Культурология. Дайджест №2 / 2016

Культурология. Дайджест. № 2 / 2016

Теория культуры

Современное состояние наук о культуре в Роccии: Достижения, проблемы и перспективы1

И.В. Кондаков

Автор – главный редактор альманаха «Мир культуры и культурология» – отмечает, что за последние десятилетия научный статус российской культурологии как междисциплинарного знания заметно укрепился. Уменьшились нападки со стороны представителей конкретно-научного знания на культурологию как неклассическую дисциплину, не вписывающуюся в традиционную систему гуманитарных наук (история, филология, искусствоведение и т.п.) и она заняла прочное место, наряду с политологией, среди философии и социологии как дисциплина, претендующая на порождение обобщенного и интегрального знания.

По степени междисциплинарности, более того, даже – метадисциплинарности, культурология оказалась сопоставимой с философией, социологией, семиотикой, антропологией и этнологией. Метадисциплинарность предполагает гораздо бóльшую степень интеграции знания, по сравнению с междисциплинарностью.

Важное значение имело распространение представлений о феноменах культуры в категориях деятельности, ее установок и результатов. Деятельностный подход к изучению культуры, разработанный отечественными учеными в позднесоветский период (Г.С. Батищев, Э.С. Маркарян, М.С. Каган, Г.П. Щедровицкий, Н.С. Злобин, В.М. Межуев, Ю.А. Жданов, З.И. Файнбург, В.Е. Давидович, В.М. Розин, А.Я. Флиер и др.), конечно, при определяющем влиянии марксизма – в его неклассической интерпретации, был во многом прообразом современной метадисциплинарности. В рамках деятельностного подхода исследование культуры опиралось на философию, социологию, психологию, педагогику, теорию управления, общую теорию систем, системный анализ, кибернетику – как на вспомогательные инструменты комплексного культурологического знания. Деятельностный подход почти беспредельно расширил понимание культуры, за пределами которой практически не осталось ничего человеческого и общественного или хотя бы чего‐то, имеющего прямое или косвенное отношение к человеку и обществу.

В этом отношении дополнительным к деятельностному подходу, а в каком‐то смысле и альтернативному ему стал аксиологический или ценностно-смысловой подход к осмыслению культуры.

Ценностно-смысловая систематика культурных артефактов и концептов (включая символы и архетипы, идеологемы и мифологемы культуры) позволяет представить культуру как многомерное смысловое пространство, включающее такие параметры, как глубина, морфологическая и типологическая разветвленность и динамика во времени. Среди отечественных исследователей культуры к аксиологическому подходу естественно тяготели практически все занимавшиеся эстетикой, этикой, художественной культурой, искусством. Так трактуют культуру, например, А.Ф. Лосев, М.М. Бахтин, П.А. Сорокин, Д.С. Лихачёв, С.С. Аверинцев, А.В. Михайлов и др.

У истоков аксиологического подхода к культуре, конечно, находятся представители европейского и отечественного символизма и русская религиозная философия рубежа XIX–XX вв., оперировавшие ценностно-смысловыми категориями и критериями. В этом смысле В.С. Соловьёв, Н.А. Бердяев, П.А. Флоренский, С.Л. Франк, С.Н. Булгаков, Г.П. Федотов, Г.В. Флоровский, И.А. Ильин, В.Н. Ильин, Л.И. Шестов и др., безусловно стояли у истоков аксиологического подхода к изучению культуры и культурно-исторического процесса – в специфически религиозно-философском и мистическом дискурсе.

Если деятельностный подход к феноменам культуры отвечает за широту охвата актуальных и потенциальных феноменов культуры, за человекомерный горизонт культурологии, то аксиологический подход отвечает за глубину и тематическое многообразие культурных смыслов, а также представление их ценностного ряда.

