Полная версия
Труды по россиеведению. Выпуск 2
Нет, нет, говорить мы, конечно, будем не об истории. То есть не об истории в классическом исследовательском смысле. Весь наш интерес в современности, так сказать, в Russia today. Но почему же тогда: «русская история: 2010»? – Никак не ожидал такого интереса к ней у власти. Перефразируя известные ленинские слова, можно сказать: «В конечном счете, история самое важное из всех дел». С каким «шумом и яростью» обсуждается прошлое отечества. Александр Невский, нервные выборы «имени России», Сталин, война, Катынь, учебники, фальсификации, «лихие» 90-е, высказывания первых лиц (ВВП, ДАМ, другие) государства – все это и многое другое в центре внимания общества. А взвинченные телевизионные talk-show на исторические сюжеты, которыми сменились относительно недавние политические теледебаты! Что и говорить – история über alles!
Так вот и я, следуя моде и общественному вкусу, обращусь к истории, чтобы поверить ею современность, понять последнюю через некоторые ушедшие эпохи, факты, персонажи. Разумеется, эта «некоторость» будет избирательной.
Однако прежде чем брать быка за рога, приведу несколько высказываний, принадлежащих совершенно непохожим друг на друга людям. Но их мысли очень важны для меня и поэтому я осмеливаюсь на такой «постмодернистский» компот из цитат (место которых обычно перед работой, «над» текстом; да, хочется их в «основу имплементировать»). Итак:
«Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение» (А.Х. Бенкендорф; наверное, это чуть ли не популярнейший эпиграф; кто только ни пользовал его; а ведь сказано на века, умели же это николаевские сатрапы (Уваров, Дубельт2, другие) ясно и точно; мне же бенкендорфовское особенно дорого, поскольку освобождает от тяжелой, ответственной, небезопасной работы – указать на «идеальный тип» исторического полагания, к которому зовет нас власть; если отбросить шелуху политкорректности, именно такой подход к истории близок нынешним насельникам Кремля и их «звуковым оформителям»; ведь как интересно: защитником исторической России выступает главный и славный «чекист» XIX в. (что «чекист» – не шутка, ведь III Отделение и было создано как чрезвычайная комиссия по наблюдению за обществом, выявлению смутьянов-инакомыслящих и обережению подданных от всяких тлетворных зараз; и в рамках такой работы Александр Христофорович включил прошлое, настоящее, будущее в сферу компетенции своего ведомства)).
«Что у нас хорошо: то, что не может быть так плохо, чтобы не стало еще хуже» (Ю.М. Нагибин; лучший наш эротический писатель умел сказать главное и о многом; здесь выражен непобедимый и последовательный русский пессимизм; парадоксальным образом он абсолютно непротиворечиво сочетается в лицах, людях, общественных группах с бенкендорфовским оптимизмом; и этот mixt вполне характерен и для патриотов и космополитов, для бизнесменов и бюджетников, для столичных и провинциальных, для старых и молодых).
«Прошлое точно так же видоизменяется под воздействием настоящего, как настоящее испытывает направляющее воздействие прошлого» (Т.Ст. Элиот, рожденный в США и ставший английским поэтом, лауреат Нобелевской премии, был парадоксалистом не только в поэзии, но и в своих философских размышлениях; его слова, видимо, следует понимать так: у вас будет такое будущее, какое прошлое вы себе изберете. К примеру: как Россия прочтет свое прошлое, так и образует свое будущее).
«Человек будущего – это тот, у кого окажется самая долгая память» (Фр. Ницше, кумир немецко-русской молодежи, философ для не-совсем-взрослых, зловещий предтеча ХХ в., он хорошо понимал, какое оружие окажется наиболее эффективным в наступавшие времена; мы проиграли столетие во многом из-за потери памяти; мы сумеем выбраться из засасывающей нас трясины ничто, если обретем ее).
