История России в современной зарубежной науке, часть 3

28. Jenks A.L. Russia in a box: Art and identity in an age of revolution. – DeKalb: Northern Illinois univ. press, 2005. – IX, 264 p.

29. Kamp M. The new woman in Uzbekistan: Islam, modernity, and unveiling under communism. – Seattle: Univ. of Washington press, 2006. – XIII, 332 p.

30. Kelly C. Children’s world: Growing up in Russia, 1890–1991. – L.: Yale univ. press, 2007. – XXII,714 p.

31. Kelly C. Refining Russia: Advice literature, polite culture, and gender from Catherine to Yeltsin. – N.Y.: Oxford univ. press, 2001. – XLIV, 438 p.

32. Kirschenbaum L. Small comrades: revolutionizing childhood in Soviet Russia, 1917–1932. – N.Y.: RoutledgeFalmer, 2000. – 232 p.

33. Krylova A. Soviet women in combat: A history of violence on the Eastern front. – Cambridge; N.Y.: Cambridge univ. press, 2010. – XVI, 336 p.

34. Kuhr-Korolev C. «Gezahmte Helden». Die Formierung der Sowjetjugend 1917– 1932. – Essen: Klartext Verlag, 2005. – 365 S.

35. Landscaping the human garden: Twentieth-century population management in a comparative framework / Ed. by Weiner A. – Stanford: Stanford univ. press, 2003. – XI, 344 p.

36. Language and revolution: Making modern political identities/ Ed. by Halfin I. – L.; Portland: F. Cass, 2002. – 403 p.

37. Lenoe M. Closer to the masses: Stalinist culture, social revolution, and Soviet newspapers. – Cambridge: Harvard univ. press, 2004. – 315 p.

38. Lovell S. The Soviet Union: A very short introduction. – Oxford: Oxford univ. press, 2009. – XIV, 154 p.

39. Lovell S. Summerfolk: A history of the dacha, 1710–2000. – Ithaca: Cornell univ. press, 2003. – XV, 260 p.

40. Malte R. Das Sowietische massenfiest. – Hamburg: Hamburger, 2006. – 454 S.

41. Martin T. The affirmative action empire: Nations and nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. – Ithaca: Cornell univ. press, 2001. – XVII, 496 p.

42. Petrone K. Life has become more joyous, comrades: Celebrations in the time of Stalin. – Bloomington: Indiana univ. press, 2000. – X, 266 p.

43. Pleasures in socialism: Leisure and luxury in the Eastern Bloc / Ed. by Crowley D., Reid S.E. – Evanston: Northwestern univ. press, 2010. – 360 p.

44. Raleigh D.J. Experiencing Russia’s Civil war: Politics, society, and revolutionary culture in Saratov, 1917–1922. – Princeton, 2002. – XVII, 438 p.

45. Ransel D.L. Village mothers: Three generations of change in Russia and Tataria. – Bloomington: Indiana univ. press, 2000. – VIII, 314 p.

46. Roslof E.E. Red priests: Renovationism, Russian Orthodoxy, and revolution, 1905– 1946. – Bloomington: Indiana univ. press, 2002. – XVII, 259 p.

47. Russia’s sputnik generation: Soviet baby boomers talk about their lives / Transl. and ed. by Raleigh D.J. – Bloomington: Indiana univ. press, 2006. – XIII, 299 p.

48. Shearer D.R. Policing Stalin’s socialism: Repression and social order in the Soviet Union, 1924-1953. – New Haven: Yale univ. press, 2009. – XIV, 507 p.

49. A state of nations: Empire and nation-making in the age of Lenin and Stalin / Ed. by Suny R.G., Martin T. – Oxford: Oxford univ. press, 2001. – XII, 307 p.

50. Turizm: The Russian and East European tourist under capitalism and socialism / Ed. by Gorsuch A.E., Koenker D.P. – Ithaca: Cornell univ. press, 2006. – IX, 313 p.