В последнее время еще более распространенным и актуальным подходом к культуре – со стороны отечественных исследователей – стал структурно-семиотический подход, в становление которого в России наибольший вклад внесла Тартуско-московская школа во главе с Ю.М. Лотманом (Б.А. Успенский, Вяч. Вс. Иванов, В.Н. Топоров, Б.Ф. Егоров, Н.И. Толстой, М.Л. Гаспаров, З.Г. Минц, Б.М. Гаспаров, С.Ю. Неклюдов, А.К. Жолковский и др.). Этот подход позволил интерпретировать культуру не только как вторичную моделирующую систему, или как систему знаков, но и как связанную из множества структурных элементов семиосферу, организованное знаковое пространство, в которых все артефакты, действия, события, предметы быта, символы, формы поведения, социокультурная среда превращаются в знаки и системы знаков.

Сочетание деятельностного, ценностно-смыслового и структурно-семиотического подходов к культуре в качестве взаимодополняющих и в чем‐то пересекающихся друг с другом позволило отечественным культурологам построить многомерную модель культуры, позволяющую представить фактически любой объект, относящийся к природе, обществу, к человеческому творчеству в качестве феномена культуры.

Культурология в России, по сравнению с мировыми аналогами наук о культуре, обладает своей спецификой и оригинальным статусом. Культурологическая мысль в России была практически ориентирована, а потому нередко облекалась в философско-публицистические, литературно-критические и даже в литературно-художественные формы (П. Чаадаев, А. Пушкин, Н. Гоголь, В. Одоевский, В. Белинский, Н. Чернышевский, Н. Добролюбов, Д. Писарев, Л. Толстой, Ф. Достоевский, Н. Данилевский, К. Леонтьев, В. Соловьёв и др.), принимая формы свободной и в жанровом отношении эссеистской культурфилософии.

Российская культурология в ХХ в. и даже современная культурологическая мысль продолжают во многом развиваться в том же, намеченном в предшествующие века, русле, опираясь на сложившиеся традиции.

Отечественная культурология, сохраняя свой оригинальный и индивидуальный статус, за последнее время определенно сблизилась с западными аналогами наук о культуре, что позволило существенно обогатить арсенал теоретико-методологических подходов к изучению культуры и преодолеть отставание в научном изучении культуры. После длительного периода политизации культуры и способов ее изучения, засилья вульгарно-социологических подходов к изучению культуры в классово-партийном и агитационно-идеологическом ключе, навязываемых в советское время, это расширение теоретико-методологического кругозора явилось настоящим прорывом в плане методологии социокультурных исследований.

Вместе с тем все более очевидной стала зависимость отечественной культурологии от западной науки и практики cultural studies. С одной стороны, взаимосвязь отечественной культурологии с западными культурологическими исследованиями плодотворна и перспективна: она позволила российским исследователям преодолеть теоретико-методологический разрыв, существовавший между российскими и зарубежными исследованиями культуры, овладеть новыми научными инструментами и методами.

Тем временем многие из популярных сегодня теоретических и культурно-исторических концепций, разработанных на материале и в контексте западной культуры, нуждаются в проверке, а подчас и в коренном пересмотре применительно к реалиям отечественной культуры, ее традициям, менталитету, историческому пути.

Особого внимания заслуживают теоретические и исторические исследования русской культуры, многонациональной российской культуры. Важны также сравнительно-исторические исследования культур России и Европы, России и США, России и Китая, культуры стран постсоветского пространства.

На повестке дня стоят и масштабные исследования глобальных проблем культуры. В настоящее время в этой области российские исследователи ограничиваются поверхностным осмыслением явлений массовой культуры в современном мире, несущих угрозу унификации локальных культур, утраты ими этнокультурного и национального своеобразия (в частности под влиянием коммерциализированной американской культуры).

Заключая статью автор подчеркивает, что в настоящее время в России не наблюдается ни дисциплинарного, ни институционального кризиса культурологии, которая последовательно и динамично развивается, осваивая новые темы, проблемы, категории, методы и исследовательские подходы.

