Каждому свое

– Я – русский парашютист. Имею, помимо прочих заданий, ликвидацию вас лично. Но, как уже сказано раньше, рассудил иначе.

Полковник на мгновение замолчал, тупо глядя перед собой. Было видно, как он старается привести в порядок нахлынувшие на него эмоции.

– Почему выбор пал именно на меня?

– Вы входите в число наиболее опасных для Москвы людей.

– Так считаете вы?

– Так оценивают вас военные и политики в Москве.

– А почему вы решили перейти на нашу сторону?

– Я перешел на свою сторону. Я немец, мать моя немка, родом из Саксонии.

– Значит, немецкий язык оттуда.

– Совершенно верно.

– А откуда вы взяли тему о гневе моего начальства?

– Извините, господин полковник, но ваше начальство не проявляет особой конспиративности, находясь на занятой территории. Это известный синдром победителя. Тут ничего не поделаешь.

– То есть?

– С момента приземления и до вчерашнего дня я прослушал достаточно много переговоров, звучавших в местном эфире. И это с помощью обычного приемника. Поверьте, благодаря ему я мог бы скрываться от преследования еще долгие месяцы, а то и годы.

– Предположим, – нехотя согласился полковник. – Ну уж если вы действительно «оттуда», то должны быть в курсе, какое представление сложилось там, у вас, о нашем командовании и об отдельных его частях, в особенности после нашей попытки «сходу» взять Москву.

– Полное представление, в том числе и о вас лично.

– Обо мне? Откуда?

– От людей, проходивших подготовку под вашим личным руководством и позже заброшенных в российскую глубинку.

– Вы хотите сказать, что они были перевербованы.

– Нет. Они не перевербованы, а арестованы и дали подробные показания на всех, с кем имели дело.

– Интересно.

– По этим материалам был составлен список немецких руководителей, наиболее опасных для Советской власти. В том числе, и по псковской группировке.

– Моя фамилия, естественно, стоит в этом списке, не так ли?

– Нет, не так, – жестко отрезал Северов.

– А как?

Северов, словно опытный режиссер, знающий цену осознанного молчания на сцене, несколько затянул паузу.

– Простите, нельзя ли немного воды?

– Что-о? Воды? – не сразу понял полковник. – Ах, воды!

Он взял сифон с газированной водой, наполнил стакан на три четверти и поставил на стол.

Опустошая стакан, Северов с высоты запрокинутой головы увидел напряженное лицо полковника.

– Вы не вошли в список, вы возглавили его. По крайней мере по северной группировке.

Полковник оттолкнулся обеими руками от стола, упал на спинку кресла и на мгновение закрыл глаза. Приятные мгновения проходят быстро.

– Так-так… Ну и что дальше?

– А дальше я намереваюсь выполнять ваши указания.

– Что ж, это похвально. – Он отбарабанил на столе какую-то одному ему известную мелодию. – В таком случае вам сейчас предоставят комнату, дадут бумагу, и вы изложите слово в слово всю эпопею с начала до конца. С биографическими и прочими подробностями! Так, как вы рассказывали мне. Упомяните об оценках, которые дают в Москве нашим службам и их руководителям. В том числе обязательно и подробно все, что касается меня лично. Вы меня поняли?

– Так точно, господин полковник, – Северов впервые отрапортовал немецкому офицеру и сделал это, судя по всему, вполне грамотно, ибо это не вызвало никакой реакции.

* * *

Жизнь на первом этаже шла своим чередом. Люди в штатском, но с военной выправкой и в форме различных родов войск, появлялись в холле, иногда бросая несколько малозначительных слов сидевшему за столом дежурному, и исчезали в просторах здания.

Даже из мимолетного наблюдения за происходящим становилось очевидным, что в отличие от армии ни форма, ни даже знаки отличия не играли здесь решающей роли. Предпочтение отдавалось содержанию.

Северову выделили небольшую, но весьма уютную комнату. Единственное окно выходило в одичавший от неухоженности сад. Мебельный гарнитур – сборный. Большой диван с миниатюрной монограммой производителя на польском языке, стол массивный, с резными ножками под стать немецкому, хоть и сделан в Чехии. Стулья с изящно гнутыми деревянными спинками – из Вены.

Лейтенант, сумевший уловить, что отношения между начальством и этим человеком весьма непростые, был на сей раз хоть и сдержан, но вежлив.

– Пожалуйста, ваш рабочий кабинет. – Тут же на столе появилась пачка желтоватой бумаги, массивная стеклянная чернильница и ручка.

С первых же строк Северов знал, что трудиться ему предстоит недолго. Ему надо было не сочинять, а лишь вспоминать уже однажды сочиненное и многократно переписанное. Во всем, что касалось отработки письменной легенды, Григорий был неумолим. «Легенда должна на 99 процентов соответствовать правде, скрывается только цель». Он шесть раз поправлял написанное и в очередной раз переделанное.

* * *

Сейчас Северову предстояло в седьмой раз изложить отредактированный Григорием текст. И это было совсем не сложно. Память работала безупречно. Прошло не более сорока минут, а на бумаге была уже почти половина добросовестно восстановленного по памяти текста.

