем, перестав занимать ключевые позиции в системе властных отношений, системные либералы все же не превратились в ширму, прикрывающую консолидацию авторитарного режима. Они, скорее, выполняют внутри «вертикали власти» роль своеобразных балансиров или предохранителей, позволяющих избежать чрезмерного усиления других групп влияния либо удерживать их противоборство в приемлемых рамках.

* * *

В 2018 г. исполняется 15 лет кульминационным событиям путинской олигархомахии. Нет сомнений, что без этой борьбы траектория развития России была бы существенно иной. Исход борьбы, прежде всего, означал, что серьезная угроза восстановлению «вертикали власти» устранена, а сама власть остается на доминирующих позициях в системной связке «власть–собственность». В некотором смысле это можно считать возвращением в российскую историческую колею, к той системе отношений, которую в свое время безапелляционно сформулировал Павел I: «Il n’y a de grand chez moi que celui a qui je parle et pendant que je lui parle» (нет [в России] важного человека, кроме того, с кем я говорю и пока я с ним говорю). Так или иначе, но в начале XXI в. владение или распоряжение действительно крупной собственностью в России возможно только с фактической санкции политической власти и лишь до тех пор, пока эта санкция сохраняется. Возможности конвертации собственности в политическое влияние если не пресечены полностью, то достаточно надежно ограничены. Можно сказать, что эти ограничения были установлены весьма своевременно: первая из так называемых «цветных революций» на постсоветском пространстве – грузинская «революция роз» – разразилась менее месяца спустя после ареста Михаила Ходорковского. Между тем одним из важнейших механизмов раскручивания политических кризисов, называемых «цветными революциями», является готовность тех или иных групп экономической элиты внутри соответствующей страны оказывать мощную ресурсную поддержку силам, нацеленным на захват власти. В отсутствие этого важнейшего фактора внешнее воздействие, направленное на дестабилизацию или смену режима, как правило, оказывается неэффективным. Поэтому «деолигархизацию» можно считать необходимым рубежом в процессе возрождения российского суверенитета и восстановления статуса России как важнейшего международного игрока.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Тень Пиночета прямо-таки преследовала российских реформаторов 1990-х. Их упования на то, что роль чилийского диктатора, обеспечивающего силовым ресурсом успех действий приглашенной команды неолиберальных экспертов, сыграет Борис Ельцин (впоследствии – Владимир Путин), наложили на сами реформы неизгладимый отпечаток. За этими надеждами скрывалось абсолютно обоснованное неверие в возможность провести такие реформы при наличии функционирующих институтов демократии [см.: Кляйн 2009]. В апологетической трактовке Евгения Ясина эта позиция представлена так: «Если хотите, создание демократической России – это та задача, которая была отложена в 92-м году ради радикальных экономических реформ. Но теперь, когда основные реформы уже сделаны и мы имеем рыночную экономику, дальнейшее ее развитие возможно только при демократии» [Ясин 2010].