Э.Ж.

Предметное поле «теории культуры»: Исследовательские дискуссии по проблеме 2

Т.А. Чебанюк

«Теория культуры» на научном, а не идеологизированном уровне, пишет автор, стала разрабатываться в России в постсоветский период, несмотря на то что эта дисциплина в советское время являлась основной отраслью области гуманитарного знания.

В середине 1960‐х годов наметился некоторый поворот к научно обоснованной «Теории культуры». А.И. Арнольдовым была создана кафедра истории и теории культуры в Московском государственном институте культуры (1967). В 1960–1980-е годы им были разработаны такие официально трактуемые категории, как «общественный прогресс», «социалистическая культура», «культурная революция», «национальная культура». В 1980‐х годах А.И. Арнольдов разработал и ввел в научный оборот понятие «культурный процесс».

Культура стала рассматриваться исследователями в нескольких направлениях обусловленных ее феноменальной сущностью. Однако этот поворот все еще оставался идеологически обусловленным. В научной среде сформировались два основных направления в осмыслении культуры в рамках уже ставших классическими науками в России, философии культуры и теории культуры.

Теория культуры обладает системой связей с философией. Теоретические знания о культуре исторически складывались в области философских рефлексий Платона, Аристотеля, Дж. Вико, К. Гельвеция, И. Гердера, И. Канта, Э Кассирера и др. Однако философская область знаний апеллирует преимущественно к «бытийным» проблемам человека и культуры (онтологический статус): познающая личность в культуре (гносеологический статус); духовное, ценностное основание существования и деятельности человека (добро, зло, красота); культура как результат деятельности человека познающего, разумного. Таким образом, в основе философии культуры находятся проблемы человека как созидательного и самосозидающего существа, его происхождения, формы проявления его деятельности.

Философия культуры дает культурологии в целом и теории культуры в частности методологический инструментарий для исследований, «она является посредником, методологическим координатором усилий, предпринимаемых науками, в том числе и культурологией, в познании, в изучении культуры» (с. 21).

Теория культуры в историческом плане в большей мере обращается к проблемам закономерностей культурно-исторического процесса, генезиса и законов развития феноменального явления – культуры, роли человека в историческом процессе, формирования и развития культурных форм, специфики процессов осознания человеком своей творческой созидающей силы и способности осмысливать мир в художественных формах. Особое внимание теория культуры (в цикле культурологических дисциплин) уделяет осмыслению судьбы культуры на разных этапах ее развития, специфике современной культуры, обусловленной в значимой мере процессами «массовизации».

Теория культуры обращается к осмыслению культурно-исторического материала, накопленного культурной антропологией, сформировавшейся в западных странах в процессе изучения локальных культур – культур «традиционных обществ». Результаты исследований таких ученых, как Ф. Боас, К. Леви-Строс, А.Р. Рэдклифф-Браун, Р. Бенедикт, М. Мид, изучавших процессы антропогенеза, этногенеза, дают современным исследователям основания для осмысления механизмов и динамики культуры.

Э.Ж.

Культурологические исследования и концепт культуры 3

Тони Беннет

Автор реферируемой статьи – профессор Института культуры и общества Сиднейского университета, член Австралийской академии гуманитарных наук и член Британской академии общественных наук. Т. Беннет издал семь книг о культуре и стал соавтором двух культурологических трудов.

Реферируемая статья начинается с рассказа об определении культуры в докладе Бирмингемского института современных исследований культуры, согласно которому имеются три основных аспекта культуры. Во‐первых, культура есть модель и конфигурация ценностей и значений общества. Во‐вторых, эта модель включает все формы культуры, т.е. высокую, популярную и народную. В‐третьих, эти формы являются интегральной частью общественной жизни. По мнению автора, упомянутый доклад отражает содержание исследования американского антрополога Рут Бенедикт (1887–1948) «Модели культуры»4.