Таковы вдохновляющие нас мысли великих и невеликих людей, таково их мое прочтение. – И в этом контексте спрошу: почему сегодняшняя власть столь решительно взялась за прошлое? Почему так болезненно воспринимает некоторые его интерпретации (и даже квалифицирует их как «фальсификации»; помню, в детстве находил в бабушкиной библиотеке грязно-серого цвета брошюры со страшными названиями: что-то типа об «англо-американских поджигателях войны и фальсификации истории», о «германских фашистах-фальсификаторах», «буржуазной псевдонауке геополитике и фальсификаторах»; с ранних лет боялся этого слова, пока в студенчестве не узнал, что «фальсификация» – один из важнейших методологических принципов современной науки; этот принцип ввели представители критического рационализма (среди них Карл Поппер) – господствующего ныне гносеологического принципа; «фальсификация» – это постоянная (перманентная) поверка выводов и суждений новыми достижениями, фактами, уровнем развития науки; и если выводы и суждения устаревают, теряют адекватность, от них отказываются; какую фальсификацию желает предотвратить наша власть?) – Причины-то, конечно, есть. И некоторые мы хоть и косвенно да назвали. Хочу указать на одну, весьма, на мой взгляд, опасную. У нас нет будущего. «Нет будущего» – в смысле нет никаких более или менее вразумительных предположений относительно будущего, нет его ви́дения… В общем, решили овладеть прошлым, поскольку перспективы туманны. Сократились в пространстве и населении, не развиваемся во времени (мир убегает от нас), посему завоевываем прошлое (большевики поначалу были крутыми футуристами и отказались от прошлого; те же, кто пришел к ним на смену, ввязались в битву за него). Ретроспектива вместо перспективы. Империя назад – больше некуда (не получается даже в «ближнее зарубежье»). Властная вертикаль назад, в прошлое.
А теперь все-таки несколько слов об истории.
Имеется несколько «вечных» вопросов нашей истории. Они не решены и никогда решены не будут. Назову некоторые: Россия часть Европы, часть Азии, самостоятельная цивилизация? Норманнское или славянское происхождение государственности? Москва – наследница Киева или нет? Москва – наследница Орды или нет? Вообще роль монголов; далее – Смута, раскол, Петр, крепостное право, декабристы, революция, Гражданская война, Ленин, Сталин, застой, Горбачев, Ельцин. Конечно, «нерешенных» вопросов больше. И эти упомянуты весьма произвольно.
Что же тогда получается? Даже если исходить из хронологического порядка, не «решена» вся русская история? Нет, так быть не может. Великие и невеликие отечественные историки, мыслители, разного рода деятели разве не разъяснили нам нашу историю? Пусть по-разному и с разных точек зрения, но in corpore они показали, как и куда плыл русский корабль по волнам времени и пространства. – Нет, я не об этом. Я не ставлю под вопрос всю эту великолепную работу предшественников и современников.
Дело в том, что общество внутри себя не договорилось по поводу исторического прошлого. И речь идет не о единомыслии всех и вся. А об историко-культурном и ментальном консенсусе. Который означает: согласие по принципиальным вопросам и различные позиции по непринципиальным. Убежден, что без подобного консенсуса устойчивое и продуктивное бытование общества невозможно.
Да, но какой консенсус возможен, если автор перечисляет некоторые важнейшие темы отечественной истории и утверждает, что они никогда не будут решены? – Отвечу. Хотя сам ответ содержательно простым не будет. Он потребует развернуть – хотя бы в кратком виде – определенные историософские предположения.
Но прежде подчеркнем: Россия – странная страна в своих отношениях с прошлым. Они, конечно, сложные, и их нельзя свести к чему-то одному. Однако можно выделить несколько характерных черт, которые и дают мне основание говорить о странности этих отношений.