51. Weiner A. Making sense of war: the Second World War and the fate of the Bolshevik Revolution. – Princeton: Princeton univ. press, 2001. – XV, 416 p.

52. Wolfe T.C. Governing Soviet journalism: The press and the socialist person after Stalin. – Bloomington: Indiana univ. press, 2005. – XXI, 240 p.

53. Wood E.A. Performing justice: Agitation trials in early Soviet Russia. – Ithaca: Cornell univ. press, 2005. – 301 p.

54. The years of hunger: Soviet agriculture, 1931–1933 / Ed .by Davies R.W. and Wheatcroft S.G. – N.Y.: Palgrave Macmillan, 2003. – XVII, 555 p.

55. Yekelchyk S. Stalin’s empire of memory: Russian-Ukrainian relations in the Soviet historical imagination. – Toronto: Univ. of Toronto press, 2004. – XI, 231 p.

56. Zelnik R. Perils of Pankratova: Some stories from the annals of Soviet historiography. – Seattle: Univ. of Washington, 2005. – XIV, 137 p.

Советский Союз: очень короткое введение

(Реферат)

Ловелл С.Lovell SThe Soviet Union: A very short introduction. – Oxford: Oxford univ. press, 2009. – XIV, 154 p

В книге британского историка Стивена Ловелла (Кингз-Колледж, Лондон) предлагается краткий очерк истории СССР, основанный на новейших концепциях и подходах зарубежной историографии. Книга издана в серии VSI (Very Short Introduction) издательства Оксфордского университета, которая включает в себя около 300 названий, охватывающих самые разные аспекты научного, главным образом гуманитарного, знания.

В основе авторского изложения лежит новый для зарубежной историографии тезис об удивительной стабильности Советского Союза, который, при наличии исключительно сильных внутренних противоречий и несмотря на постоянное присутствие внешней угрозы, просуществовал столь долгое время. Отказавшись от привычного хронологического принципа изложения, автор выделил несколько тематических комплексов, рассмотрение которых позволяет ему охарактеризовать особенности как политической системы СССР, так и советской экономики и общества.

В первой главе «Будущее и прошлое» рассматривается восприятие в Советском Союзе собственного исторического прошлого сквозь призму идеологии, устремленной в «светлое коммунистическое будущее». Как отмечает Ловелл, ориентация на будущее являлась не просто фигурой политической риторики, а представляла собой образ мыслей, который пронизывал буквально всю культуру советского общества (с. 15). Марксизм-ленинизм, соединявший в себе научный анализ социально-экономических реалий и совершенно нереалистические проекты построения бесклассового общества в бедной, голодной стране, неизбежно должен был стать политической религией.

Выкорчевывая все, связанное со «старым режимом» (особенно это касалось церкви), большевики создавали новые модели повседневной жизни. При этом, как отмечает автор, для большевиков было характерно обостренное ощущение отставания страны от западных соседей. Настоящая гонка за временем началась с принятием первого пятилетнего плана, который торопились выполнить в самые сжатые сроки, и название повести В. Катаева «Время, вперед!» выражало сущность тогдашнего мироощущения. При этом советским людям, испытывавшим трудности ранней стадии индустриализации, предписывалось уметь увидеть за нищетой и убожеством сегодняшнего дня «зарево далекой модерности», пишет автор (с. 20). Свой вклад в создание подобного мировоззрения вносила новая советская индустрия культуры, в частности метод социалистического реализма, который должен был показывать мир не таким, как он есть, а каким он должен быть.

Важной вехой на пути к социализму стала конституция 1936 г., объявившая о построении в СССР бесклассового общества. К реалиям советской жизни она имела такое же отношение, как кинофильм «Светлый путь», замечает С. Ловелл, однако она сигнализировала о создании политической культуры, которая поистине одержимо отслеживала успехи страны в достижении абстрактных и далеких целей (с. 23).