Английский культуролог Эдвард Бернет Тайлор (E.B. Tylor) еще в 1871 г. в работе «Первобытная культура»5 писал, что это есть комплекс, включающий знания, верования, искусство, мораль, закон, обычай и другие категории, свойственные человеку как члену общества. В американской антропологии 20‐х, 30‐х, 40‐х годов ХХ в. постоянно велись исследования концепта культуры. В постструктуралистских работах эти исследования продолжались.

Автор реферируемой статьи рассказывает и о собственном понимании культуры. Он считает, что концепт культуры в США был преимущественно эстетическим. Впрочем, американский антрополог и этнолог Франц Боас (F. Boas, 1858–1942) и его последователи больше интересовались отношениями культуры и национальности.

Тони Беннет показывает, как мнения Ф. Боаса повлияли на современные дискуссии о национальностях, о глобализации и о гибридизации (т.е. о процессах соединения культур). Далее он пишет об отношении в 20‐е и 30‐е годы ХХ в. белых американцев к новым генерациям мигрантов, преимущественно к афро-американцам.

Тони Беннет также рассказывает о работах австралийского культуролога Грэми Тернера (Graeme Terner), посвященных литературе, телевидению и кинематографии. В трудах об австралийском литературоведении он показывает связь национализма с народной культурой Австралии. Работы Грэми Тернера, считает автор реферируемой статьи, являются важной частью многочисленных обсуждений вопроса об отличительных чертах национальной культуры страны. Во всех этих работах широко рассматриваются изобразительные искусства, музейные выставки, художественная жизнь Австралии.

Труды Грэми Тернера также охватывают исторический период существования Австралии – от английской колонизации в конце XVIII в. и до нынешней постколониальной жизни. Отличительной чертой австралийской действительности, согласно Грэми Тернеру, является отношение культуры и нации. Он считал, что когда живешь в новой стране, то постоянно ощущаешь процесс формирования нации. При этом он назвал австралийские культурные традиции более близкими к американским, чем к английским, и сослался на телевидение своей страны.

Что касается автора реферируемой статьи, то он полагает, что работы Г. Тернера значительно больше походят на труды культурологов из Великобритании, чем на исследования ученых США.

И.Г.

Интерпретация – «наше все» 6

Л. Карасев

Повторить режиссеру спектакля или фильма тот набор смыслов, который автор пьесы или романа вложил в свой текст, невозможно, поскольку в каждой новой культурной ситуации текст воспринимается, воспроизводится иначе. Переосмысление возникает само собой, вне нашего желания или усилия.

Наиболее выразительные случаи таких «непреднамеренных» интерпретаций дают обращения к текстам, удаленным от нас максимально далеко – и во временном, и в культурном аспектах. Большая часть той реальности, которая представлена, скажем, в античной классике или в индийском эпосе, для нас наглухо закрыта, смыслы стерты, искажены или вовсе непонятны. Но даже литература позднейшая, вплоть до Нового времени и даже до ХIХ и начала ХХ в., содержит в себе бесконечно много смыслов, деталей, понятных современникам и уже непонятных тем, кто жил в другие, более поздние времена. А нередко именно за такими деталями стоит смысл, на котором держится если не весь текст, то, во всяком случае, что‐то важное в нем.

Именно сегодня, когда прежняя натура ушла, окончательно забылась, а не в далеком прошлом, когда подобные нюансы были понятны всем, надо ставить акценты, разъясняющие суть дела. То есть нужно, не меняя ни одной буквы в оригинале, показывать мимикой, интонацией, музыкой, светом – чем угодно – что именно означает эта подробность и как именно она сказалась на поведении персонажей и смысле всей пьесы.

