Россия и современный мир №3 / 2015

Вместо поддержки среднего класса правительство реформаторов уже в первые месяцы своей работы начало создавать себе опору в среде акторов формирующегося рынка, более чем активно используя такие инструменты преференциальной поддержки как льготное кредитование, субсидирование экспорта, дотирование импорта. Фактически с помощью этих инструментов гайдаровское правительство осуществило переформатирование ландшафта номенклатурно-теневого позднесоветского капитализма, по сути дела «назначив» будущих чемпионов этой гонки на выживание. Успех был достигнут быстро: уже к концу 1992 г., когда на VII Съезде народных депутатов РФ Егор Гайдар был вынужден сложить с себя обязанности исполняющего обязанности председателя российского правительства, обнаружилось, что за «технократами» и «бывшими завлабами» стоят силы, представляющие, главным образом, финансовый капитал. Кроме того, в 1992 г. команда реформаторов обрела мощнейшую поддержку международных, прежде всего американских, финансовых кругов, принимавших решения о кредитовании российского правительства.

На старте преобразований 1990-х годов Россия уже в очень высокой степени зависела от экспорта минерально-сырьевых ресурсов. Вместе с тем сохранялся значительный, хотя в основном устаревший промышленный потенциал. Этот потенциал можно было модернизировать и адаптировать к условиям рынка в случае проведения активной структурной политики. Однако реформаторы 1990-х годов последовательно отвергали инициативы по переходу к активной промышленной политике, рассчитывая, что общее макроэкономическое регулирование приведет к «естественной» селекции отраслей. Фактически же в условиях узости и недостаточной капитализации внутреннего рынка основную ставку приходилось делать на экспортно-ориентированные отрасли. А на мировом рынке для России оставалась единственная возможность – занять нишу экспортера минерально-сырьевых ресурсов. В результате такого рода политики laissez-faire произошла структурная деградация экономики, был подорван кадровый потенциал отраслей высокой переработки, а инфраструктура, созданная в основном еще в советскую эпоху, постепенно приближалась к грани полного износа.

Ключевой реформой правительства Ельцина–Гайдара стала приватизация государственной собственности. Именно она привела к необратимым изменениям социальной структуры российского общества. Стратегия приватизации, принятая и осуществленная российским правительством, несмотря на ожесточенную критику и сопротивление политических оппонентов, состояла из двух основных этапов – бесплатной ваучерной приватизации и денежной приватизации в форме залоговых аукционов.

Егор Гайдар и его соратники, несомненно, осознавали значение проблемы «власть–собственность» для успеха проводимых ими реформ и будущего страны в целом. По крайней мере, сам Гайдар был явно знаком с концепцией «власти–собственности» выдающегося востоковеда Л.С. Васильева [Васильев 1982], в которой предлагалась новая интерпретация так называемого азиатского способа производства, означающая отход от марксистских постулатов. Гайдар видел одну из главных задач реформ в следующем: «Россию у номенклатуры нельзя, да и не нужно отнимать силой, ее можно “выкупить”. Если собственность отделяется от власти, если возникает свободный рынок, где собственность все равно будет постоянно перемещаться, подчиняясь закону конкуренции, это и есть оптимальное решение. Пусть изначально на этом рынке номенклатура занимает самые сильные позиции, это является лишь залогом преемственности прав собственности. Дальше свои позиции каждому владельцу придется подтверждать делом. В любом случае такой обмен власти на собственность означал бы шаг вперед от “империализма” к свободному, открытому рынку, от “азиатского способа производства” к европейскому, означал бы конец самой номенклатуры как стабильной, пожизненной, наследственной, не подвластной законам рынка политико-экономической элиты» [Гайдар 1995, с. 103].

Первый (ваучерный) этап приватизации отчасти действительно способствовал «обмену власти на собственность» и «выкупу России у номенклатуры». Точнее, ваучерная приватизация позволила части так называемых «красных директоров» трансформировать свой фактический контроль над предприятиями в легальные права собственников. Однако далеко не всем «красным директорам» удавалось получить эксклюзивную поддержку властей через механизмы субсидирования и льготного кредитования. Не следует забывать и о том, что более 40 млн приватизационных чеков было аккумулировано в чековых инвестиционных фондах (ЧИФах). По признанию Анатолия Чубайса, «провал ЧИФов был оглушительным: все 40 млн человек ощутили себя просто обманутыми, и справедливо» [Интервью с Чубайсом А.Б. 2011, с. 277]. Между тем аккумулированные в ЧИФах ваучеры были использованы для перераспределения весьма лакомых кусков собственности в пользу тех групп предпринимателей, с которыми – в отличие от «красных директоров» – реформаторское правительство не имело политико-идеологических разногласий.

