Политическая наука №2 / 2016. Политическая наука в современной России

Политическая наука № 2 / 2016 Политическая наука в современной России

Представляем номер

Данный номер «Политической науки» представляет достаточно широкую панораму современного состояния отечественной политической науки. Особенностью подборки статей является широкое тематическое разнообразие и различие ракурсов рассмотрения; наряду с установившимися тематическими направлениями представлены также новые сюжеты.

В первом разделе представлены тематические направления исследования, имеющие длительную историю. В статье А.В. Глуховой и Л.Н. Тимофеевой «Российская политическая конфликтология: Состояние и проблемы» выявляются факторы актуальности конфликтологического знания в современном мире, прослеживается эволюция зарубежной конфликтологии, проясняются границы предметного поля субдисциплины, на обширном материале рассматривается теоретический и практический фундамент российской политической конфликтологии.

Г.Л. Купряшин в статье «Публичное управление» определяет предметное поле и проблематику теории публичного управления. Автор выделяет исследовательские области публичного управления («public administration»), (или «государственное и муниципальное управление»). Это государственный менеджмент (public management), аналитика государственных программ и политик (public policy), взаимодействие государства и граждан (public affairs). В статье выявляются проблемы развития данной субдисципины в России. Автор отмечает, что для дальнейшего развития области требуется тесная совместная работа теоретиков и практиков по формированию политического курса на федеральном, региональном и местном уровнях на базе рационального политико-управленческого анализа с ориентацией на общественное благо.

Публичное управление является объектом рассмотрения и в статье Л.В. Сморгунова. В противоположность нормативному и структурному подходам в статье предлагается рассмотреть роль и значение фактора знания в развитии коммуникационных процессов публичного управления. Современное публичное управление перестает ориентироваться только на нормативные условия устойчивого порядка, а все более использует суждение для достижения управляемости.

О.В. Гаман-Голутвина анализирует баланс достижений и проблем в изучении субъекта политического управления – политических элит – в отечественной политологии и констатирует ощутимый перевес в пользу первого. Совокупность значительного числа работ представляет довольно подробный портрет высшего политического эшелона российского общества. При этом, несмотря на существенное разнообразие используемых методологических подходов и методов, можно говорить о консенсусе исследователей по ключевым сюжетам (понятийный аппарат, др.). Среди позитивных результатов отмечается вовлеченность отдельных отечественных элитологов в международные исследовательские сети и проекты и их сотрудничество с рядом ведущих мировых центров по изучению элит. Среди проблем – преобладание описательных работ, слабое знание современных зарубежных разработок, недостаток эффективных эвристических моделей интерпретации процессов элитогенеза, рассогласование теоретических и эмпирических подходов.

В статье Л.Н. Тимофеевой рассматривается институциализация политической коммуникативистики как субдисциплины. Показан многосоставный характер предметного поля политической коммуникативистики. Выделена специфика коммуникативного метода исследования и коммуникативной методологии познания социальных и политических институтов и процессов.

Важным институциональным актором политического поля являются политические партии. Коргунюк Ю.Г., Попова О.В., Шашкова Я.Ю. представили результаты исследования содержательной, структурной и методической эволюции изучения зарубежных партийных систем российскими учеными с 2000 по 2015 г. Анализ был предпринят с целью выяснить, насколько такое изучение интегрировано в мировую науку. Авторы приходят к выводу, что интерес российских исследователей сохраняет «европоцентричность», – почти половина публикаций касаются Западной Европы, стран Британского Содружества и США. При этом лишь менее четверти работ выполнены с применением современных инструментов политической науки, и только три публикации основаны на оригинальных авторских методиках.

Наряду с общефедеральным срезом политики несомненный интерес представляет ее региональный ракурс. А.В. Дахин в своей статье приходит к выводу о том, что современная российская политическая регионалистика представляет собой достаточно разветвленную и динамичную часть политической науки. В ней представлена совокупность различных уровней и направлений анализа, обладающих известной самостоятельностью и в то же время связанных некоторыми общими предметными рамками, познавательными интересами и интеграционными тенденциями.

Л.А. Фадеева обращается к анализу эволюции предметного поля категории идентичности. В статье показано, что популярность данной категории обусловила вал публикаций, которые посвящены идентичности в разных ее измерениях и проявлениях. При этом эта категория не перестала быть проблематичной и состязательной. Состязательность термина усиливается по мере нарастания важности политики идентичности, что ставит перед исследователями новые задачи как по развитию концепта идентичности, так и по анализу процессов ее конструирования в современном мире. За последнее время предприняты серьезные усилия по концептуализации идентичности в качестве категории политической науки, заметный вклад в которые принадлежит российским ученым. Этот вклад стал предметом рассмотрения в статье.

