Культурология. Дайджест №4 / 2016

25 января 1755 г., в День святой мученицы Татианы (на именины матери Шувалова), императрица Елизавета Петровна подписала указ об учреждении Московского университета с тремя факультетами и двух гимназий при нем – для дворян и разночинцев, «с приложением высочайше утвержденного проекта по сему предмету». В университете было десять профессоров: на юридическом – «всей юриспруденции», «юриспруденции российской» и «политики» (истории международных отношений и права), на медицинском – «химии физической и особливо аптекарской», «натуральной истории» и «анатомии», на философском – философии (логика, метафизика, нравоучение), «физики экспериментальной и теоретической», красноречия и «истории универсальной и российской, также древности и геральдики».

Но детище Шувалова и Ломоносова довольно быстро зачахло. К 25‐летнему юбилею Московского университета число студентов не доходило до сотни; иногда на юридическом и медицинском факультетах оставалось по одному студенту и по одному профессору, который читал лекции по всем наукам; студенты занимались в университете не более 100 дней в году, родной речи почти не слышно было с кафедр. Только благодаря усилиям горстки энтузиастов, в первую очередь М. М. Хераскова, в 1763–1770 гг. директора Московского университета, настойчиво добивавшегося введения русского языка в преподавание, университету удалось выстоять и со временем превратиться в престижное учебное заведение.

К 1790 г. в Европе насчитывалось 143 университета. Во Франции, охваченной революцией, университеты, как и все другие профессиональные ассоциации, запретили. 18 августа 1792 г. Законодательное собрание приняло закон, по которому подлежали закрытию университеты, факультеты, медицинские общества и т.д. А 20 термидора первого года Республики (8 августа 1793 г.) Конвент проголосовал за уничтожение всех академий и литературных обществ, запатентованных государством или находящихся на его содержании.

С. Г.

Урок ностальгии 8

Жан Старобинский

«Чувство становится предметом изучения для критика и историка лишь после того, как оно возникает в письме» (с. 247). В том, что изгнанники томятся и чахнут вдали от своей родины, не было ничего нового, когда в 1688 г. Иоганн Хофер защищал в Базеле свою диссертацию о ностальгии. Новизна заключалась в том, врач решил считать его самостоятельной болезненной сущностью. Болезнь, изначально обозначавшаяся немецким словом Heimweh (тоска по родине), получила наименование «ностальгия» (nostalgia), составленное из греческих слов «возвращение» (nostos) и «боль» (algos).

В «Словарь Французской академии» оно вошло поздно, в 1835 г. Широкое употребление лишило его терминологического значения. Так нередко случалось со словами, обозначавшими модные душевные болезни: это еще в XIX в. произошло со словом «меланхолия» и вот-вот произойдет со словом «шизофрения».

Известны такие болезни – прежде всего нервные и «моральные», неврозы или даже психозы, – которые передаются, когда о них говорят. Их возбудителем и переносчиком является слово. Болезнь ностальгии, ограничивавшаяся до тех пор простыми душами (наемные солдаты, деревенские девушки, переселившиеся в город), благодаря апробации ученых-медиков широко распространилась и стала поражать самих образованных людей. В конце XVIII в. люди стали бояться долгих отлучек, потому что узнали, что это грозит ностальгией, и умирать от ностальгии, потому что в книгах заявлялось, что ностальгия зачастую бывает смертельной болезнью.

Житель Цюриха Иоганн Якоб Шейхцер в 1705 г. предложил абсолютно механистическую интерпретацию ностальгии. Швейцарцы живут на самых высоких вершинах Европы; когда они спускаются на равнину, их тела испытывают возросшее давление, получая меньше крови, сердце становится подавлено и опечалено. Затем теории, посвященные нервной деятельности, вновь ввели в моду объяснения, согласно которым виной всему печаль, навязчивая идея.

Ностальгия связывалась с особым феноменом памяти. В 1710 г. Теодор Цвингер из Базеля в своей латинской диссертации упоминает о любопытном явлении – интенсивной печали, переживаемой швейцарскими военными, служащими во Франции и Бельгии, когда те слышат «одну деревенскую песню, под которую швейцарские крестьяне пасут свои стада в Альпах». Этот пастушеский мотив (Kühe-Reyhen [нем.] или ranz des vaches [франц.]) обладал способностью резко и болезненно оживлять воспоминание о родине.

