Полная версия
Труды по россиеведению. Выпуск 6
Выходит, свободой воспользовались во зло. Выходит, свобода может стать для него новым шансом. Эк, открытие! Ведь предупреждали нас об этом и русские, и зарубежные мыслители. Ведь все мы помним революционно-радикальный и черносотенно-погромный подъем 1905–1907 гг., когда самодержавие пошло на уступки. А Февраль и его последствия! Но в обоих случаях нормальная часть общества сопротивлялась и далеко не безуспешно.
Почему же сейчас этого нет? Или почти нет?
О Борисе Ельцине и о нас (О его и нашей неудаче)В нашей стране господствует стойкое неприятие двух исторических личностей недавнего прошлого – Михаила Горбачева и Бориса Ельцина. Притом что в реальной политике они были антагонистами, вменяются им одни и те же «преступления»; развал империи – СССР и подрыв того, что нынешние их критики полагают некоей основой, сердцевиной, эссенцией русской жизни (и досоветской, и советской). Слава Богу, окончательно подорвать не удалось, а в последние годы мы даже переживаем ренессанс этих первородных стихий, говорят ревнители советского и «исконно» русского.
В таком историко-психологическом контексте у меня возник вопрос: а что я могу сказать о Борисе Николаевиче, уже завершившем свой жизненный путь? Что главное о нем дóлжно знать? Разумеется, не его пьяные выходки, не его какую‐то природную дикость, неокультуренность, не демагогические обещания, не его, видимо, полное непонимание экономических материй. Да, это и, наверное, другое было. И все же, кажется мне, не этим и не с этим Борис Ельцин вошел в Историю.
Ельцин – это псевдоним нашей попытки преодолеть коммунизм (наряду с Горбачевым). Его имя уже выбрано для обозначения важнейшего периода русской жизни. Далее. Он дважды спасал Родину. В 1991 и 1993 гг. При этом проявил несравнимое мужество и решительность, а также высшую степень ответственности. И оба раза не казнил путчистов. Простил их, дал им возможность вернуться к общественной деятельности. Это предотвратило «большую» кровь, поскольку стало единственно возможной тогда прививкой от гражданской войны. И не следует забывать: победи путчисты 91-го и 93-го гг., они свернули бы ему (и нам) шею.
Ельцин – это и псевдоним 90-х. Сегодня об этом времени говорят – «лихие». Неправда, не лихолетье было содержанием эпохи. Но – возможности и выбор, столь редкие в русской истории. Тема «возможностей и выбора» связана со «свободой», хотя последняя и шире, и глубже ее. Предполагает определенный уровень благосостояния, господство права и др. В 90-е, кто бы ни пришел к власти, это было недосягаемо. Однако «возможности и выбор» открывали нам дорогу к свободе. Мы не сумели воспользоваться тем, что имели. И все же опыт тех лет не забыт. Нынешнее стояние за свободу имеет свои корни и там.
Но Ельцин – это и псевдоним неудачи выхода из тоталитаризма. На мой взгляд, сегодня главный русский вопрос – наша неудача. Нам не удалось решить основные проблемы этого (несостоявшегося) «транзита». Навскидку назову некоторые, далеко не все. – Декоммунизация, десоветизация. Запрет на распространение коммунистической идеологии. Глубокая реформа правоохранительных органов и спецслужб (гражданский контроль над ними и армией). Серьезные изменения в кадровом составе госслужбы. Законодательное ограничение вмешательства государства в деятельность средств массовой информации. Соблюдение Конституции, минимизация ее «монархических потенциалов», акцент на демократические, федералистские, «правозащитные» начала Основного закона с осторожной, постепенной подготовкой пересмотра сверхпрезиденциализма, вписывание фигуры президента в систему разделения властей. Недопущение симбиоза Государства и Церкви. Преодоление (борьба) милитантности сознания российских граждан. Создание просветительски-образовательной системы (по типу западногерманской «Politische Bildung»), направленной на формирование демократически-правового, антитоталитарного мышления. Отказ, насколько это возможно в специфических российских, постсоветских, условиях, от государственного капитализма (госмонополии, госкорпорации, верхушка власти в роли владельцев основных богатств страны, «скорохваты»-миллиардеры в качестве мальчиков на побегушках у власти; особое отношение к тем, кто имеет доступ к сырьевому комплексу и оборонке, включая торговлю оружием). Обязательная ориентация на создание социально ответственной рыночной экономики. Партнерская, союзническая по отношению к демократическим государствам внешняя политика с дальним прицелом на вхождение в систему евро-атлантической безопасности и кооперации. Тем самым (нескорое, конечно) превращение ее в евроазиатско-атлантическую.