Существенное системное значение для темы номера имеет статья В.С. Авдонина и Е.Ю. Мелешкиной, в которой представлены результаты экспертного опроса в рамках проекта «Политическая наука в институтах РАН». Авторы отмечают, что значение институтов Академии наук для становления и развития политической науки в современной России трудно переоценить. Однако актуальный анализ, проведенный в рамках проекта, показывает, что политическая наука в этих институтах сегодня находится в сложном положении, о чем свидетельствуют и представленные в статье результаты экспертного опроса. Авторы приходят к выводу, что политическая наука в институтах РАН по-прежнему остается ключевым компонентом российской политической науки как в институциональном, так и в исследовательском плане. В институтах Академии производится большая часть наиболее цитируемых монографий в области политической науки, работает большинство наиболее цитируемых ученых, издаются основные рейтинговые журналы в данной научной отрасли. В то же время в ее актуальном развитии обнаруживается немало проблем, которые освещаются в статье. Авторы предлагают возможные механизмы стимулирования политических исследований в академических структурах.

В нашей традицонной рубрике «Первая степень» представлены работы молодых исследователей. И. Заранкин обращается к рассмотрению рекрутирования элит в отечественной литературе, а А. Дегтев фокусирует внимание на том, какое отражение в литературе получают перипетии отношений власти и бизнеса. Учитывая изменения в военно-политической обстановке, наука реагирует на формирование в российском военно-политическом дискурсе неологизмов, сложно поддающихся концептуализации и операционализации. Представленный в статье Я. Чижевского анализ дискурсивного поля, сложившегося вокруг одного из таких неологизмов – термина «гибридная война», – позволяет сделать вывод о шаткости понятия вне его привязки к изученным феноменам, таким как «асимметричный конфликт».

Надеемся, что тематика номера вызовет интерес у читателей, а знакомство с его материалами будет способствовать стимулированию научной саморефлексии.

О.В. Гаман-Голутвина,Е.Ю. Мелешкина

Состояние дисциплины

Российская политическая конфликтология: состояние и проблемы

А.В. Глухова, Л.Н. Тимофеева 1

Аннотация. В статье проанализировано состояние мировой и российской политической конфликтологии. В научных и интеллектуальных кругах обсуждаются перспективы крушения современной миросистемы и формирования нового миропорядка. Авторы раскрывают этапы развития теории конфликтов в мире и России, специфику становления политической конфликтологии и образования конфликтологического научного сообщества в стране, исследуют те проблемы научного плана, которые стоят перед конфликтологией.

Ключевые слова: конфликт; теория конфликтов; политическая конфликтология; российская школа конфликтологии.

A.V. Glukhova, L.N. TimofeevaRussian political conflictology: State and problems

Abstract. The article examines the state of the global and Russian political conflictology. Century of two world wars and the Cold War is over, but the beginning of the XXI century – the century of new tests mankind. Scientists, who study political conflicts, have to give your answer to the challenges of this new reality.

The authors talk about the stages of development of the theory of conflict in the world and Russia, on the establishment of political conflict resolution and education scientific community of scientists, who study political conflicts in the country, about the problems of scientific plan, which stand in front of them.

Keywords: conflict; conflict theory; Political Conflict; Conflict Russian School.

Актуальность конфликтологического знания в современном мире

Понятие «конфликт» является сегодня едва ли не самым распространенным как в публицистической, так и в научной литературе. ХХ век («преступное столетие», по определению З. Бжезинского) характеризуется невиданным ранее по масштабам и глубине противоборством социальных сил в ходе борьбы за переустройство миропорядка и человеческих отношений. Начавшись кровавым катаклизмом Первой мировой войны, переросшей затем в революции и локальные гражданские конфликты в рамках национальных государств, подошел к концу XX в. В научных и интеллектуальных кругах обсуждаются перспективы крушения современной миросистемы и формирования нового миропорядка. «Мир подходит к точке бифуркации, и эффект беспорядочных колебаний будет огромен» – такова доминирующая точка зрения. Окончание холодной войны явилось завершением одной мировой трагедии и началом новых испытаний человечества. Пятидесятилетнее мировое противостояние по социальному признаку, казавшееся всепоглощающей осью мировой политики, явилось на самом деле гигантской ширмой, за которой скрывались и другие, не менее острые конфликты. Сегодня одни авторы (С. Хантингтон) прогнозируют обострение борьбы между нациями и группами, представляющими различные цивилизации; другие полагают, что главной сферой противостояния и конфликтов в XXI в. станут вопросы распределения и контроля над ресурсами, что приведет к новому виду социальной напряженности внутри общества и потенциально – к напряженности международной (Ф. Фукуяма). В свете сказанного совсем не случайным выглядит тот факт, что проблематика конфликтов неоднократно оказывалась в центре внимания различных научных организаций, включая Международную ассоциацию политической науки, объявлявшую 1997 г. годом изучения социального конфликта.