Подобные действия означают, что оригинальный текст подвергается интерпретации, поскольку сегодняшний зритель увидит в пьесе то, чего не видел, не понимал, не знал до сих пор. С другой стороны, интерпретация означенного рода – невольная, спонтанная – вернет нас к пониманию того смысла, который был исходно заложен в оригинале, но впоследствии улетучился, исказив таким образом саму суть произведения.

Что же касается интерпретации сознательной, преднамеренной, то главной проблемой тут является та черта, которую может (или не может) переступать работающий с исходным материалом режиссер. Интерпретировать – значит поставить элементы исходного текста в такое положение, в котором они, напоминая о себе, выглядели бы как‐то иначе. Добиться этого эффекта можно с помощью всех тех средств, которыми располагает поэтика. А для зрителя или читателя это предстанет в форме явного или неявного цитирования, разного рода отсылок к знакомым образам, ситуациям и т.п. При этом смысловой рисунок исходного текста не должен быть изменен настолько, чтобы создавший текст автор не смог бы узнать собственного творения или хотя бы признать его искаженным.

Мы не способны понять все тонкости того, что именно хотел сказать автор, не говоря о том, что авторский текст не является началом письменной традиции, а всего лишь встроен в длинный ряд текстов, в которых варьируются различные сюжетные схемы и их символическое оформление.

Претензии каждого нового автора на самостоятельность и принципиальную новизну при детальном разборе выглядят малоубедительными, поскольку каждый автор получает готовые формы и сюжетные ходы от предшественников и вынужден создавать что‐то новое на фоне гигантского массива текстов.

Ситуация невозможности создания чего‐то принципиально нового сама нова для истории культуры. Если в предыдущие столетия постоянно сохранялся мощный смысловой резерв, возможность потенциального рывка в ту или иную сторону, то начиная с рубежа 70‐х годов ХХ в. в литературе, живописи, музыке наблюдается ситуация если не полного тупика, то, во всяком случае, отсутствия какой-либо перспективы. Дело в том, что авангард 20–30‐х годов исчерпал практически все формальные возможности, оставив после себя лишь возможность постмодернистской игры в материал, наработанный культурой за тысячелетия.

В этом смысле эпоха постмодерна, в рамках которой мы пребываем, дала пример тотальной интерпретации всего того, что было сделано ранее: «интерпретация» и есть суть постмодерна, то ключевое слово, которое помогает понять принцип его устройства – наряду с «иронией» и «развлекательностью», о которых писал Умберто Эко в «Заметках на полях» романа «Имя розы». Собственно, ничего трагического в этом нет: постмодерн не упал с неба, а стал закономерным итогом всего предыдущего развития искусства. В этом смысле постмодерн не открывает, как полагают многие, новую эпоху в истории культуры, а, наоборот, закрывает ее.

Даже если речь идет о новом сюжете или новой теме, нынешняя реальность такова, что это новое будет переосмыслением (или интерпретацией) того огромного Текста, который культура успела составить за время своего существования. Конечно, эти слова можно в разной степени отнести к любой эпохе, однако никогда еще названный принцип не охватывал собой весь массив культуры и к тому же осознавался теми, кто эту культуру создает.

Последнее обстоятельство особенно важно, поскольку осознание творческого принципа теперь не только не закрывает пути для создания новых текстов, как это было еще несколько десятилетий назад, но как раз является условием того, чтобы они могли возникнуть. Возможно, это объясняется тем, что принцип интерпретирования по своей природе отличается от всех других эстетических принципов. Интерпретация в основе своей беспредметна, внесодержательна – в том смысле, что ей все равно, с каким материалом иметь дело. Главное здесь – это сама возможность изменить – каким угодно образом – исходные значения, использовать их так, чтобы они составили основу для решения какой‐то новой задачи.