Первый этап приватизации осуществлялся в рекордно короткий срок, что не могло не сказаться как на эффективности приватизации, так и на интенсивности связанных с ней конфликтов. Такая спешка, несомненно, была политически мотивирована. Реформаторы ставили перед собой задачу быстрого и бесповоротного разрыва со старой социально-экономической системой, ослабления связанных с ней политических сил, формирования новых групп элиты.

Широко разрекламированная идеологом приватизации Анатолием Чубайсом передача государственного имущества в руки народа благодаря использованию такого инструмента как приватизационный чек (ваучер), означала на деле создание первичной инфраструктуры практически бесконтрольного перераспределения собственности. Ни рядовые обладатели ваучеров, ни трудовые коллективы, наделенные декларативным преимуществом в процессе приватизации их предприятий, в собственников так и не превратились. Единственным бесспорным дивидендом для широких слоев городского населения стала бесплатная приватизация их собственного жилья. Впоследствии возможность распоряжения этим имуществом обеспечила многим горожанам дополнительный доход. Однако заслуга в приватизации жилых помещений принадлежала местным властям, осуществлявшим эту программу, тогда как федеральные власти в лучшем случае не препятствовали ей.

После завершения в 1994 г. чекового этапа приватизации значительная часть наиболее привлекательных предприятий и отраслей экономики продолжала оставаться под государственным контролем. Их судьба определилась в ходе так называемых залоговых аукционов, когда такие крупные предприятия, как «ЮКОС» или «Норильский никель», фактически продавались по многократно заниженной цене финансовым группам, близким к чиновникам правительства, контролировавшим принятие соответствующих решений. С точки зрения отношений «власть–собственность» это был критический момент, когда российское правительство, в экономическом блоке которого по-прежнему значимую роль играли представители гайдаровской команды, могло воспрепятствовать воспроизводству на новой основе патримониальной экономической модели. На деле, однако, выдвинутая Владимиром Потаниным инициатива проведения залоговых аукционов стала компромиссом, отвечавшим интересам как новых финансовых групп и реформаторского крыла российского правительства, так и «красных директоров» и представлявших их в правительстве деятелей,типа Олега Сосковца.

Оправдывая собственную поддержку проведения залоговых аукционов, Анатолий Чубайс ссылается на политическую необходимость: «Никакой другой – ни денежной, ни безденежной – приватизации в тот момент по политическим причинам провести было невозможно. Получается: либо бесславное поражение, либо это дерьмо – залоговые аукционы. Не хочешь лезть в дерьмо, можешь отойти в сторону и гордо заявлять, мол, иначе воспитан… А реформы пусть идут прахом… Залоговые аукционы стали единственным шансом отнять «командные» высоты у коммунистов, наполнить реальным содержанием всю формально созданную к этому моменту частную собственность и переломить историческую судьбу России» [Интервью с Чубайсом А.Б. 2011, с. 279].

В результате залоговых аукционов большая часть российской нефтедобычи, черной и цветной металлургии, предприятий водного транспорта оказались под контролем нескольких группировок, лидеры которых получили название «олигархов». Но на кону стояло нечто большее. Начиная с залоговых аукционов, развернулась борьба за «власть–собственность» после неизбежного ухода Бориса Ельцина. Для инсайдеров не было секретом, что по чисто физическим причинам конец эпохи первого президента России может наступить в любую минуту. Просвета в экономическом кризисе не наблюдалось, а развязанная в Чечне война грозила уничтожить последние остатки былой ельцинской популярности. Решение Ельцина идти в 1996 г. на новые президентские выборы и его весьма сомнительная победа на этих выборах ничего принципиально не меняли. Однако важнейшее значение имели, во-первых, инициированные Чубайсом давосские переговоры российских олигархов, завершившиеся их решением объединить ресурсы и усилия ради победы Бориса Ельцина, и, во-вторых, происшедший в период между первым и вторым турами президентских выборов микропереворот, в итоге которого были смещены со своих постов Олег Сосковец и наиболее влиятельные представители силовых структур – Александр Коржаков и Михаил Барсуков. Если залоговые аукционы указывали на окончательное формирование неопатримониальной модели государственного управления и организации экономики, то «давосский сговор» означал возможность ее мутации, когда формула «власть–собственность» могла поменяться на формулу «собственность–власть–собственность». Новый расклад сил в Кремле и Белом доме после объявления о победе Бориса Ельцина на президентских выборах и развернувшиеся в 1996–1998 гг. «олигархические войны» давали основание говорить о том, что политическое влияние становится в России производным от контроля над собственностью. Во всяком случае, основной стержень политической борьбы вплоть до ареста Михаила Ходорковского в октябре 2003 г. заключался в том, какая из версий неопатримониализма в конечном счете восторжествует – «власть–собственность» или же «собственность–власть–собственность».