Особую остроту конфликты приобрели в так называемых транзитных обществах, каковыми в конце XX в. стали государства Центральной и Восточной Европы, Россия, государства постсоветского пространства, а также ряд других. Эта конфликтность связана с трудностями кардинальной ломки всей системы общественных отношений, происходящей в этих странах, характером переживаемого ими как экономического, так и политического кризисов, трудными поисками путей выхода из них. Следует признать, что эти процессы застали политологов врасплох. Только недавно стали появляться глубокие исследования причин, форм, типов развертывающихся в политической сфере конфликтов. Отчетливо прослеживается тенденция к политизации большинства современных конфликтов – от производственных до этноконфессиональных, от межгрупповых до межорганизационных, включая межгосударственные.

В последние годы объектом повышенного внимания конфликтологов стали государства Северной Африки и Ближнего Востока, в которых под давлением массовых протестных движений ушли в отставку или были смещены представители коррумпированных правящих элит, долгие годы сохранявших за собой монопольную власть. Феномен «арабской весны» остается предметом ожесточенных теоретических споров и политических дискуссий.

Сказанное означает наличие острой потребности в объяснении происходящих социально-политических процессов, прогнозировании траектории развития возникающих конфликтов, своевременном применении политических и иных технологий по их регулированию и минимизации негативных последствий. Как никогда остро в политической повестке дня стоит вопрос о мерах по ограничению использования насильственных методов разрешения конфликтов, по воспитанию уважительного отношения к иной позиции или точке зрения, но при этом неприятию экстремистских, расистских идей, идеологий и их носителей. В век растущего культурного разнообразия, в условиях глобальной цивилизации ведение комплексных культурных диалогов – это теперь наша судьба [Бенхабиб, 2003, с. 222]. Вместе с тем, как справедливо отмечал бывший президент Международной ассоциации политической науки (МАПН) Т. Лоуи, политологам должен быть ближе пессимистический взгляд на проблему, поскольку «нам, занимающимся политической наукой, следует быть специалистами по изучению патологий. Мы неизбежно являемся функционалистами, но нас должны волновать прежде всего дисфункции; нам больше следует интересоваться противоречиями и побочными последствиями системы, чем тем, как она работает» [Лоуи, 1999, с. 110–111]. Полагаем, что в еще большей степени такая методологическая посылка справедлива для политических конфликтологов.

Предметная область политической конфликтологии

Теоретико-методологические подходы к исследованию политических конфликтов исходно разрабатывались в рамках социологической науки, переживавшей процесс становления в последней трети ХIХ в. В современной перспективе социология сама может быть представлена как осмысление фундаментального социально-политического конфликта, возникшего при переходе от традиционного общества к гражданскому массовому обществу в Новое и Новейшее время. Смена парадигм исследования конфликтов всегда была тесно связана с динамикой общественных изменений, а сами методологические подходы – вне зависимости от артикуляции в них собственно политической проблематики – являлись теоретическим ответом на два вопроса: как возможно целостное (стабильное) существование общества и как соотносятся общественный порядок и его изменение.

Заслуга К. Маркса, создавшего одну из самых влиятельных конфликтологических теорий, заключалась в признании естественной конфликтности социальных отношений и характеристик конфликтов как неизбежного свойства и источника изменения социальных систем. В ней были представлены как структурные компоненты конфликта (объект, предмет, субъекты), так и факторы, влияющие на его формирование и динамику. Несмотря на потерю былой популярности в силу ряда известных слабостей (экономический детерминизм и т.д.), теория классового конфликта К. Маркса содержит важный методологический прием, использующийся в современной политической конфликтологии, – прием доминантного размежевания¸ т.е. выделения основного противоречия, главного конфликтного раскола (кливажа), играющего значимую роль в идентификации конкретного политического конфликта и выборе способов и методов его урегулирования.