Первое. Каждая крупная историческая эпоха в России начинается с полного разрыва с прошлым. «Петербургский период» русской истории решительно рвет с «московским». Коммунистический – с «петербургским». Посткоммунистический (нынешний), во всяком случае внешне, – с коммунистическим. Каждая крупная историческая эпоха полностью отказывается от ей предшествующей. Иными словами, разрыв преемственности есть важнейшая русская традиция. Причем, каждая последующая эпоха строит себя как принципиальную противоположность прошлому.
Второе. Все эпохи стремятся к монопольному владению прошлым. То есть русская власть, которая когда-то была метафорически квалифицирована как Моносубъект русской истории, заявляет претензию на моноинтерпретацию этой самой истории. Так происходит всегда. И сегодня тоже.
Третье. Как реакция на монопольное обладание историей, на ее монопольную трактовку обязательно рождается альтернативное видение прошлого. Где знаки – плюс и минус – расставляются с точностью до наоборот. Пример: в 40-е годы XIX в. в России появилось новое политико-идеологическое течение – славянофилы. До них в обществе господствовали следующие убеждения: Московское царство, т.е. допетровская Русь, было отсталым, косным; его существование завело страну в тупик. Но явился гений – Петр Великий – и вывел страну из мрака к свету, к европейскому просвещению. У славянофилов, напротив, допетровская Русь была царством добра и света, органическим выражением специфического русского духа, а Петр I полагался злодеем, совлекшим ее с верного пути.
То же самое – типологически – произошло и в послесталинский период советской истории. Когда историки-диссиденты «прочли» советскую историю как преступную и неудачную. В качестве образца одни из них предлагали дореволюционную Россию, другие – современный Запад.
Конечно, наиболее острой и сложной проблемой современного русского исторического сознания является отношение к советскому прошлому. Дело в том, что нынешняя Россия есть продукт, результат, во многом продолжение советской России. Мы живем в советских городах (т.е. построенных при Советах), ментально и психологически мы очень советские, нами правят типичные homo soveticus. И вместе с тем наш мир уже другой. Какой? Точно не определю. Но точно – постсоветский. И совершенно определенно существуют социальные необходимости, требующие от нас преодоления советизма…
Методологическое самоопределениеЧто касается обещанных «определенных историософских предположений», то они связаны с тем, что у каждого поколения, у каждой эпохи существует потребность в историческом самоопределении, собственном ви́дении прошлого. Поэтому каждый раз решенные (казалось бы) вопросы ставятся под сомнение, под пересмотр. Но бывают времена, когда историософская потребность ощущается особенно остро. Сегодня как раз такое время. Во всяком случае, в нашей стране, для нашей страны…
Это, с одной стороны. С другой – русское сознание всегда было ориентировано на философско-историческую проблематику. Все у нас решалось в ее контексте. Она стала «фирменным знаком», важнейшей характеристикой отечественной культуры. Однако несмотря на напряженность историософских поисков, на жар историософского горения, русская мысль и русская наука подобно иным (европейским) уложились – в общем и целом – в два подхода. Формационный и цивилизационный.
По сути, в русской традиции никому еще не удалось вырваться за их границы, сбросить эти шинели. Да, никто особо и не стремился (может быть, только Лев Шестов и отчасти Соловьев с Бердяевым; но, конечно, не их пути стали для русского ума магистральными). Впрочем, как и на вечноманящем и вечноненавидимом Западе.
Кратко рассмотрим существо и специфику этих двух господствующих типов осмысления и упорядочения исторического процесса. Без этого и вне этого, коль эти типы действительно господствуют, не подойти к теме самоопределения современного российского человека во времени и (социальном) пространстве.
Начнем с формационного как более привычного – о нем мы узнавали еще в школе. И на всю жизнь обязаны были запомнить, что мировая история, по Марксу, состоит из пяти сменяющих друг друга формаций. Все остальные подходы к истории объявлялись нашими учителями идеалистическими. Затем, став студентами, читали об «азиатском способе производства», об энергичной полемике вокруг него, которая не одно десятилетие шла (в основном) среди ученых-востоковедов. Должен сказать, что именно эта полемика посеяла во мне, студенте конца 60-х – начала 70-х годов, первые «историософские сомнения».
