Политическая наука №3 / 2013. Между империей и современным государством: Трансформация политического порядка на постимперских пространствах

Колониальные империи образовывались вокруг формирующихся, но территориально четко выделенных национальных государств и предполагали более отчетливую дифференциацию между имперской метрополией и ее перифериями. В традиционных империях границы между центром и периферией были более размытыми. Центр и периферия незаметнее перетекали друг в друга в плане территориальных, а также культурных, этнических, социальных, политических границ. Как справедливо отмечает Р. Суни, «территориально протяженные империи, такие как Габсбургская, Османская, Российская или Советская, не имели четких границ внутри имперского пространства, и благодаря этому миграционные процессы на имперской территории привели к формированию смешанного состава населения, появлению высокоинтегрированной экономики, совместного исторического опыта и культурного своеобразия. Примечательно, что все эти особенности делают, по сути, чрезвычайно сложным или вообще невозможным выделение центра или какой-либо из периферий без коллапса всего государства» [Суни, 2004, c. 174].

Следствием этого было то, что распад колониальных и традиционных империй имел различные последствия для центров и периферий в плане проблем формирования государств и наций. В особенности это относится к государственному и национальному строительству в ядре бывших империй. Распад колониальных империй, конечно, оказал влияние на политическое развитие имперских метрополий, но возникшие проблемы были по своему масштабу несоизмеримо меньше по сравнению с теми, с которыми столкнулись бывшие центры традиционных империй. В первую очередь – это проблемы консолидации границ, новой идентичности и институционального обустройства нового пространства.

В традиционных империях множественность перекрывающих друг друга идентичностей, форм контроля, посреднических структур и суверенитета приводит к размыванию различий между центром и периферией. Она также создает разветвленную сеть связей, которая была предназначена для перераспределения ресурсов. В связи с этим последствия распада традиционных империй в плане консолидации границ и формирования идентичности более тяжелые (как для центра, так и для периферии), чем колониальных. Центры традиционных империй, превращаясь в новые государства, переживают более существенный структурный кризис и кризис идентичности, который в различных условиях разрешается по-разному. Например, Турция отказалась от имперской идентичности, Россия после распада империи Романовых фактически возродила некоторые черты имперской организации, ряд влиятельных политических сил Австрии выступали за соединение с Германией. Во многом эти пути объяснялись своеобразием стратегий тех сил, которые оказались у власти.

Второй важный фактор, определяющий различия между странами постимперского пространства, – это принадлежность к бывшему центру империи или к периферии. Прежние «центральность» или «периферийность» сказываются на решении всех трех отмеченных выше проблем. Консолидация границ в политии, образовавшейся вокруг бывшего центра империи, затруднена тем, что новое государство оказывается не только формальным, но и неформальным наследником последней. Страны, возникшие в центре, оказываются более открытыми в плане стратегий национальной политики, в большей степени демонстрируют склонность к формированию гражданской нации, нежели этнической. Националистическая риторика присутствует, но преобладает ассимиляторская, более либеральная (в отношении к представителям нетитульных этносов) и иногда федералистская. Например, в Турции после распада Османской империи осуществлялись меры по национальной ассимиляции и включению меньшинств под руководством государства по французскому образцу (политика тюркификации [cм. подробнее: Аслы, 2010]).

Кроме того, государства, образованные в центре, обладают определенным стартовым преимуществом, проистекающим из их прошлого доминирующего положения. Это преимущество сказывается, например, в наличии более развитого аппарата управления, управленческой инфраструктуры, более устойчивой к вызовам, связанным с распадом империи. В то же время эта черта свидетельствует о том, что государствам, формирующимся вокруг центра бывшей империи, при прочих равных должно быть сложнее по сравнению с формирующимися на периферии незаивисмыми по-литиями осуществлять радикальные реформы в области государственного управления и преодолевать институциональное наследие имперского прошлого.

Консолидация границ в государствах, возникших на периферии империи, в условиях неизбежного влияния на внутренние процессы бывшего имперского центра (посредством использования этнических, культурно-лингвистических групп населения, сформировавшихся в имперский период экономических, социальных и личных связей и т.д.) сопряжена с проведением политики, альтернативной политике бывшей империи.

В силу этого периферии в большей степени демонстрируют склонность к этническому национализму как средству унификации и формирования солидарности. Здесь часто воспроизводится «имперская» модель национальных отношений в виде доминирования одной этнической группы над другой и политики демографических манипуляций. Данное наследие империй порой проявлялось через десятилетия после их распада. Так, например, в 1934–1939 гг. Болгарию покинули около 100 тыс. турок. В 1950–1951 гг. вынуждены уехать еще 155 тыс. Наиболее массовым был исход в 1989 г. после ассимиляционной кампании 1984–1985 гг., когда Болгарию покинули около 370 тыс. турок, или 40% ее турецкого населения (при этом 155 тыс. вернулись в Болгарию в течение года) [Brubaker, 1997].