Наследниками основанной К. Марксом структуралистской парадигмы исследования политических конфликтов стали мыслители ХХ в. – Р. Дарендорф, Й. Галтунг, А. Турен. Р. Дарендорф предложил вариант политической трактовки дихотомического отношения классов, взяв за основу заимствованное у М. Вебера понятие господства. Классы, выделяемые по чисто экономическим признакам, являются для Дарендорфа лишь частным случаем феномена класса. Согласно Дарендорфу, общественный порядок поддерживается при помощи процессов, создающих отношения авторитета в различных типах императивно координированных ассоциаций (ИКА), т.е. союзах господства. Последние представляют собой хорошо различимую организацию ролей в системе властных отношений: роли управляющих и управляемых, которые борются и конкурируют между собой за дефицитные ресурсы – власть и авторитет, являющиеся главным источником конфликтов и общественных перемен. Таким образом, социальная действительность служит прообразом этих бесконечно повторяющихся конфликтов по поводу авторитета в различных типах ИКА, из которых состоит социальная система [см.: Дарендорф, 1994 а; Дарендорф, 1994 б; Дарендорф, 2002: Dahrendorf, 1957; Dahrendorf, 1989; Dahrendorf, 2003].

Методологические установки Дарендорфа прослеживаются в рамках так называемой динамической социологии А. Турена. Автор исходит из той же дихотомической модели общества и концентрирует свое внимание на современных формах конфликтов. Вместе с тем общество рассматривается Туреном не через социальную структуру, а через социальную динамику, благодаря чему оно становится историческим движением, историчностью. Необходимо изучать не классы сами по себе, но их отношения как социальных акторов, являющиеся отношениями конфликта между господствующим классом, который служит историчности и использует ее в своих интересах, и подчиненным классом, который сопротивляется этому господству и оспаривает присвоение первым социальной динамики. «Он (господствующий класс) впервые порождает глобальное, культурное, а не только экономическое или политическое сопротивление, которое не является защитой групп или особых социальных интересов, но протестом всех управляемых против технократической доминации», – считает А. Турен [цит. по: Ансар, 1996, с. 118; Турен, 1998].

Норвежский ученый Й. Галтунг известен своей концепцией структурного насилия и структурных конфликтов. Последние становятся следствием структурных диспропорций, порождающих напряжения и насильственные воздействия как на отдельных индивидов, так и на целые социальные группы. Под структурным насилием автор понимает социальную несправедливость в смысле неравного распределения ресурсов и неравных жизненных шансов. В противовес «узкой» концепции насилия, принимающей во внимание только прямое, физическое насилие, он формирует «широкую» концепцию насилия, ориентированную на выяснение как общей природы этого феномена, так и его специфических типов. Структурное насилие является не менее распространенным и значимым, чем прямое (физическое) насилие. Отсюда наиболее эффективным способом разрешения структурных конфликтов является систематическое изменение сети взаимодействий в социальной структуре, т.е. ее реорганизация [см.: Galtung, 1994; Галтунг, 2004].

Другим парадигмальным подходом в рамках политической конфликтологии является функционализм, рассматривающий конфликты как функцию человеческого поведения. Основоположник этой парадигмы Г. Зиммель трактовал социальный конфликт не просто как столкновение интересов, но как нечто большее, возникающее на основе инстинктов враждебности. Отсюда конечным источником конфликтов является внутренняя биологическая природа людей, в то время как столкновение интересов лишь обостряет борьбу, но не является ее основной причиной. В отличие от макроконфликтов, исследованных Марксом, Зиммель чаще всего анализировал явления противоположного характера – менее интенсивные и острые конфликты, которые укрепляли прочность и интеграцию системы, стимулировали ее упорядоченные изменения. Вместе с тем он выявил ряд условий, влияющих на остроту конфликта, т.е. на степень прямой конфронтации борющихся партий [Зиммель, 1996].

Наследником Г. Зиммеля в рамках так называемого конфликтного («позитивного») функционализма стал Л. Козер, рассматривавший социальный мир как систему взаимосвязанных частей, характеризующуюся напряженностью и конфликтными интересами. Задачу науки Л. Козер видел в том, чтобы выявить интегративные, стабилизирующие систему функции конфликтов и минимизировать их негативные последствия. Он четко выводил зависимость функций конфликта от типа социальной системы, в которой конфликт происходит. Чем менее жесткой является ее внутренняя организация, тем вероятнее, что именно конфликт может установить равновесие и иерархию власти, способствовать созданию ассоциативных коалиций, которые увеличат сплоченность и интеграцию системы. Чем чаще конфликты и чем они мягче, тем вероятнее, что они должны содействовать нормативному регулированию. Таким образом, Л. Козер в большей степени исследует интеграцию и адаптивность системы как результат конфликта, чем нарушение равновесия, аномалии и антагонизмы между подгруппами [см.: Coser, 1957; Козер, 2000].