Но, как выяснилось впоследствии, не один лишь «азиатский способ производства» угрожал моему «школьному марксизму» с его жесткой пятичленной формулой. Оказалось, что наука (советская и зарубежная) обнаружила в классическом марксизме три варианта осмысления истории. 1. В соответствии со способом производства в истории человечества выделяются пять общественно-экономических формаций: первобытнообщинная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и коммунистическая. 2. В зависимости от господствующего типа материальных отношений (т.е. воспроизводимым типом отношений собственности) историю можно разделить на три «крупные формации»: первичная, или архаическая, формация с господством общей (общинной) собственности; вторичная, антагонистическая формация с преобладанием частной собственности, третья – коммунизм – основана на общественной собственности. 3. Согласно выявлению исторических типов общественных отношений зависимости и свободы, когда за основу берутся исторические способы соединения в целое общественных индивидов (т.е. природа их социальности) и конкретно-исторические способы соединения работника и средств производства. В результате в истории прослеживаются три типа, три ступени развития общества: докапиталистические (в том числе и первобытные), капиталистическое и коммунистическое3.
Конечно, эти три версии осмысления исторического процесса не противоречат друг другу, поскольку в основу положена одна субстанция – материальное общественное производство. И существуют они лишь потому, что сама субстанция рассматривается под различными углами зрения. Но мне важно подчеркнуть именно возможность различных углов зрения в рамках марксистского формационного подхода. Эта возможность, безусловно, расширяет поле историософского маневра и позволяет несколько иначе, чем в «школьном марксизме», увидеть ход исторического развития. Возникает ситуация, при которой в определенной степени снимается жесткость гомогенной стадиальности пятичленной формулы. Само формационное видение становится более гибким. Хотя, разумеется, я отдаю себе отчет в том, что вторая и третья версии разработаны гораздо менее первой и являются фактически ее вариантами.
Далее. Хорошо известно, что наряду с марксистским формационным подходом к истории существует множество иных формационных подходов. Вспомним, к примеру, Кондорсе с его десятью последовательно сменяющими друг друга эпохами мировой истории; Сен-Симона, говорившего о четырех этапах истории в соответствии с четырьмя этапами развития общечеловеческого разума: идолопоклонство (первобытное общество), политеизм (античное рабовладельческое общество), монотеизм (феодализм) и физицизм («промышленная система»). Вообще, роль Сен-Симона в становлении формационной философии истории огромна. Скажем, трудно переоценить его идею, что исторический процесс совершается путем постоянной смены созидательных эпох (данная общественная система развивает постепенно и до конца свои принципы и возможности) разрушительными эпохами (кризис данной системы, ее разрушение и начало построения на основе новой идеи более высокой общественной организации). Вспомним также Конта, сформулировавшего «позитивную теорию общественного процесса» (или социальную динамику). Он выделял в мировой истории три главные стадии, каждая из которых соответствовала определенной стадии в развитии человеческого ума, – теологическую (или фиктивную), метафизическую и позитивную. Сильное влияние на становление формационного мировоззрения оказал и Гегель (идея преемственности трех этапов мировой истории – восточного, греко-римского и германского). Вообще, позапрошлое столетие (и конец XVIII в.) было в Европе «золотым веком» формационного типа историософского мышления. Но и в ХХ в. западная мысль продолжала плодотворно разрабатывать эту жилу: теория модернизации (со всеми ее разновидностями), концепция «стадий роста» У. Ростоу и др.