Список нерешенных проблем можно продолжить. Я же говорил: «навскидку». – Однако дело не в этом. Каждый раз, когда называлась новая проблема, возникал вопрос: а кто ее будет решать? То есть речь идет о социальном субъекте, который инициирует нечто, а затем и приступает к реализации. Таких субъектов (субъекта) не нашлось. Ельцинские годы показали, до какой степени русское общество было раздавлено коммунистами. И хотя в хрущевско-брежневский период оно потихоньку начало восстанавливаться, ему еще было очень далеко до состояния «civil society».
Ну, тогда непонятно, кто же осуществлял перестройку? Один лишь Горбачев со товарищи? – Неубедительно. Роль реформистской верхушки КПСС громадна, но без широкой массовой опоры (поддержки) ничего бы не вышло. Тем более в Великую Преображенскую революцию августа 1991 г. и Великую антисоветскую октября 1993 г. (при всей значимости Ельцина и его соратников). Действительно, еще в самые густые советские 70-е стало ясно, что в СССР сформировался массовый слой людей достаточно образованных, информированных, с определенным уровнем потребления и еще бóльшим запросом на него. А. Амальрик (один из тех, кто диагностировал появление этих людей) в своем эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года»11 писал о слое специалистов, который со временем захочет для себя более свободных социальных условий.
Действительно, если в 1917 г. доля горожан в структуре населения России составляла 17,9% (на самом деле и того меньше; к горожанам относили тех, кто временно жил в городе, а городами числили фактически полусельские поселения), то в 1989 г. в СССР – 66% (в РСФСР – 74%; для примера, в США – 72%). Доля работников умственного труда в 1987 г. равнялась 28% (в 1940 г. – 15%). Законченное высшее образование в том же году было у почти 21 млн человек (90 на 1000; в 1939 г. – 1,2 млн, 8 на 1000). Напомним, что в 1989 г. в СССР проживали 286,7 млн человек. Следовательно, если исключить из этой цифры детей, то более 10% советских людей имели высшее образование. К этому следует добавить 3,5 млн с незаконченным высшим и почти 31 млн со средним специальным. То есть около 55 млн человек (примерно 1/4 всего населения) можно отнести к типу современного человека. – И еще одно: в 1987 г. 1,5 млн человек имели ученые степени (в 1960 г. – ≈ 340 тыс.).
Этот слой, «средний советский класс», и был «материальной» основой перестройки и исторических событий начала 90-х. Этим людям было тесно в СССР. Кстати, по всем социологическим опросам нулевых и самого начала 10-х примерно такая же (15–20%) доля российских граждан хотела бы жить в европейском (по типу) обществе. Свобода, право, конкуренция, социальная защищенность и т.д. – вот главные параметры такого социума.
Тогда почему эта достаточно многочисленная и общественно «продвинутая» страта оказалась не в состоянии стать историческим субъектом выхода страны из коммунистического тоталитаризма? С опорой на них, выражая их интересы, удалось разбить тюремные оковы, но не получилось всерьез двинуться к нормальной системе политики и экономики. Негативная программа была выполнена (правда, далеко не до конца, но все же…), а на позитивную сил не хватило. Почему?
Когда-то А.И. Солженицын ввел в русский политический лексикон слово «образованцы». Оно имело негативную коннотацию. Так он назвал своих идейных оппонентов либерально-плюралистических воззрений (статья «Наши плюралисты»). Думаю, что в целом в этой полемике Александр Исаевич был неправ (что не отменяет восхищения и благодарности ему). Но все это дела давно минувших дней (хотя, как сказать…). Мы же попробуем использовать этот термин (разумеется, без его обижающего смысла) в наших целях.