Примером демографических манипуляций может служить широкое применение демографической инженерии на постосманском пространстве, когда переселенцы из других частей империи расселялись в регионах новых стран, наиболее проблемных с точки зрения этнической и религиозной консолидации. В частности, в Болгарии прибывшие из Греции болгары отправлялись на Черноморское побережье, где население было наиболее многонациональным. Румыния расселяла валашское население, прибывшее с Южных Балкан, в Добружде в одном из наиболее проблемных в плане мультиэтничности регионов [East Central Europe between the two World Wars, 1998, p. 289]. После обмена населением Греция расселяла прибывших греков в Македонии, Тракии и Солониках, т.е. там, где проживало больше всего представителей этнических меньшинств [Clogg, 1992, p. 105–106].

Следующий фактор, обусловливающий различие между странами, возникшими на постимперском пространстве, – специфика институциональной памяти в виде форм организации власти в бывших империях. В этом отношении можно согласиться с Э. Хобсбаумом, что некоторые институциональные практики остаются устойчивыми даже в случае серьезных внешних событий (войн, революций и пр.) [Hobsbaum, 1997, p. 209–210].

Например, Османскую империю характеризовали полусекулярный характер, допуск свободы вероисповедания и в то же время существование нетерриториальных, основанных на религиозном принципе единиц управления – милетов. Доосманская этническая идентичность балканских народов была переоформлена под влиянием этой системы: представители немусульманских милетов рассматривали местных мусульман как чужих, несмотря на то, что многие из них разговаривали на языке местного населения. Результатом этих особенностей Османской империи стало, с одной стороны, развитие светского государства в Турции, но, с другой стороны, преобладание на постосманском пространстве моделей формирования наций, где в качестве основной идентификационной характеристики выступала конфессиональная принадлежность. Национализирующая политика новых политий строилась с учетом этого фактора [Gagaptay, 2006, p. 5]. Так, например, с 1821 по 1922 г. около 5 млн. мусульман были выселены с территории их проживания, еще 5,5 млн. погибли во время войн, голода и болезней [McCarthy, 1995]. В Болгарии в 1870 г. мусульман было столько же, сколько болгар-христиан, в 1888 г. их осталась четверть. К 1920 г. они составляли 14% населения [Brubaker, 1997, p. 157]. При этом переселялись не только этнические турки, но и все мусульмане: болгары (помаки), босняки, черкесы, крымские татары из Российской империи.

Кроме того, наследие Османской и иных империй накладывало отпечаток не только на стратегию формирования наций, но и на специфику «новых» институтов власти, а также политических режимов. В частности, как отмечает В. Димитрова-Гражл, сравнивая страны – наследницы Османской и Габсбургской империй, ХХ в. не принес ничего существенно нового в институциональное развитие посткоммунистических стран Восточной Eвропы и в некоторых случаях даже усилил особенности, проявившиеся в период имперского правления. Неформальные институты, возникшие в период Османской и Габсбургской империй, остались и очертили контуры институционального устройства в ХХ в. [Dimitrova-Grajz, 2007]. Коррупция бюрократии в Османской империи создавала необходимость подобного поведения граждан. Обмен, основанный на протекции и покровительстве, как неопределенное, уклончивое поведение, стал политическим и социальным наследием этой империи [ibid.]. Особое влияние на это оказывала специфика организации власти в империи, которая предполагала, что «начиная с ХVII в. типичный османский чиновник, занимающий важный пост, рассматривал его как частное вложение, которое его оправдывало в плане извлечения как можно большей прибыли» [Stavrianos, 2000, p. 120]. Эти особенности проявлялись и в ХХ в. в странах постосманского пространства.

Уровень централизации бюрократии в Габсбургской империи отличался от такового в Османской. Даже в период абсолютизма в 1867 г. была учреждена децентрализованная форма госуправления, предполагающая наличие трех правительств. Результатом стало формирование менее выраженных этатистских традиций в государствах-наследниках. Сочетание некоторого внутреннего баланса между социальными классами и наличием «просвещенных» правителей, как Иозеф II, позволило империи достичь определенного уровня приверженности верховенству закона. В империи предпринимались шаги по обеспечению доверия населения путем последовательного применения правил и предотвращения неожиданных и радикальных изменений в системе. Элементы этого институционального наследия также можно было наблюдать в ХХ в. в странах, образовавшихся после распада Габсбургской империи.