После доклада Хрущёва на ХХ съезде руководство «еще раз прильнуло к роднику революционного утопизма» и выработало новую программу партии – первую после 1919 г., – в которой было объявлено, что коммунизм в основном будет построен к 1980 г. Однако ощущение времени как энергичного движения вперед полностью рассеялось в 1970-е годы, что чувствовалось на уровне неспешного течения повседневной жизни. Прежде революционное общество стало консервативным и «глядело в прошлое, так же как и старцы на вершинах партийной иерархии» (с. 25, 32).

Несмотря на то, что советский режим черпал свою легитимность из будущего, ему, как это и положено, требовалось представить убедительную историю о своем происхождении. Автор прослеживает процесс создания в первые годы советской власти «революционной иконографии», в которой Октябрь 1917 г. представал кульминацией и целью всего предыдущего исторического развития страны, отмечает «возвращение» истории в середине 1930-х годов и активное внедрение патриотических мифов, связанных с героями прошлого, в период Великой Отечественной войны. Сама война, в свою очередь, стала культовым историческим событием в брежневскую эпоху, внося свой вклад в легитимность советского режима (с. 29–31).

Предпринятая Горбачёвым перестройка должна была вновь двинуть Советский Союз к светлому будущему, но вместо этого, пишет автор, началось «сведение счетов с прошлым» (с. 33). История стала главной политической проблемой для масс – причем в таких масштабах, каких не бывало в мировой практике. Лавина исторических открытий о преступности советского режима не только подрывала его легитимность. В период развала СССР была поставлена под вопрос сама советская модель времени как линейного прогресса. К 1991 г., отмечает С. Ловелл, более точной пространственной метафорой, отражающей траекторию русской истории, стала модель бесконечных циклов реформы и реакции, в которых один деспотизм сменяется другим (с. 34–35).

В сегодняшней России, спустя почти 20 лет после распада СССР, самым волнующим историческим событием кажется Великая Отечественная война, а люди пожилые чаще всего вспоминают брежневскую эпоху, означающую для них (забывших все трудности советского быта) стабильность цен и скромный, но вполне респектабельный уровень жизни. Постепенно уходя в прошлое, Советский Союз обрел свою нишу в рассказах старшего поколения (с. 35).

В главе второй «Принуждение и участие» исследуется политическая практика советского государства, в которой террор сочетался с идеологией социальной мобилизации широких масс и коллективизмом. Отмечая, что политическое насилие всегда считалось главной характерной чертой Советского Союза, особенно в первые десятилетия его существования, автор указывает на другой важный аспект советской системы: она требовала от своих граждан беспрецедентного уровня участия – и получала его.

С. Ловелл рассматривает историческую эволюцию советского террора, который начал активно разворачиваться летом 1918 г. По его мнению, хотя всем гражданским войнам присуща крайняя жестокость, действия большевиков имели качественные отличия. Прежде всего, очень быстро был создан аппарат насилия (ВЧК), и затем советское государство долгое время буквально вело войну против собственного народа. Это ощущение перманентной войны подпитывалось и во время крутых социальных переворотов (насильственной коллективизации и форсированной индустриализации), и фактом существования «враждебного капиталистического окружения». Большевики оперировали идеологией «мы и они» в ее самом крайнем варианте, пишет автор. Причем, в отличие от нацистской Германии, где на первом плане всегда стояли расовые соображения, в СССР критерии были крайне расплывчатыми, так что далеко не всегда можно было понять, кто такие «мы», а кто – «они» (с. 38).

Архивные исследования социальных историков нарисовали портрет Большого террора и подчеркнули, что он явился кульминацией беспорядков и репрессий, начатых коллективизацией. После массовых арестов в деревне и высылок начала 1930-х годов центр репрессий переместился в города, вслед за ринувшимися туда крестьянами. Сталин, по мнению автора, несет полную ответственность за эскалацию террора в 1937–1938 гг. и был тогда единственным человеком, который мог его остановить. Но даже Сталин, который фактически подавал сигналы, а не руководил террором на каждой его стадии, был удивлен его масштабами. На вопрос, как такое могло случиться, существует несколько ответов.