Так вот, страта продвинутых и современных советских людей состояла (в подавляющем числе) из образованцев. – Кто это? Что за люди? Когда‐то я писал о рождении в середине ХХ в. (особенно в 50–70-е; в 80-е уже зрелый и даже отчасти «перезревший продукт») массового модерного человека. Это индивид эпохи городской Современности (Modernity). Но – советской. Он не знал религиозного воспитания, был обязан к «исповеданию» низкокачественной и злобно-воинствующей идеологии (грубой смеси наивного натурализма-материализма, элементов поверхностного гуманизма, провинциального социал-дарвинизма и фальшиво-оптимистического, низкопробного исторического телеологизма). Он ничего не слышал об основах предпринимательства: не в смысле вора-«скорохвата», какими некоторые из этих людей явились в последние два с половиной десятилетия, но в духе, скажем, «протестантской этики». Он практически не имел никаких связей с Россией дореволюционной, исторической. С Россией, созидавшей гражданское общество и правовое государство (это – не штампы, это – то главное, что мы должны знать об отечестве XIX – начала XX в.). Он был оторван от мейнстрима мировой культуры и социальной эволюции.
…По всему этому такой человек оказался не в состоянии решать положительные политические задачи. Еще в конце 60-х это предвидел Мераб Мамардашвили: «Отсутствие исторического накопления личностного развития как причина… невозможности политики»12. – Как причина невозможности политики, которая есть поле конкуренции и сотрудничества юридически равных субъектов в рамках права.
Из «вакуума» в «ничто»? (Почему Россия не Польша)Ну, хорошо (на самом деле – плохо), нам не удалось (надеюсь, пока) вырваться из тоталитаризма, пройти точку невозврата. А вот у наших бывших солагерников («социалистический лагерь») вроде бы, худо-бедно, получилось. Знаю: на эту тему написано горы профессиональной литературы. И, наверное, не стоило бы ломиться в открытую дверь. Однако для нас сейчас это вопрос высшей важности: почему не сумели? И поэтому хочу напомнить некоторые особенности транзита в Польше. Для русских это не просто страна, другая, соседская или какая-то еще. Польша – часть нашей судьбы, истории, настоящего.
Адам Михник, «антисоветский русофил» (как он сам себя определяет), один из ключевых участников и свидетелей всех этих «польских дел», говорит: история знает два способа (или пути) выхода из тоталитаризма – немецкий и испанский (по которому и пошло большинство транзитеров). Понятно: немецкий путь Польше был заказан. Тогда – испанский. Эволюция от диктатуры к демократии через компромисс и национальное примирение.
Профессор-правовед Альваро Хиль-Роблес, принявший активное участие в постфранкистском транзите, позднее ставший уполномоченным по правам человека, писал: «Мы выбрали… путь мирного перехода, а не резкого разрыва со старой системой… Мы решили, что, даже если нам это и не нравится, нам придется сесть за стол переговоров с франкистами, с военными, чтобы найти приемлемое для страны решение..: избежать разрыва и противостояния. Мы не собирались никого призывать к ответу, хотя не следует забывать, что многие из тех, кто сел за стол переговоров, либо прошли через тюремное заключение, либо побывали в изгнании»13.
В польском случае это выглядело так. В качестве площадки для диалога коммунистов и анти (не) коммунистов был создан «круглый стол». Основными игроками на этом столе являлись, с одной стороны, Польская объединенная рабочая партия (ПОРП) и ее к тому времени немногочисленные, некоммунистические союзники, с другой – Католическая церковь и профсоюз «Солидарность», в который вошла сеть антикоммунистических комитетов КОС–КОР (в основном представители интеллигенции). Три последние (антипорповские) организации находились в весьма сложных взаимоотношениях (в результате – худо-бедно, но в решающий момент договорились).