Да, формационный подход многоцветен и разнообразен, его версии сильно отличаются друг от друга, а все вместе – от марксистского осмысления истории. И тем не менее они обладают рядом важных характерных свойств, позволяющих говорить о формационном подходе как таковом. Назову некоторые из них: «провиденциальность» общественного прогресса, универсальность (единство) истории, стадиальность исторического развития, европоцентризм (в большей или меньшей степени, в разных дозах, явный или подспудный). Причем я бы сказал, что европоцентризм (шире – западоцентризм) имеет «провиденциальную» окраску.
Что же из всего этого следует? Прежде всего то, что марксистская концепция истории возникла в уже пробитом русле формационного мышления и на определенной стадии эволюции западного общества (историософская рефлексия именно этого общества и именно в этом его состоянии). Очень важно также помнить о его генетической связи с иудеохристианским пониманием истории. «Формационщики», безусловно, своим существованием обязаны этой традиции. Действительно, они позаимствовали (точнее – унаследовали) у христианской мысли важнейшие свои принципы и положения – универсальность истории, закономерность истории, периодизация истории (каждый период отличается от предшествующего и имеет специфические особенности, в целом история делится на две эпохи – мрака и света), провиденциальность истории – и, следовательно, определенную ее направленность, однократность, неповторимость любого события и т.д.
Однако в формационной концепции появляются и принципиально новые идеи. И в первую очередь, идея прогресса. Здесь не откажу себе в удовольствии процитировать Макса Вебера: «Мысль о прогрессе может оказаться необходимой только в том случае, если возникнет потребность секуляризированному осуществлению судьбы человечества придать посюсторонний и все же объективный смысл». Сейчас я не стану комментировать эту замечательную мысль; к ней мы вернемся несколько позже…
Мне кажется необходимым указать и на следующее кардинальное отличие формационного типа мышления от иудеохристианского. В формационном подходе к истории в качестве основополагающего появляется принцип субстанциальности. Сошлюсь на Р.Дж. Коллингвуда, на его мысль о субстанциальности античного философско-исторического видения и несубстанциальности христианского. Коллингвуд говорит, что греко-римская историософия создавалась на базе метафизической системы, главной философской категорией которой была категория субстанции. Скажем, у Платона субстанции суть объективные формы, у Аристотеля – дух. Не буду дальше излагать идеи Коллингвуда – они давно уже стали общим достоянием. Отмечу лишь, что его рассуждения о принципиальной субстанциальности историософии античного мира в высшей степени убедительны.
В христианстве же происходит преодоление субстанциальности. Метафизическая доктрина субстанции «снимается» доктриной творения. Суть ее в том, что вечен только Бог, все остальное сотворено Им. Человеческая душа не существовала всегда (ab aeterno), в этом смысле ее «вечность» отрицается. Каждая душа – новое творение Бога. Единственной субстанцией признается Бог, его субстанциальная природа – непознаваема. Впоследствии Фома Аквинский отвергает концепцию Божественной субстанции, для него Бог – чистая деятельность, actus purus. Но в рамках формационного подхода происходит возрождение субстанциальности, восстановление ее в правах. У Маркса субстанциальной основой истории является материальное общественное производство, у Сен-Симона и Кон-та – общечеловеческий разум, у Гегеля – мировой дух и т.д.
Теперь о цивилизационном подходе. Здесь прежде всего следует назвать имена Н. Данилевского, К. Леонтьева, евразийцев, О. Шпенглера, А. Тойнби, А. Вебера, М. Вебера, Р. Макивера, П. Сорокина и др. Их концепции родились в лоне современной западной культуры (или, если речь идет об отечественных мыслителях, – в лоне «европейской культуры на русской почве») и, следовательно, здесь немало схожего с формационным подходом. Так, к примеру, сохраняется принцип развития – культуры (культурно-исторические типы, цивилизации, общества) развиваются, проходят различные стадии (genesis, growth, breakdown, desintegration – у Тойнби; стадии «первоначальной простоты», «положительного расчленения» или «цветущей сложности» и «вторичного смесительного упрощения» – у К. Леонтьева и т.п.). От ряда принципов, характерных для сторонников формационной концепции, теоретики этого круга отказались. Правда, одни принципы отброшены полностью, с другими окончательного разрыва не произошло.