С точки зрения структурно-институционального подхода, пишет С. Ловелл, огромный аппарат насилия, призванный «на научной основе» управлять обществом и искоренять «вредные элементы», должен был работать как можно более эффективно, что он и делал. Кроме того, в тяжелых условиях 1930-х годов было очень удобно искать и находить «козлов отпущения».

Однако не менее важно обратиться к политической культуре большевизма, сохранившей и в 1930-е годы воинственный этос эпохи Гражданской войны. Кроме того, будучи изначально конспиративной организацией, ВКП(б) после того, как стала правящей партией, институционализировала подозрительность по отношению и к своим членам, и к обществу в целом. Под подозрением находились все, и советские люди должны были постоянно на деле доказывать свою невиновность, что отличало большевизм межвоенного периода от других авторитарных режимов (с. 39–42).

Вся политическая система сталинизма, пишет С. Ловелл, была организована так, чтобы мобилизовать население, держать его в постоянном состоянии готовности сразиться с любыми трудностями. Людей считали активными гражданами, а не рабами, и понятие о народном участии нашло отражение в самом названии советского государства. Советы как органы демократической власти всегда оставались важным пунктом в самоопределении государства и его легитимации (с. 42–43).

В СССР довольно быстро сложились ритуалы, демонстрирующие сопричастность и энтузиазм народа: парады, митинги, празднества, затем – выборы (всеобщие, прямые и тайные). Причем нельзя квалифицировать эти формы участия как простое принуждение. В межвоенный период демократия отнюдь не подразумевала либерализм и была вполне совместима с диктатурой, а государство большевиков всегда подавало себя как представителя интересов трудящихся. Совпавшие по времени начало Большого террора и выборы в Верховный Совет усиливали важнейшее для легитимности советского строя представление о том, что чрезвычайное насилие может осуществляться от имени народа, а иногда и напрямую руками народа. Участие населения в терроре реализовывалось главным образом в форме доносов или «сигналов» с мест, как это было в случае с Павликом Морозовым, ставшим на какое-то время примером для советских детей, пишет С. Ловелл (с. 45).

Истинное отношение советских людей к советскому режиму в 1930-е годы определить очень трудно из-за характера имеющихся источников, замечает автор. Однако можно заключить, что в отличие от колхозной деревни, городское население фактически не ставило под вопрос его легитимность (с. 47–48).

В годы Великой Отечественной войны сопричастность граждан стала оцениваться с точки зрения их вклада в борьбу с внешним врагом, с этих позиций осуществлялся и террор по отношению к собственному населению. Последние годы правления Сталина при всей их зловещей мрачности свидетельствовали о том, что советская система становится более стабильной и иерархической, а политическая полиция превращается в «прагматичную организацию». Репрессий не стало меньше, однако критерии для обвинений стали более четкими. Амнистия после смерти Сталина и затем публичное осуждение Хрущёвым террора указывали на то, что режим решил мобилизовать население для строительства социализма другими, менее драконовскими методами (с. 49).

В книге перечисляются методы мобилизации населения, активно использовавшиеся при Хрущёве: освоение целины, все более частые партийные съезды и пленумы, выборы в местные советы, создание товарищеских судов и народных дружин. Указывая на социальную напряженность, вызванную не только трудностями нового этапа индустриализации и урбанизации, но и возвращением домой репрессированных и высланных, автор отмечает слабую эффективность насильственных мер по поддержанию стабильности и рост насилия в обществе на бытовом уровне, где нарастала апатия, получил широкое распространение алкоголизм. Попытки Горбачёва мобилизовать население для «демократизации» советской системы привели к неожиданным результатам. События августа 1991 г. и последующий распад СССР не были, однако, ни народным восстанием, ни «бархатной революцией», хотя уровень народного участия автор признает высоким для граждан авторитарного однопартийного государства (с. 56).