Итак, в Польше конца 80-х имелись: а) коммунистическая власть, которая была вынуждена лавировать (может, точнее, – вертеться) между собственным обществом и Москвой; б) церковь, которая, помимо прочего, была хранительницей традиционного польского духа и социально-духовным пространством, независимым от ПОРП. Избрание Кароля Войтыла Римским папой – Иоанн Павел II – усилило и общественные позиции церкви и, так сказать, актуализировало ее влияние. Вместе с тем это событие играло на руку всем некоммунистическим силам; в) «Солидарность» – мощный всепольский профсоюз, альянс рабочего класса и некоммунистической интеллигенции (как католической, так и светской); г) КОС–КОР – комитеты польской антикоммунистической интеллигенции, включавшие в себя немало людей, имевших опыт подпольной борьбы, тюрем, даже эмиграции. В 80-е годы КОС–КОР действовал вместе с «Солидарностью» и, как отмечалось, стал его частью.
Ко всему этому следует добавить, что польское крестьянство (весьма многочисленное, это вообще одна из самых «крестьянских» стран Европы), к счастью, не пережило тотальной и кроваво-насильственной коллективизации, как это случилось у нас. В коллективные хозяйства попало 13% от их общего числа, остальным было позволено сохранить свое частничество (частную собственность). То есть хотя по традиционному укладу сельской жизни и был нанесен удар, но далеко не сокрушительный.
Удаче польского транзита способствовало и то, что в послевоенный период, вплоть до конца 80-х годов, на Западе (Франция, Великобритания, США) существовала (и периодически пополнялась) активная польская эмиграция. Да и режим выезда заграницу был относительно либеральным. Можно было, как это сделал А. Михник, после окончания школы несколько месяцев провести в Париже или позже между посадками в тюрьму выезжать в Европу. Это как если бы у нас инакомыслящие 60–80-х отправились за советом к П. Струве, Г. Федотову, М. Вишняку и т.д. «Мы» не совпали ни во времени, ни в пространстве.
Наряду с этим в правящих кругах США и некоторых других стран имелись влиятельные пропольские лоббисты (и других восточных европейцев тоже). С давних пор Польша (и не только она) находилась под известной опекой «старших» евро-атлантических держав. Впоследствии «младших» включат в ЕС и НАТО. Тем самым исход транзита был предрешен.
И еще одно важное обстоятельство. Отказ от коммунистической системы был одновременно национальным освобождением от владычества Москвы. Это и само по себе способствовало поднятию градуса борьбы и было, пусть ненадолго, платформой для объединения разнородных сил. В 90-е и позже не столь актуальный уже антикоммунизм был заменен традиционным для поляков антирусским комплексом (я пишу это с тяжелым сердцем, поскольку люблю Польшу, но все-таки закрывать глаза на это было бы нечестно). То есть антироссийские настроения сплачивают польское общество и, если можно так сказать, ориентируют его на скорейшее возвращение в Европу.
Называя ряд положительных факторов, способствовавших успешному (в целом) переходу к демократии, необходимо сказать о «центральноевропейской идее». В 1997 г. А. Михник писал: «Несколько десятилетий назад писатели, художники и философы придумали Центральную Европу, как царство духа свободы, неоднородности и толерантности»14. Они «прочли заново и представили миру духовное богатство этого региона, находящегося на стыке народов, религий и культур, – как воплощение в жизнь идеала многокультурного общества, как миниатюрную модель Европы, созданную по принципу: максимум неоднородности на минимуме пространства»15. Конечно, описывая феномен Центральной Европы, автор берет несколько через край. Но все-таки это идея, идеал, идеализация, а не фотография или научный анализ. Вчитываясь в эти строки А. Михника, начинаешь понимать: действительно у Польши (и в разной степени у других бывших наших сателлитов Старого континента) имелись гораздо более веские основания для успеха демократического транзита (хочу подчеркнуть: этот термин я использую в несколько ином смысле, чем классические транзитологи).
«Преимуществом малых народов было отсутствие имперских черт, что превращало их в естественного союзника свободы и терпимости. Этот исторический опыт – десятилетия и столетия существования в условиях угнетения и репрессий – создавал специфическую духовность, характеризующуюся достоинством и самоиронией, упорным стремлением сохранить духовные ценности и смелостью веры в романтические идеалы. Здесь национальное и гражданское сознание складывалось в результате межчеловеческих уз и отношений, а не по приказу государственных институтов. Здесь легче было сформулировать идею гражданского общества, поскольку суверенное национальное государство оставалось обычно в сфере мечтаний. Культурная неоднородность этого региона… представляла собой самое лучшее оружие самозащиты против претензий этнических или идеологических держав»16.