В политическую науку конфликтный функционализм был привнесен С. Липсетом [см.: Липсет, 1987]. Последний предпринял анализ путей и способов, с помощью которых ценностные системы и политические институты противостоят конфликтам и служат поддержанию порядка и консенсуса. С. Липсет решительно выступает против преувеличения различий между конфликтной и консенсусной парадигмами. Признание общих ценностных систем, по его мнению, еще не означает снижения уровня внутренних конфликтов. Даже ценности, принятые во всем обществе, могут на практике порождать острую борьбу, революционное и отклоняющееся поведение. Следовательно, одни и те же институты можно рассматривать и как средства интеграции, и как факторы конфликта. Это относится, прежде всего, к политическим партиям и профсоюзам. Неорганизованные люди потенциально являются гораздо большей опорой для революционных и экстремистских движений левого и правого толка, чем те, кто принадлежит к определенным группам. Эмпирические исследования 1950‐х годов привели западных политологов к выводу о том, что происходит смещение линий конфликтов с межгрупповых на межличностные (интерперсональные) отношения, и в этом – одно из существенных условий стабилизации современных демократических обществ. Еще одним условием стабилизации плюралистической демократии является так называемое «текучее членство»: члены общества принадлежат к множеству не только действительно существующих, но и потенциальных групп интересов. В концепции Д. Трумена конфликт групп динамизирует политику и социальные изменения. Но сам по себе конфликт всегда содержит в себе тенденцию к равновесию, балансу интересов, а социальная система корректирует структурные диспропорции.

Функционализм оказался весьма плодотворной методологией в исследовании политических конфликтов не только на внутриполитической арене (т.е. в рамках отдельного государства), но и на международном уровне. Возникшие под сильным влиянием бихевиористской методологии общая теория конфликта К. Боулдинга, теория К. Митчелла исходили из общности поведенческих моделей людей вне зависимости от микро- или макроуровня их взаимодействия [см.: Boulding, 1988; Mitchell, 1989]. В конце ХХ в. научный мир столкнулся с более сложной и многообразной политической реальностью, в которой более значимую роль, чем прежде, стал играть культурный фактор как средство идентификации и политической мобилизации. Отражением этой новой реальности стала концепция столкновения цивилизации С. Хантингтона как наиболее вероятного (хотя и далеко не предопределенного) основного конфликта XXI в. [см.: Хантингтон, 2003]. «Подробный, богатый информацией анализ Хантингтона ни в коем случае не является подстрекательским, как можно подумать исходя из призыва автора и названия его книги. Пока ислам остается исламом (а он им останется) и Запад остается Западом (что гораздо проблематичнее), этот фундаментальный конфликт между двумя большими культурными кругами и жизненными формами будет и дальше определять их взаимоотношения, как он определял их на протяжении минувших 1400 лет», – отмечал Р. Дарендорф [Dahrendorf, 2006, s. 211]. Имеется в виду конфликт между либеральным и фундаментально нелиберальным порядком.

Повышенное внимание к макроконфликтам, в особенности к феномену современной войны, включая ее новые, гибридные формы, уделяют также немецкие исследователи, в частности X. Мюнклер [см.: Muenkler, 2003; Muenkler, 2005].

Наряду с изложенными основными конфликтологическими подходами (структурализм и функционализм) большой вклад в исследование политических конфликтов внесли представители историко-сравнительного метода в политической науке, специализировавшиеся на изучении революций и модернизаций, – П.А. Сорокин, Т. Скокпол, Ш.Н. Айзенштадт [см.: Сорокин, 1992; Skocpol, 1979; Айзенштадт, 1993], а также те авторы, которые сегодня пытаются в рамках этой парадигмы («догоняющих революций») осмыслить события 1989–1990 гг. в странах Центральной и Восточной Европы, – Т.Г. Аш, Х. Фишер, У.К. Пройс, К. фон Байме, Ю. Хабермас и др. [см.: Ash, 1990; Fischer, 1990; Preus, 1990; Habermas, 1990; Дарендорф, 1994, s. 39; Rischer, 1993; Beyme, 1992].