Жан Жак Руссо писал, что в данном случае «музыка воздействует вовсе не как музыка, но как памятный знак». Жизнь на чужбине, альпийская музыка, болезненная и нежная память, золотые образы детства: сочетание этих мотивов ведет к «акустической» теории ностальгии, которая будет способствовать романтической теории музыки и самому определению романтизма.

Вскоре в рассуждениях о ностальгии появляются платоновские мотивы небесной родины и земного изгнанничества. Болезненный опыт сознания, вырванного из родной среды, станет метафорическим выражением более глубинного разрыва, когда человек ощущает себя отделенным от идеала. Лучшим примером может служить фигура Миньоны в «Вильгельме Мейстере» Гёте.

В конце XVIII в. существование ностальгии как зачастую смертельной болезни было признано всеми врачами во всех странах Европы; допускалось, что ей могут быть подвержены все народы и все социальные классы. С развитием патологической анатомии и множеством открытий в сфере бактериологии ностальгия постепенно потеряла свое значение, которое ей еще придавала медицина эпохи романтизма. К 1900 г., когда ее органическое воздействие уже перестали воспринимать всерьез, осталась одна область, где ностальгия сохранялась, – это психиатрия.

Ныне остается использование этого термина в «обыденном» языке: его значение, изначально поэтичное, постепенно приобрело уничижительную коннотацию: это слово означает бесполезное сожаление об ушедшем в прошлое социальном мире или образе жизни, исчезновение которых не стоит оплакивать.

Понятие ностальгии развилось в Европе в момент бурного роста больших городов. Но еще сохраняли свою значимость деревня как социальная ячейка, провинциальные особенности, местные обычаи и диалекты. Существовал большой разрыв между деревенской средой и условиями, с которыми юноша мог столкнуться в большом городе или в армии. Желание вернуться домой обладало буквальным смыслом, было ориентировано в географическом пространстве, нацелено на определенную «местность». Упадок понятия ностальгии совпадает с упадком провинциального партикуляризма.

Уже Кант в своей «Антропологии» утверждал, что больному ностальгией желанны не места, где прошла его молодость, но сама молодость, детство, связанное с былым миром. Его желание направлено не на точку в пространстве, куда он хотел бы попасть, но на особое время в его жизни, которого уже не воротить. Вернувшись в родную страну, он остается несчастным, ибо обнаруживает, что и люди и вещи больше не похожи на то, что было прежде. Когда Фрейд развивал понятия «фиксация» и «регрессия», он лишь заимствовал, разъяснял и уточнял в рамках новой технической терминологии идею, подсказанную Кантом. Слово «регрессия» по-своему несет в себе мысль о возвращении. Однако невротик осуществляет регрессию в своей собственной истории.

То, что поначалу определялось как отношение к родным местам, переопределяется как отношение к родительским фигурам и ранним стадиям личностного развития. «Литература жизни на чужбине, ныне более изобильная, чем когда бы то ни было, в большинстве случаев есть литература утраченного детства» (с. 270).

К.В. Душенко

Грех уныния (acedia) 9

Жан Старобинский

Античный лекарь врачует телесную «страсть»; античный философ стремится излечить «болезни» души. Каковы бы ни были истоки депрессии, она нуждается во врачевании – словом, лекарством, распорядком дня.

В христианском мире различие между душевной и телесной болезнью становится бесконечно более важным. Душевная болезнь, если воля дала на нее согласие, считается грехом, тогда как болезнь телесная есть испытание и заслуга. Отцам церкви не раз приходилось решать такие вопросы: идет ли речь о меланхолии как заболевании, нуждающемся в медицинском вмешательстве? Или же это грех уныния, симптомы которого – вялость, заторможенность, безынициативность, утрата всякой надежды на спасение.

Но если душа человека находит в этом удовольствие, если вялость (пусть даже навязанная телом) получает одобрение у порочной воли, тогда это смертный грех. Унывающих (accidiosi) мы обнаруживаем в Дантовом аду по соседству с гневными холериками, чья кара – вечная агрессия, обращенная на себя самих.