Следующий фактор, обусловливающий специфику институциональнгого наследия в государствах, возникших на постимперских пространствах, – совмещение разных традиций, в том числе различных имперских традиций, и наличие связанных с ними различных внешних центров, стремящихся влиять на внутриполитические процессы новых государств. Нельзя не согласиться с Э. Хобсбаумом в том, что проблема этих политий на этапе их становления заключается в соединении и стандартизации институтов, состоящих из элементов с различным наследием [Hobsbaum, 1997].

Данный фактор обусловливает специфику политического развития отдельных государств, например постсоветских стран Восточной Европы. Эти политии представляют собой территории, где встречается институциональное наследие различных имперских образований: Российской империи, СССР, Пруссии, Австро-Венгрии, Османской империи, Речи Посполитой и Великой Румынии. Помимо имперских традиций в этом регионе присутствуют и влияют на современные процессы государственного и национального строительства и традиции самостоятельной организации государственной власти, в особенности те, которые формировались в межвоенный период (в первую очередь это касается Эстонии и Латвии). В связи с этим уместно упомянуть мнение ряда исследователей, что в некоторых странах Восточной Европы воспроизводятся отличительные черты организации власти, сформировавшиеся в докоммунистический, межвоенный период [см., например: Stark, Bruszt, 1999; Grzymala-Busse, 2002]. Опыт самостоятельной государственности и формирования нации предполагает сохранение и воспроизводство некоторых институтов управления, правовых норм, более развитые основания для общегосударственной идентичности граждан в настоящее время.

Следующий фактор, обусловливающий различия между новыми государствами в плане наследования и изменения имперской институциональной структуры, – количество и специфика конкурирующих внутренних центров и их взаимоотношения с периферией. Воздействие этого фактора неоднократно обсуждалось в журнале «Политическая наука» и других изданиях [см., например: Кудряшова, Мелешкина, 2009; Мелешкина 2010 а; Мелешкина 2010 b, Мелешкина 2012 а]. Здесь же в контексте влияния постимперского наследия отметим, что на постимперских пространствах роль играют не только количество центров, но и, как показывалось выше, их принадлежность к центру или периферии в составе империи, а также их связь с внешними центрами влияния. Важным является также и факт преобладания и совмещения в различных центрах институционального наследия разного рода.

Еще один важный фактор – специфика международной среды, которая предъявляла различные требования к постимперским государствам. Разная конфигурация внешнеполитических сил, возникающая на различных исторических этапах, способствовала, например, различиям в стратегиях формирования государств и наций. Так, в частности, в межвоенный период важными оказались международные договоры, согласно которым границы бывших имперских образований были нарезаны так, что в результате были созданы дополнительные проблемы в плане межэтнических отношений. Конфигурация границ делала невозможным реализацию провозглашенного права наций на самоопределение. Например, около 3 млн. венгров после Первой мировой войны оказались на положении этнических меньшинств в составе других стран, из них 1,7 млн. – в Румынии, 1 млн. – в Словакии и Рутении (Чехословакии), 450 тыс. – в Воеводине (в Югославии). В первые шесть лет после войны на территорию Венгрии приехали около 424 тыс. венгров (13,4, 13,7 и 9,5% венгерского населения соответствующих стран) [Brubaker, 1997, p. 160].

В посткоммунистический период большое значение в определении различий между странами постимперского пространства имеет их вовлеченность в современные процессы интеграции, глобализации, массовой иммиграции и т.д.

Эти процессы сказываются не только на странах, где задачи формирования государства и нации до сих пор остаются нерешенными или решены лишь частично, но и на политиях, относительно которых принято считать, что национальные государства там сформировались. К новым вызовам национальным государствам относится надгосударственная интеграция, и в первую очередь, те ее формы, которые предполагают тесное взаимодействие стран, формирование определенных атрибутов и реализацию некоторых функций государства и нации на надгосударственном уровне, как это происходит в Европейском союзе. Существует немало политологической литературы, в которой показывается, что подобные формы интеграции оказывают противоречивое влияние на формирующиеся или уже сформированные национальные государства. Например, ЕС, с одной стороны, способствует определенному смягчению проблем, связанных с правами и участием субгосударственных акторов на государственном уровне за счет создания более широкой политической рамки. С другой стороны, существование Европейского союза приводит к ослаблению и деконсолидации границ территориальных политий, создает дополнительные возможности для стратегии «выхода», в том числе для территорий с компактным проживанием меньшинств, что отрицательно сказывается на институтах политического структурирования и целостности нации [Bartolini, 2005; Fossum, 2006; Keating, 2004]. Кроме того, деконсолидация границ современных государств, связанная с возникновением надгосударственных образований и иными процессами глобализации, актуализирует проблемы эволюции модели гражданства [см., например, Benhabib, 2002; Soysal,1994; Soysal, 2002; Tambini, 2001; Kymlicka, 2001; Joppke, 2006], ослабления государства как гаранта прав и появления нового неравенства между жителями, основанного на доступе к различным правам.