Т.А. Фетисова

Число зверя. Этничность как человеческая форма животного состояния7

С.Е. Эрлих

Этничность выступает древнейшим, т.е. наиболее близким к звериным повадкам, видом человеческой солидарности. Этимология сменяющихся со временем этнических форм: род, племя, народность, нация (лат. natio от natus «рожденный») – свидетельствует о том, что представители одного этноса считают «своих» кровными родственниками, имеющими общего «тотемного» предка. Изначальное зоологическое понимание кровной общности с переходом к земледелию дополняется ботанической метафорой общей «почвы» – «родины», «отечества», на которой «коренной» этнос произрастает испокон века.

«Зооботаническая» этничность, сакрализованная архаичными верованиями в общего тотемного предка, приспосабливает к себе и «модернизированные» религиозные системы». Не только религии племенные, вроде иудаизма, но и мировые – в значительной мере «этнизируются» в качестве «веры предков». Подчинение самых возвышенных религий грубой кровно-почвенной этничности подтверждается фактом многочисленных войн во имя торжества религии, одной из главных заповедей которой является «Не убий!»

Этнический принцип во многих случаях преобразует по своему подобию не только религиозное, но и «классовое» сознание. В феодальную эпоху представители правящего сословия ощущали, что в их жилах течет иная, чем у простонародья, кровь. Не просто благородная, но чужестранная. Достаточно быстро «этнизировались» и победители «пролетарских» революций прошлого века. В сталинской России, Китае Мао Цзэдуна, Румынии Чаушеску и других казарменно социалистических странах интернациональный «классовый» подход уступил ценностям этнического патриотизма.

Этничность, сознаваемая как общность людей, связанных кровью и почвой, верой отцов и языком матери, формируют пресловутую готтентотскую мораль: «Когда забирают у нас – это плохо. Когда забираем мы – это хорошо». Согласно этнической этике, вполне оправданными выступают так называемые двойные стандарты поведения. То, что считается недопустиимым в отношении «своих»: обман, притеснение, грабеж, насилие, убийство – может применяться к «чужим», ради блага «своего» этноса.

Даже в тех случаях, когда деяния против «чужаков» нарушают национальный уголовный кодекс, этническая мораль зачастую оправдывает их интересами нации.

Преобладание этнического подхода в общественном сознании приводит к тому, что отношения в мировом сообществе наций-государств во многом повторяют те, что складываются в мире животных: «сильный ест слабого». «Гуманизация» внешней политики в настоящее время вызвана не столько моральным прогрессом, сколько развитием технологий уничтожения.

Если военная интервенция не является рутиной современной международной жизни, то разнообразная, в том числе и оружием, поддержка антиправительственных сил внутри государств, которые по каким-либо соображениям неугодны великим державам – представляет обычную практику международных отношений.

С давних пор эксплуатация этничности является инструментом манипуляции «низами» в сфере внутренней политики. С помощью «национальной гордости» правящие классы не раз переключали «вертикальное» социальное недовольство в безопасное для них «горизонтальное» этническое направление.

Можно сказать, что этничность – человеческая форма животного состояния. Основанное на этнической морали право сильного доминирует на протяжении всей мировой истории. Но если бы звериные принципы были единственным регулятором общественной жизни, человечество никогда бы не вступило в информационную цивилизацию. Развитие технологий немыслимо без международного общения. Даже самые могучие и многочисленные народы нуждаются в постоянных творческих заимствованиях во всех сферах общественной жизни. Попытки автаркии всегда сопровождались застоем и отставанием от стран, склонных к обмену людьми и идеям. Для создания благоприятных условий обмена было необходимо преодолеть животный страх перед чужаком. Снятие страха проходило, с одной стороны, за счет медленного расширения понятия «свой», надстраивания над старыми этническими формами новых, более обширных. С другой стороны, за счет постепенного «очеловечивания» представлений о чужаке. Благодаря формированию различных видов внеэтнической морали (религиозной, государственной, «классовой» и т.д.) стало возможным существование полиэтнических государств. Точнее, сама возможность феномена государства во многом связана со смягчением звериного этнического сознания. Моноэтническое государство во все времена представляло исключение из правил.