Уныние поражает избранных жертв: отшельников, затворников, посвятивших себя монастырской жизни. Начиная со Средних веков фигура отшельника почти постоянно присутствует в аллегорических изображениях «меланхолического темперамента». Такой темперамент предрасполагает к созерцанию и умственным занятиям, и это скорее достоинство. Однако созерцатель подвержен пагубному действию уныния. Большинство средневековых художников связывают символику уныния с мрачной черной желчью, вопреки богословским разграничениям греха и телесной болезни.

Отшельник нередко изображается за занятиями ручным трудом, например за плетением ивовых корзин. Этот образ не случаен. Труд есть главное средство, предлагавшееся Отцами Церкви для борьбы с меланхолией одинокой жизни: «Молитесь и трудитесь!»

Для отцов церкви важна отнюдь не экономическая выгода от труда, но его терапевтическое значение и выгода духовная, извлекаемая человеком, который ему предается. Трудолюбие избавляет от ничем не заполненного времени, помогает противиться искушениям праздности. «Труд – благо не потому, что он меняет мир, а потому, что он есть отрицание праздности» (с. 56).

Уныние проистекает из праздности и усиливает ее, парализуя духовную деятельность. Труд должен занять то время, какое не может быть отдано молитве и благочестивым деяниям. «Его функция – законопатить щели, через которые может проникнуть демон или просочиться праздная мысль» (с. 57).

Когда, уже в Новое время, на смену унынию пришла скука (или сплин), лечение осталось прежним. Совет Кандида: «Но надо возделывать свой сад» – обмирщенная версия предписаний Иоанна Кассиана, одного из первых теоретиков монашеской жизни.

В свифтовском «Путешествии Гулливера» к такой терапии прибегают для лечения йеху: «…Иногда йеху приходит фантазия забиться в угол, лечь на землю, выть, стонать и гнать от себя каждого, кто подойдет. <…> Единственным лекарством против этого недуга является тяжелая работа, которая неизменно приводит пораженного им йеху в нормальное состояние».

Перед нами прообраз всех видов «трудотерапии». Однако к этим обязательным работам принуждают без всякой жалости. «Депрессивное состояние считается следствием греховной жизни и едва ли не карой за нее. Болезнь есть искупление греха» (с. 58).

К.В. Душенко

Особенности иконописного искусства эпохи образования русского национального государства (конец XIV – начало ХV в.)10

Е.А. Авдюшева

К концу ХIV в. в русской иконописной школе формируется уникальный стиль, в котором икона становится своеобразным символом объединения страны. Москва вырастает в крупный политический и культурный центр страны, чему предшествовали серьезные изменения в политической, культурной и духовной сферах. Во многом такому подъему способствовал перенос митрополичьей кафедры в Москву из Владимира. Русские митрополиты оказали огромное влияние на возрождение культуры. При их непосредственном участии ведется строительство храмов. Для росписей церквей приглашаются известные иконописцы, в том числе из Византии, и из южнославянских городов. Атмосфера русской общественной жизни, влияние византийской и южнославянской культуры, подъем морально-нравственных и духовных сил позволили сформировать такие духовные принципы православия, как внимание к человеку, готовность помогать общему делу, терпение и прощение, обращение к внутреннему миру. Все эти факторы дали импульс формированию русского национального государства и его художественной культуры.

Московская школа живописи конца ХIV – начала ХV в. являлась частью единого процесса развития русской культуры. Русская иконопись уверенно стремится к созданию собственных художественных традиций, основанных на идеях православного мира и чутко отражающих духовную ситуацию в стране в тот период. Русская иконописная школа впитала в себя богатый опыт новгородской, ростовской, вологодской, псковской, тверской школ живописи. Знакомство с западноевропейской художественной культурой в определенной мере оказало влияние на развитие русской живописи, но не было существенным и значимым. В то же время влияние византийской и южнославянской художественных традиций было достаточно сильным. Приезд греческих мастеров с митрополитом Феогностом в первой половине ХIV в. дал толчок ассимиляции новых идейных направлений (исихазм), поискам стилистических новшеств (палеологовский ренессанс), принципиально меняющих образный строй искусства в России и обостривших искание морально-нравственного и эстетического идеалов. Иконописное искусство в этот период стремилось к созданию идеала, к образам небесной красоты, к пониманию того, что каждый человек носит в себе образ Божий, и что праведная жизнь и искренняя молитва – есть путь к обретению райского блаженства для всего человечества.