Что касается постсоветских и – шире – поскоммунистических государств, то здесь международные интеграционные структуры, предъявляющие серьезные требования к политическим и социально-экономическим реформам, качеству управления, обеспечению прав человека и гражданина, играют во многом положительную роль в строительстве государственных институтов, способствуют смягчению крайних стратегических позиций по отношению к национальным меньшинствам и в целом позитивно сказываются в плане преодоления имперского наследия [см., например: Мелешкина, 2012 а; Мелешкина, 2012 b].

Ну и, наконец, последнее обстоятельство, объясняющее различия между странами постимперских пространств, – расстановка политических сил, состав победной коалиции и действия акторов в период после распада имперских образований. Речь в данном случае идет не столько о качествах лидеров, сколько о промежуточных между акторными и структрными факторах.

Значимость расклада политических сил и состава победных коалиций отмечали многие исследователи. В частности, этот фактор выделялся как один из определяющих характер кризиса и трансформаций у авторов Стэнфордского проекта [Crisis, choice, and change, 1973]. На важность данного фактора обращал также внимание в своих работах С. Роккан [cм., например: Citizen, elections, parties, 1970]. При этом С. Роккан исходил из того, что расстановка политических сил в обществе и институциональный контекст формируют пространство возможностей для различных групп акторов и определяют во многом выбор стратегии национального и государственного строительства. Эмпирические модели С. Роккана, демонстрирующие роль политических коалиций, а также попытки применить его концепции к анализу отдельных государств3 показывают, что политика союзов – значимый фактор, определяющий наряду с другими специфику постимперского развития. С важностью расстановки политических сил соглашаются ряд авторов, анализирующих политическое развитие на постимперских пространствах. В частности, К. Бэрки полагает, что важным обстоятельством, определяющим независимое развитие новых политий, является структура элиты, которая досталась новым государствам в наследство от империй [Barkey, 1997].

Различные конфигурации элит и политических союзов позволяют понять стратегии национального и государственного строительства, которые составляют возможные политические альтернативы.

Специфику институциональных альтернатив, открывающихся перед новыми независимыми государствами после распада имперских образований и складывающихся под воздействием выделенных выше факторов, можно проследить в государствах, возникших при распаде любых имперских образований. В частности, эти факторы можно использовать при анализе политического развития независимых республик, образовавшихся после дезинтеграции СССР. Хотя СССР и не был империей в полном смысле слова, однако он унаследовал и воспроизвел некоторые черты имперской организации власти. Государства, образовавшиеся при его распаде, столкнулись с основными проблемами постимперских пространств. Различия траекторий их развития во многом определяются выделенными нами факторами и их уникальными страновыми сочетаниями.

Литература

Barkey K. Thinking about consequences of empire // After empire: multiethnic societies and nation-building. The Soviet Union, and the Russian, Ottoman and Habsburg empires / Barkey K., von Hagen M. (eds.). – Boulder, Oxford: Westview press, 1997. – P. 99–114.

Bartolini S. Restructuring Europe: Centre formation, system building, and political structuring between the nation state and the European Union. – Oxford: Oxford univ. press, 2005. – 415 p.

Benhabib S. Citizens, residents, and aliens in a changing world: Political membership in the global era // The postnational self: Belonging and identity / Hedetoft U., Hjort M. (eds.). – Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 2002. – P. 85–119.

Botz G. Post-1918 Austria: A case study applying three macro models of Stein Rokkan // Forward to the past?: Continuity and change in political development in Hungary, Austria, and the Czech and Slovak Republics. – Aarhus; Oakville, Conn.: Aarhus univ., 1997. – P. 118–136.

Brubaker R. Aftermaths of empire and the unmixing of peoples // After empire: multiethnic societies and nation-building. The Soviet Union, and the Russian, Ottoman and Habsburg empires/ Barkey K., von Hagen M. (eds.). – Boulder, Oxford: Westview press, 1997. – P. 155–180.

Citizens, elections, parties / S. Rokkan, A. Campbell, P. Torsvik, H. Valen. – Oslo: Universitet-forlaget, 1970. – 470 p.

Clogg R. A concise history of Greece. – Cambridge: Cambridge univ. press, 1992. – 291 p.