Бедность и богатство при социализме – тема третьей главы, в которой показано, как в эгалитарном по замыслу государстве нашлось место и иерархии, и неравенству. В ней рассматривается экономическая политика централизации и дифференцированного распределения, которую большевики начали применять уже в эпоху военного коммунизма. Дискуссии об экономической стратегии отражали смесь экономического детерминизма с волюнтаризмом, который преобладал в трудные моменты. Особенно тяжелые последствия для населения имело решение о сплошной коллективизации, которое привело к гибели от голода миллионов людей на Украине и в Казахстане.

С. Ловелл отмечает двойственное отношение большевиков к бедности и богатству. С моральной точки зрения лучше было быть бедным, однако бедность ассоциировалась с угнетением народных масс при царском режиме, и в ходе социалистического строительства ее предполагалось окончательно преодолеть. Таким образом, понятие экономического процветания не было чуждо советской идеологии, и оно реализовалось в закрытых распределителях, в которые имела доступ новая элита (с. 65).

Несмотря ни на что социалистической экономике не удалось до конца уничтожить рынок, который давал простым людям возможность выжить в тяжелые времена, особенно в годы войны, когда и без того бедная страна потеряла огромную часть национального богатства. Голод 1946–1947 гг. завершил (на сто лет позже, чем в западных странах) «эпоху голодовок» в СССР, и началось постепенное повышение уровня жизни советских людей. Автор отмечает, что вопрос о благосостоянии потребителя перешел из области мифа в более практическую плоскость, так что в начале 1960-х годов режим начал связывать с ним свою легитимность. Однако несмотря на постоянный стабильный рост доходов населения, достаток оставался более чем скромным по западным меркам, а ассортимент товаров, как и их количество, был просто несопоставим с развитыми капиталистическими странами (с. 70–72).

В командной экономике по-прежнему приоритет принадлежал тяжелой индустрии и военно-промышленному комплексу, но она не была способна справиться с решением таких сложных задач, как оценка рисков, регулирование предложения и поставок, ценообразование. Из-за консерватизма плановой экономики даже резкое повышение мировых цен на нефть в 1970-е годы не помогло сделать решительный рывок. Попытки Горбачёва поднять народное хозяйство за счет частной инициативы оказались «достаточно радикальными для того, чтобы подорвать стабильность советского строя, но недостаточными для того, чтобы от него освободиться, – пишет автор. – Советский строй закончил тем же, с чего начинался в 1917 г.: очередями за продуктами» (с. 75).

В четвертой главе рассматриваются отношения между элитой и массами, а также становление особого типа «массового общества» в рабоче-крестьянском государстве. Автор прослеживает непростые взаимоотношения элиты – партии большевиков – с рабочим классом, «авангардом» которого она являлась, динамику социальной политики, направленной на количественный рост партии и одновременно на сохранение чистоты ее рядов, останавливается на мерах по созданию новой элиты, важнейшими из которых были культурная революция, а также инициированное сверху стахановское движение. В 1930-е годы вырабатываются и нормы поведения для новой элиты, в основе которых лежало понятие «культурности», причем предлагавшийся образ жизни, замечает автор, «в других странах назвали бы “ценностями среднего класса”. Он имел мало общего с пролетарским аскетизмом предыдущих этапов советской истории» (с. 85). Введение накануне войны платы за высшее и среднее специальное образование, а также в старших классах средней школы подтвердило, что эгалитаризм для советского режима менее важен, чем успешная мобилизация. Будучи мерой, характерной для военной экономики и направленной на количественное увеличение рабочего класса за счет молодежи, она подчеркнула социальные различия.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.