Судя по всему, либо экономические реформы 1990-х годов изначально не были ориентированы на преодоление патримониального уклада, либо при первом же столкновении планов реформаторов с российской реальностью произошла негласная подмена цели преобразований. Здесь нет необходимости обстоятельно говорить о фактах явной коррупции или специфических жизненных траекториях отдельных членов гайдаровской команды, для которых вхождение в состав правительства оказалось транзитным пунктом на пути из академических НИИ в российский список «Форбс». Очевидно, во всяком случае, что осознав неизбежность возрождения в новых условиях модели «власть–собственность», реформаторы 1990-х постарались воспроизвести ее под себя и свою клиентелу. В этом смысле реформы можно рассматривать как социальную инженерию. В результате в первой половине 1990-х годов на арену общественной жизни вышла новая социальная группа предпринимателей, почти не имевших опыта организации производства и создания бизнеса в условиях открытой рыночной конкуренции. Их магистральный путь был иным: они сумели добиться успеха не вопреки, а благодаря распаду советской хозяйственной системы, причем их основной способ ведения бизнеса состоял в умении «решать вопросы» на разных уровнях – от локальных криминальных структур до федерального правительства. Это была система жесточайшего отбора по социал-дарвинистским принципам, в которой, однако, изначально не было и намека на равенство стартовых условий. Когда же те, кто прошел отбор, образовали новую экономическую элиту, стало очевидно, что она не только не готова взять на себя ответственность за преодоление экономических трудностей, но, напротив, вынуждает власть еще в большей степени переложить тяготы выхода из кризиса на плечи рядовых граждан. Дефолт 17 августа 1998 г. стал наиболее ярким тому подтверждением. Одновременно дефолт оказался новым этапом отбора, в результате которого около 1/3 российского ВВП перешло под контроль 37 бизнесменов [см.: Rutland 2008].

Новая структура собственности, будучи в целом легальной с точки зрения правового обеспечения (хотя ряд действий власти и отдельных приватизационных сделок вполне могут быть оспорены), не обладает достаточной легитимностью в глазах основной части российского населения. Этот разрыв порождает целый ряд политических и экономических проблем, включая неэффективность корпоративного управления, сужение горизонта экономического планирования до двух-трех лет, использование офшорных схем вывода доходов за пределы российской юрисдикции и т.д. [см.: Сергеев 2004].

Для большинства граждан России приватизация крупной государственной собственности явилась неотъемлемой частью индивидуального и коллективного травматического опыта. Она до сих пор служит для них примером вопиющей социальной несправедливости и чудовищной коррупции. Не удивительно, что в ходе опросов около 1/3 респондентов стабильно высказывается в пользу ренационализации крупных компаний, а «за устойчивым и широко распространенным отрицательным отношением к последствиям приватизации и к итогам всего периода реформ мы часто обнаруживаем раздраженное и мстительное ожидание “социального реванша”, парадоксальным образом сочетающееся с практически полным отсутствием надежд на восстановление “социальной справедливости”» [Зоркая 2005, с. 94]. И здесь не следует слишком полагаться на успокоительную логику «время – лечит», на то, что одна из наиболее болезненных социальных травм будет в основном преодолена за пару-тройку пореформенных десятилетий. Равным образом не слишком основательны надежды на «выход российской институциональной системы из ловушки размытой нелегитимности» за счет того, что конфликты по поводу собственности перестанут везде и всегда разрешаться в пользу «сильных» и в ущерб «слабым» [Капелюшников 2008]. Недостаточная легитимность (или размытая нелегитимность) структуры крупной собственности остается бомбой замедленного действия, которая может взорваться в момент дестабилизации социальной системы, обусловленной сочетанием внешнего и внутреннего давления.

Джозеф Стиглиц, обобщая опыт российской приватизации, писал: «Те, кто выступал за приватизацию, с гордостью указывали, что значительная часть государственных предприятий перешла в частные руки, но это было весьма сомнительным достижением. В конце концов легко просто раздать государственные активы, особенно своим друзьям и приятелям, а стимулы к этому очень сильны, если политики, проводящие приватизацию, могут получить свою долю – прямо или косвенно – в качестве пожертвований на ведение собственной избирательной кампании. В самом деле, если приватизация проводится способами, которые многие считают незаконными, и при отсутствии институциональной инфраструктуры, то фактически могут быть подорваны более долговременные перспективы рыночной экономики. Но еще хуже то, что нарождающиеся частнособственнические интересы приводят к ослаблению государства и разрушают общественный порядок посредством коррупции и присвоения имущества представителями властных органов» [Стиглиц 1999, с. 14].