Соединение в московской иконе эллинистических традиций и нового стиля ярко проявилось в работах Феофана Грека, законченные свои черты оно обретает в творчестве Андрея Рублёва. Под воздействием идейных течений, стилистических новшеств, а также социально-политической ситуации в стране рождается новая, особая иконография, в которой все отчетливее проступают национальные черты. Переосмысливается и наполняется новым содержанием старая иконография. Русские иконописцы пытаются обрести собственные, отличающиеся от византийских, художественные традиции. К этому времени московская художественная школа становится ведущим направлением в искусстве того времени.

Центральной темой, укрепляющей православное мировоззрение, становится соборность, понятие, которое тесно связано с выживанием страны и сохранением ее целостности. В иконописи идея соборности находит наиболее точное и яркое воплощение в ликующих, хоровых жанрах, где не отдельные герои, но сплочение всех и вся чад Божиих объединено у Его престола. Именно эта тема будет звучать гимном в формировании нового московского стиля иконописи конца ХIV – начала ХV в. Троица Рублёва является не только воплощением этой идеи, но и символом возрожденного государства. Икона была написана в честь памяти С. Радонежского, который прилагал огромные усилия, чтобы остановить междоусобные войны, происходившие межу князьями, и объединить удельные княжеские земли вокруг Москвы.

В московской иконописи этого периода древнерусская монументальность органично соединяется с утонченностью духовных переживаний. Это искусство впитало в себя множество элементов народной эстетики. В это время не существует резкого разграничения между народным творчеством и искусством высших слоев населения, какое возникает в Новое время, поэтому оба этих начала переплетаются, поскольку опираются на воззрения и идеалы широких слоев населения.

Искусство Андрея Рублёва и близких к нему мастеров определило стиль московской живописи начала ХV в., воплотив новое, возвышенное понимание духовной красоты и нравственной силы человека, где философская созерцательность образов приходит на смену монументальности и суровой экспрессивности.

Впервые в истории государства духовная культура стала главным и определяющим рычагом процесса объединения страны.

Т.А. Фетисова

«Красота и необходимость насилия»: Мифопоэтика раннего футуризма11

Екатерина Бобринская

И в Италии, и в России мифология творящего и спасающего насилия – один из принципиальных моментов, отделяющих ранний (периода до Первой мировой войны) авангард от его последующих модификаций.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Striphas T. Algorithmic culture // European journal of cultural studies. – L., 2015. – P. 395–412.

2

Например, извлечение корня в математике.

3

Williams R. Culture a society 1780–1950. – Harmondsworth: Penguin Books, 1979. – 348 p.

4

Williams R. The Sociology of culture. – Chicago: The university of Chicago Press book, 1981. – 266 p.

5

Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: капитализм и шизофрения. – Екатеринбург: У Фактория, 2002. – 672 с.

6

Визгин В.П. Пришвин и Марсель // Визгин В.П. Пришвин и философия. – М; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. – С. 72–84.

7

Глаголева Е.В. Старейшие университеты Европы // Глаголева Е.В. Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения. – М.: Молодая гвардия, 2014. – С. 5–10.

8

Старобинский Ж. Урок ностальгии // Старобинский Ж. Чернила меланхолии / Пер. с франц. – М.: Новое литературное обозрение, 2016. – С. 247–328. – (Интеллектуальная история.)

9

Старобинский Ж. Грех уныния // Старобинский Ж. Чернила меланхолии / Пер. с франц. – М.: Новое литературное обозрение, 2016. – С. 53–58. – (Интеллектуальная история.)

10

Авдюшева Е.А. Особенности иконописного искусства эпохи образования русского национального государства, (конец ХIV – начало ХV в.) // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. – Тамбов: Грамота, 2015.– № 3 (53): В 3 ч. Ч. 2. – С. 13–17.

11

Бобринская Е. «Красота и необходимость насилия»: Мифопоэтика раннего футуризма // Искусствознание: Журн. по истории и теории искусства. – М.: Гос. ин-т искусствознания, 2016. – № 1/2. – С. 194–215.