Как ни странно, к таким принципам относится принцип единства мировой истории. Казалось бы, именно здесь один из центральных моментов расхождения между сторонниками формационного и цивилизационного подходов. Но, видимо, эта идея настолько усвоена европейским сознанием, что совсем избавиться от нее крайне трудно. Пожалуй, это удалось лишь одному Шпенглеру, у которого культуры – поистине лейбницевские монады. Что касается остальных, то у них наряду с отрицанием единства мировой истории (вернее, его догматизации и абсолютизации) в той или иной форме и в разной, конечно, степени этот принцип присутствует. Во всяком случае, он дает о себе знать, оказывает воздействие на логику и этос мышления. Ну а главная схожесть состоит, безусловно, в субстанциальности, она имманентна историософии Данилевского и Шпенглера не меньше, чем Конта и У. Ростоу. Только «материя» субстанций иная, и у каждой культуры она своя, неповторимая. Скажем, согласно Шпенглеру, в основе любой культуры – лишь ей одной присущие органическая структура, пластический «жест», инстинктивный такт, ритм, «повадка». В своей совокупности они и составляют субстанцию этой культуры. А уже субстанция придает человеку этой культуры (человеческая природа понимается как материал культуры) собственную форму. Каждая культура обладает собственной идеей, собственными страстями, жизнью, волей, манерой восприятия вещей и умирает собственной смертью.
Я думаю, что появление цивилизационных концепций связано и с осознанием определенной узости, «недостаточности», одномерности формационного подхода, и вообще с кризисом эволюционистского, прогрессистского, либерального, позитивистского сознания. Сыграло роль и развитие науки, в первую очередь – востоковедения. Наверное, не случайно и то, что крупным очагом цивилизационного осмысления истории стала Россия. Уж очень трудно ее исторический путь уложить в формационные схемы. Не помещаются в них неповторимость и своеобразие русской судьбы. В еще большей мере это относится к культурам Востока (хотя и в русском, и в восточных обществах существовали и другие причины, стимулировавшие развитие цивилизационной историософии). Но, повторяю, мой тезис заключается в том, что эта группа цивилизационных теорий есть также продукт западного (или вестернизированного) историосфского сознания.
Свидетельством, подтверждением неантагонистичности – на глубинном уровне, в самом важном – формационного подхода (если отсечь его наиболее радикальные и жесткие версии) и цивилизационной мысли служат весьма распространенные в западной науке «смешанные», компромиссные концепции. Их авторы пытаются, весьма небезуспешно, преодолеть недостатки и крайности обоих подходов и, используя сильные стороны как цивилизационного, так и формационного видения, создать некую третью, синтетическую и более адекватную теорию истории человеческого рода.
Таковыми – в самом общем и вынужденно-поверхностном виде – представляются мне формационные и цивилизационные подходы к истории. Какой из них предпочтительнее, за каким будущее? Я бы ответил на этот вопрос следующим образом. Формационный в значительной степени отражает исторический путь народов Европы. Цивилизационный много дает для понимания своеобразия той или иной культуры. Попытки некоторых сторонников цивилизационной теории поставить под сомнение единство мировой истории представляются мне неубедительными (особенно шпенглеровское направление – культура как монада). Хотя и жестко-догматический вариант формационного подхода, думаю, не менее ошибочен. Меня вполне удовлетворяет тезис, согласно которому человечество имеет единые истоки и общую цель (К. Ясперс). Серьезным подтверждением идеи единства мировой истории представляются концепции типа «осевого времени» того же Ясперса. И даже если он (или кто-то другой) в чем-то ошибается, в главном – в ощущении взаимосвязи, взаимозависимости различных отрядов человечества, в наличии у них «общего дела», – конечно, прав.