Данное высказывание лауреата Нобелевской премии по экономике подводит к значимому умозаключению: воспроизводство на новой основе отношений «власть–собственность» и формирование неопатримониального капитализма не равнозначны усилению государства. Возможна ситуация, при которой регенерация системы «власть–собственность» способствует эрозии государственных институтов и даже подрыву государственности. Однако эта ситуация все же не является «штатной». В России середины 1990-х годов власть сформировала новый слой крупных собственников, который, пользуясь слабостью государства, заявил претензии на установление контроля над породившей его властью. Но одновременно действовали силы, заинтересованные в укреплении государства при сохранении системы «власть–собственность» в ее традиционном для России варианте. К «возврату» государства подталкивали и общественные ожидания, игнорировать которые ельцинскому режиму становилось все труднее.

В глазах значительной части населения страны едва ли не основной смысл политики российской федеральной власти состоял в максимально возможном сокращении социальных обязательств государства. Едва ли можно отрицать, что для многих постсоветских реформаторов в этом и состояла если не цель, то важнейшее направление социально-экономических преобразований. Правда, последовательно провести эту линию не удавалось. В начале 1990-х годов социальная политика была одним из полей сражений между президентом и парламентом; в дальнейшем, как правило, в период электоральных кампаний, происходило спорадическое наращивание социальных обязательств. В то же время данную ситуацию умело использовали те региональные лидеры, которые имели ресурсы для проведения самостоятельной социальной политики. В этом, в частности, кроется секрет политического долголетия мэра Москвы Ю.М. Лужкова, который лишился своего поста только в 2010 г. Уже в период путинского президентства, когда экономическая конъюнктура позволила направить действительно серьезные средства на социальные нужды, в социальной политике произошли более существенные изменения.

Следует, однако, учитывать, что некий общий ориентир социальной политики был закреплен в Конституции 1993 г., ст. 7 которой провозгласила Россию социальным государством. Довольно долгое время политика федеральной власти состояла в игнорировании этого принципа, либо в такой интерпретации, которая делала его бессодержательным. Последнему немало содействовала и критика понятия «социальное государство» российскими либералами. В то же время игнорированию принципов социального государства способствовала и апатия населения. Фактически сущность социальной политики федеральной власти заключалась в балансировании между продолжением неолиберальных реформ и сохранением социально-политической стабильности. В целом этот курс удавалось выдерживать вплоть до дефолта 17 августа 1998 г.; после дефолта начался политический разворот, который можно характеризовать как «возврат» государства.

Дефолт и формирование постреформаторского правительства Евгения Примакова подвели черту под неолиберальной экономической идеологией и временем, когда оставленное государством «наследство» лихорадочно делилось между олигархическими группировками. Сами люди, вошедшие в правительство в сентябре 1998 г., в своем большинстве воспринимались как лучшие представители поколения «позавчерашних» (Евгений Примаков был старше и президента Бориса Ельцина, и его предшественника Михаила Горбачёва). Именно они первыми начали разворот в направлении государственного патернализма. Именно при этом правительстве начался экономический рост, продолжавшийся целое десятилетие. Их политический век был, однако, недолог. Основной объем работы по «возврату» государства был выполнен уже при следующем президенте России.

Онтология российской политии

Сегодня можно уверенно говорить о том, что в 1990-е годы Россия преодолела очередную развилку на своем историческом пути. Это была развилка между формальными, не сумевшими обрести реального наполнения институтами, импортированными извне (многопартийность, разделение властей, выборность должностных лиц на всех уровнях власти и т.д.), и квинтэссенцией российской политической культуры – властецентризмом. Выбор сводился к следующему: либо названные институты предотвращают реинкарнацию системы «власть–собственность» и обеспечивают успех демократического транзита, либо, напротив, они превращаются в симулякры, прикрывающие становление неопатримониализма. Произошло последнее.

Возрождение в новой форме патримониальной модели отношений власти и общества побуждает многих исследователей ставить вопрос о причинах неуспеха российского демократического транзита. Постановка данного вопроса, разумеется, оправданна. Однако, как представляется, проблема, требующая дальнейшего исследования, значительно шире и глубже. Существует достаточно оснований для разработки исследовательской программы, выходящей за рамки методологии и тематического охвата политической транзитологии. Фокусировка внимания политологов на институциональных трансформациях зачастую приводит к недооценке, а то и фактическому игнорированию контекстуальных (исторических, географических, социокультурных) условий взаимодействия власти и общества. Абсолютизация политических изменений затеняет онтологические вопросы о сущности, формах существования и воспроизводства политической власти, об особенностях политического времени и пространства.