Colomer J. Bringing the empire back in // GCG Georgetown university – Universia. – Madrid; Wash., D.C., 2008. – Vol. 2, N 1. – P. 48–58.

Crisis, choice, and change: Historical studies of political development / Almond G., Flanagan S., Mundt R. (eds.). – Boston, EUA: Little Brown, 1973. – 717 p.

Dimitrova-Grajzl V. The great divide revisited: Ottoman and Habsburg legacies on transition // KYKLOS. – Oxford, 2007. – Vol. 60, N 4. – P. 539–558.

East Central Europe between the two World Wars, A history of East Central Europe / Rothschild J. (ed.). – Seattle, WA: Univ. of Washington press, 1998. – 420 p.

Fossum J.E. Conceptualizing the European Union through four strategies of comparison // Comparative European politics. – Houndmills, 2006. – Vol. 4, N 1. – P. 94–123.

Gagaptay S. Islam, secularism, and nationalism in modern Turkey. Who is a Turk? – Abingdon, N.Y.: Routledge, 2006. – 262 p.

Hobsbaum E.J. The end of empires // After empire: multiethnic societies and nation-building. The Soviet Union, and the Russian, Ottoman and Habsburg empires / Barkey K., von Hagen M. (eds.). – Boulder, Oxford: Westview press, 1997. – P. 12–18.

Joppke Ch. Citizenship between de- and re-ethnicization // Migration, citizenship, ethnos / Bodemann Y.M., Yurdakul G. (eds.). – N.Y.: Palgrave, 2006. – P. 63–91.

Keating M. European integration and the nationalities question // Politics and society. – Thousand Oaks, Calif., 2004. – Vol. 32, N 3. – P. 367–388.

Kymlicka W. Politics in the vernacular: Nationalism, multiculturalism, and citizen-ship. – Oxford; N.Y.: Oxford univ. press, 2001. – 383 p.

McCarthy J. Death and exile: The ethnic cleansing of the Ottoman muslims, 1821– 1922. – Princeton, NJ: Darwin press, 1995. – 383 p.

Motyl A. From imperial decay to imperial collapse: The fall of the soviet empire in comparative perspective // Nationalism and empire: The Habsburg empire and the Soviet Union / Rudolph R., Good F. (eds.). – N.Y.: St. Martin's press, 1992. – P. 15–43.

Soysal Y.N. glu. Citizenship and identity: Living in diaspora in postwar Europe // The postnational self: Belonging and identity / Hedetoft U., Hjort M. (eds.). – Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 2002. – P. 137–151.

Soysal Y.N. glu. Limits of citizenship: Migrants and postnational membership in Europe. – Chicago: Univ. of Chicago press, 1994. – 244 p.

Spruyt H. The Sovereign state and its competitors. An analysis of system change. – Princeton: Princeton univ. press, 1994. – 302 p.

Stavrianos L.S. The Balkans since 1453. – N.Y.: N.Y. univ. press, 2000. – 970 p.

Stark D., Bruszt L. Postsocialist pathways: Transforming politics and property in East Central Europe. – N.Y.: Cambridge univ. press, 1998. – 300 p.

Tambini D. Post-national citizenship // Ethnic and racial studies. – Surrey, 2001. – Vol. 24, N 2. – P. 195–217.

Tilly Ch. How empires end // After empire: multiethnic societies and nation-building. The Soviet Union, and the Russian, Ottoman and Habsburg empires / Barkey K., von Hagen M. (eds.). – Boulder, Oxford: Westview press, 1997. – P. 1–11.

Tilly Ch. Western state-making and theories of political transformation // The formation of national states in Western Europe / Tilly Ch. (ed.). – Princeton: Princeton univ. press, 1975. – P. 601–638.

Аслы Й. Политика туркизации и вопрос экстремистского курдского и турецкого национализма // Политическая наука. – М., 2010. – № 1. – С. 202–218.

Ильин М.В. Выбор России: миф, судьба, культура // Via Regia. – Эрфурт, 1995. – № 1–2. – С. 17–24.

Каспэ С. Центры и иерархии: Пространственные метафоры власти и западная политическая форма. – М.: Московская школа политических исследований, 2007. – 318 с.

Кудряшова И.В., Мелешкина Е.Ю. Этнические меньшинства и национальное строительство на постсоветском пространстве: к постановке исследовательской проблемы // Вестник МГИМО (Университета). – М., 2009. – № 2. – С. 45–54.

Мелешкина Е.Ю. Альтернативы формирования наций и государств в условиях этнокультурной разнородности // Метод: Московский ежегодник трудов обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр персп. методологий социально-гуманит. исследований.– М., 2010 а. – С. 123–145.