Далее А. Михник рассказывает о тех трудностях, с которыми столкнулась концепция Центральной Европы в 90-е годы, после падения коммунизма. Но как бы там ни было, наряду с общеевропейской и евро-атлантической идентичностями в конце ХХ в. Польша обрела еще одну (крайне важную и перспективную) – центральноевропейскую. Им было куда идти. В отличие от нас. Когда-то, четверть столетия назад, замечательный мыслитель и ученый А.Б. Зубов назвал одну из своих статей так – «Советский Союз: Из империи в ничто?»17. В известном отношении оказалось «в ничто». Не менее адекватно было осторожное наблюдение тех же примерно лет знаменитого Эрнста Геллнера: «Мы можем теперь изучать Россию, чтобы понять, как гражданское общество может возникнуть из вакуума (если оно может из него возникнуть)»18. Так что из «вакуума» в «ничто». Конечно, это слишком суровый и прямолинейный приговор. Наличная жизнь гораздо сложнее и не абсолютно бесперспективна. Но как тенденция это так.
* * *Правда, в начале 10-х годов у меня была надежда на то, что в России возможна широкая, структурированная, конструктивная демократическая оппозиция. Ведь сумели же мы в конце 80-х – начале 90-х – худо-бедно – сделать это (да, не очень структурированно, не всегда конструктивно, но…). И разве не свидетельствовали об этой возможности социологические опросы. До 20% населения хотели бы жить в правовом государстве, свободном, конкурентном обществе. И это не менее 30 млн взрослых людей (в основном жители больших и средних городов). С количественной точки зрения все в порядке.
Но не получилось. Не оказалось готового к преобразованиям и борьбе за них исторического субъекта (мы уже говорили об этом). Что же нам остается? – Ну, прежде всего, осознать: что происходит. Судя по всему, нас ждет довольно длительное существование в условиях радикальной несвободы и подавления инакомыслия. В большинстве своем граждане России приветствуют (с той или иной степенью вовлеченности и энтузиазма) установление подобного порядка.
Можно, конечно, списать все на губительную советскую систему, на грабительские 90-е, на падение цен на нефть, подкосившее наше историческое здание… Однако посмотрим на наличное (невымышленное, нечаемое) общество. Газета «Ведомости» (28 мая 2015 г.) публикует данные: живущие на зарплату, пенсии, госпособия – 66,3% населения; бизнесмены, люди свободных процессий, отходники – 15,2; лишенные свободы, судимые, бомжи – 13,4; представители власти – 5,1%. За последние 20 лет каждый восьмой мужчина прошел через заключение, знаком с криминальной субкультурой каждый четвертый мужчина.
Да, структура современного русского общества «впечатляет». И, наверное, объясняет, почему не получается. Конечно, социологи и историки назовут причины становления подобной «конфигурации». Но мы же не только это хотим и должны знать. Ведь главный наш вопрос: как выздороветь? И возможно ли это?
Три этюда о праве Право как инструмент возрождения тоталитаризмаЧто обязательно предполагает право в классическом (европейском) его смысле? – Носителя права, субъекта права, правообладателя19. При отсутствии такого оно становится орудием (дубиной) власти. В России середины 10-х годов XXI в. стало очевидным: право (повторю, классическое) невозможно во властецентричной культуре, только – в антропоцентричной.
Когда-то В.О. Ключевский сказал о Петре I: «Узаконил отсутствие закона»20. Сегодня у нас узаконено отсутствие права (нет его носителей), бесправие. Все знают марксистский постулат: право – воля господствующего класса, возведенная в закон. Это полностью применимо к России начала XXI столетия.
Мы уже на своей шкуре убедились: право и диктатура совместимы. Этот вывод не очень впечатляет своей новизной? Что ж, зато он весьма ощутим. О чем говорит опыт России последних 15 лет? – Если процесс детоталиризации не доведен до определенной черты, до точки невозвращения, когда уже реставрация невозможна, то начинают возрождаться сохранившиеся потенциалы тоталитарного. Конечно, это не повтор прошлого, даже не новодел а ля зовьетик. Эссенция тоталитарного стремится вылиться в какие‐то иные формы, обретает новые качества и свой собственный алгоритм роста. И что очень важно: они обладают способностью «тотализировать» новые явления, институты, процедуры. Те, что возникли в ходе постсоветского развития, в целом либеральные по своей природе.