Онтологическая перспектива в политологии открывает средний путь между поиском фундаментальных законов, действующих в политической сфере, и постмодернистским скептицизмом в отношении существования политических закономерностей. Подход политической онтологии, по сути, восходит к идеям К. Маркса, М. Вебера и Г. Зиммеля, которые рассматривали и действия индивидов, и сложные социальные структуры как проявления регулярности в социальных отношениях. При этом социальные взаимодействия и связи, пронизывающие систему отношений власти и общества, обеспечивающие ее воспроизводство и изменения, формируют ткань социальной и политической жизни. Регулярность, несомненно, наблюдается в сфере политического, но не является характерной для всех политических структур и процессов. Тем более важно и значимо в научном плане найти объяснение феномену воспроизводства базисных структур, определяющих характер взаимодействия власти и общества в России как в исторической ретроспективе, так и на современном этапе.

Особую актуальность подходу политической онтологии придает то обстоятельство, что именно на его основе можно создать объяснительную модель так называемых ретроградных трендов демократического транзита. Вместе с тем комплексный анализ феномена российской политии может быть успешным лишь на основе полноценного диалога онтологического и трансформационного подходов. Именно так можно эффективно проанализировать факторы устойчивости и механизмы трансформации в системе «власть–общество».

Феномен российских реформ 1990-х годов очень важен для анализа соотношения устойчивости и изменчивости, характеризующих бытие соответствующей политии. Для разработки программы дальнейшего исследования исторического пути России в ракурсе политической онтологии следует учитывать, что устойчивость и изменчивость редко представляют собой жесткую бинарную оппозицию. Соотношения между ними гораздо более вариативны, вплоть до признания способности системы к трансформации в качестве предпосылки обеспечения ее долговременной устойчивости. В то же время любая трансформация, решая какую-либо старую проблему, порождает комплекс новых проблем и отношений. В частности, в случае российской политии напряжение между устойчивостью и трансформациями обусловлено, с одной стороны, естественной динамикой социального организма, ведущей к его усложнению, и, с другой – поддерживаемой политической системой тенденцией к упрощению социальной сложности. Властецентризм как важнейшая особенность российской политической системы проецирует соответствующую стилистику на всю ткань властных отношений. В то же время практическое функционирование политической системы осуществляется в уже модернизированной (хотя нередко чисто формально и в недостаточной степени) институциональной среде, включающей административные и представительные органы власти, судебную систему, конституцию и законы, декларированные и законодательно оформленные права человека, систему выборов и т.п. Здесь, по сути, имеет смысл говорить не столько о российском парадоксе неолиберального пути к неопатримониализму, сколько о появлении очень серьезного силового напряжения в диапазоне «устойчивость / трансформации». Причем и реформы 1990-х годов, и «возврат государства» в начале XXI в. это напряжение только усилили.

Литература

1. Васильев Л.С. Феномен власти–собственности. К проблеме типологии докапиталистических структур // В кн.: Типы общественных отношений на Востоке в Средние века. – М.: Институт востоковедения АН СССР, 1982.

2. Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. – М.: Евразия, 1995. – 206 с.

3. Гельман В., Травин Д. «Загогулины» российской модернизации: Смена поколений и траектории реформ // Неприкосновенный запас. – 2013. – № 4 (90).

4. Зоркая Н. Приватизация и частная собственность в общественном мнении в 1990–2000-е годы // Отечественные записки. – 2005. – № 1 (22).

5. Интервью с Чубайсом А.Б. Россия: Трудный путь к частной собственности // История новой России. Очерки, интервью: В 3 т. / Под общ. ред. П.С. Филиппова. – Т. 1. – СПб.: Норма, 2011. – С. 267–296.

6. Исаков В.Б. Амнистия. Парламентские дневники 1994–1995. – М., 1996.

7. Капелюшников Р. Собственность без легитимности? – ПОЛИТ. РУ – 27 марта 2008. – Режим доступа: http://polit.ru/article/2008/03/27/sobstv/ (Последнее посещение – 14.12.2014.)

8. Ковалев В.А. Россия: Федерализм «до востребования». Ч. 1. Центр и регионы в системе отечественной государственной власти и управления // Политическая экспертиза: ПОЛИТЭКС. – СПб.: Издательство С.-Петербургского университета. – 2011. – Т. 7. – № 1. – С. 62–81.