Хорошо известна точка зрения крайне правых и крайне левых идеологов: либерализм является питательной средой фашизма (шире – тоталитаризма), порождает его (не стоит удивляться схожести позиций антагонистов; вспомните Иосифа Виссарионовича: пойдешь налево, придешь направо; или – наоборот, точно не помню). Мне всегда был отвратителен этот вывод; он казался оскорбительным для высокой либеральной мечты и порядка. Сегодня я думаю так же. Но… опыт жизни в постсоветском обществе открыл мне следующее: там, где либеральное есть лишь фрагмент, набросок, «не-мейнстрим», оно может быть переработано в тоталитарное.
В каком-то, очень определенном, смысле либеральное 1990-х – начала 2000-х годов можно сравнить с НЭПом 1920-х. Последний был конвертирован в сталинизм. А его историческая роль свелась к частичному реанимированию страны после революций и войн, т.е. подготовке к тоталитарной переделке. Октябрь 17-го, помимо прочего, уничтожил новое, гражданское, то, что шло на смену традиционалистскому. Как становится очевидным сегодня, революция конца 80-х – начала 90-х смела новое советское (интеллигенция, наука, инакомыслие etc.), которое вроде бы победило, но в конечном счете было растерто в жерновах 90-х. Они перемололи не номенклатуру, КГБ, чиновничество, милитаризм и т.д., но это самое новое советское.
Старое советское, воспользовавшись невиданными в СССР возможностями и свободами, уничтожило новое советское. В Союзе этого быть не могло. «Застой» был формулой равновесия старого и нового. Так сказать, исторический компромисс. Следует подчеркнуть: новое по преимуществу было «гуманитарией», не имело организационных навыков и умения открытого противостояния. Поэтому оно и стало жертвой опытного хищника. Постсоветский либерализм был той пищей, пожрав которую начал возрождение русский тоталитаризм. Причем использовал главный либеральный инструментарий – право.
Об опасности права. Право как произволПравозащитники внесли в русское сознание и культуру идею права как фундаментальной, а не инструментальной ценности и тему прав человека (впервые я услышал это от Сергея Лёзова где-то в 1985 г.). Реализация этого была одной из целей перестройки и первых лет существования Российской Федерации. Но через четверть века оказалось, что законы и юридические механизмы используются не для обеспечения прав человека, но – напротив, для лишения его таковых. Казалось, общество устремилось к свободе, правовому порядку, безопасности на основе права, а въехало в «безурядицу» (В.О. Ключевский о Смуте) полицейско-юридического насилия и бессилия человека перед этой машиной.
Однажды в русской истории мы уже наступали на похожие грабли. Свободное развитие каждого – условие для свободного развития всех. Хорошо, точно, радостно. Даже трудно поверить, что это сказал вечно раздраженный, неудовлетворенный, заносчивый человек. И скучный. А эти слова действительно веселые. – Но оказалось, что его европейские, азиатские, латиноамериканские и т.д. ученики, отталкиваясь от этой максимы, соорудили в своих (и чужих) странах такие пыточные камеры, что…
В чем же дело? Марксизм начинался как гуманистическая утопия идеального будущего. Когда отцы-основатели закончили свой земной путь, их учение уже не было никакой такой утопией. А было: сложным сочетанием инструкции по безжалостному уничтожению наличного мира (разумеется, несправедливого, но разве бывает иной?), глубокого анализа социально-экономического устройства Европы второй половины XIX в. и атеистически-религиозного проекта «конца истории», которое навязывалось средне- и малокультурному большинству в качестве нового и единственного варианта спасения (в квазисотереологическом смысле). Почему марксизм победил? В России, Китае, Вьетнаме, Камбодже, Никарагуа, на Кубе и т.д. потому, что был удобным, эффективным, адаптивным (к совершенно разным национальным традициям) и беспощадным орудием и оружием для реализации безответственных планов по устроению лучшего мира. Марксизм является самым убийственным примером интеллектуально-психологического безответствия.