Стоп! Так быстро создаются только заученные наизусть экспромты.

Он перевернул исписанные страницы, отложил их в сторону, поднялся, подошел к окну. Молодой парень, слегка прикрывшись плодовым кустом, внимательно наблюдал за окном. И опять тот же навязчивый вывод: немцы, неизменно дисциплинированные в части исполнения приказов, инструкций и тому подобного, теперь вдруг позволяют себе неряшливость в выполнении долга.

«Победа способствует беспечности».

То ли заметив в окне движение, то ли просто от скуки, наблюдатель сменил позу и повернулся спиной к окну. Северов оценил невежливость по достоинству и вернулся к столу.

Через час биографические воспоминания в полном объеме были преданы бумаге. Прежде его школьные сочинения на немецком проверяла мать, особое внимание обращавшая на орфографию и чистописание. Русские тексты контролировал отец, которого интересовало исключительно содержание. «Великий Чехов писал с ошибками, но как писал!» – поднимал он многозначительно указательный палец.

Северов сложил исписанные листы вдвое и надписал на чистой стороне: «Для господина Гофмайера. Лично». Затем вышел в холл, положил написанное на стол дежурному, вернулся в комнату и сел на прежнее место.

Минут через сорок дверь без стука открылась, и в комнату вошла молодая особа, во внешности которой начисто отсутствовали какие-либо признаки женской индивидуальности. Она поставила на стол поднос с тарелкой горохового супа, на поверхности которого виновато проглядывала наполовину затонувшая сосиска. Традиционный гуляш распространял по комнате такой приятный запах, что голодный Северов невольно поблагодарил девицу за доставленное удовольствие. В ответ она бросила в его сторону такой взгляд, будто он позволил себе сделать ей какое-то скабрезное предложение.

После недели полуголодных скитаний по лесам сытный горячий обед подействовал на Северова усыпляюще. Сопротивляясь дьявольскому искушению, он несколько раз прошелся по комнате, глянул в окно и как бы назло бдительному наблюдателю лег на диван, повернувшись к окну спиной.

– Хочу поведать тебе одну сакраментальную тайну, – разоткровенничался однажды Григорий. – Самые талантливые сочинители легенд – это уголовники. В конце тридцатых годов мне пришлось в течение некоторого времени иметь с ними дело. И этот опыт останется со мной навсегда. Меня поразило тогда, с каким искусством и тщательностью эти порой малообразованные люди придумывали легенду и как последовательно затем придерживались ее на следствии, признавая все вторичное и отрицая начисто главное.

– По улице N шел?

– Бывало.

– Знакомого встретил?

– А как же!

– Говорил с ним?

– За жизнь – да, но недолго.

– Во двор дома номер N заходил?

– Наведался.

– Дворника, подметавшего улицу, видел?

– Не только, даже и поздоровался.

– Девочку с собачкой встретил?

– Встретил и собачку погладил.

– Поднялся по лестнице.

– Вскарабкался.

– Вскрыл отмычкой квартиру. Забрал вещи.

– Боже упаси!

Израсходовав за прошедшую неделю значительную долю нервной энергии, Северов крепко спал. Предвидя трудные времена, мозг его жадно хватался за любую возможность обрести хотя бы минутный покой.

Глава третья

Распорядиться крупной удачей, свалившейся внезапно и неизвестно откуда и сохранить при этом не только свое лицо, но и подобающую форму поведения, оказалось не так просто, как может показаться со стороны.

Анализируя свое поведение, Гофмайер был вынужден признать, что допустил несколько промахов, непозволительных для лица, занимающего его положение и должность.

Когда русский парашютист направился в сопровождении дежурного писать покаянную, Гофмайер непроизвольно поднялся с места и сопровождал его, словно почетного гостя, до дверей. Слава Богу, неведомая сила удержала его от того, чтобы вслух пожелать тому удачи. Признаться, он был близок к этому.

Оставшись наедине с собой, он несколько раз прошелся по комнате, ненадолго задержался у окна и, пройдя дальше, остановился у полки, на которой стояли четыре разноцветных томика. «Моя борьба» Адольфа Гитлера.

Ни одного из томов он не открывал, а потому и не читал, однако, знал общее содержание книги из бесед за вместительной кружкой, которые велись во время застолий единомышленников в одной из близлежащих пивных.

Он вдруг остановил ход мыслей. Сейчас нужно решать главное. Было бы полезно доложить об успехе прямо адмиралу. Но во второй раз такого местное начальство не простит. Если дать ход делу отсюда по всей положенной вертикали, то на финише от твоих заслуг останется жалкий огрызок. С другой стороны, есть строгое предписание действовать вместе с госбезопасностью. Этого избежать или обойти никак нельзя.

Перед Гофмайером вдруг предстало все то, что пришлось пережить несколько месяцев назад. Как ни странно, но краски событий не только не потускнели, но стали даже контрастнее.

В конце января 1942-го он был по делам службы в Берлине и волей случая оказался в центре грандиозных событий, которые чуть было не разрушили всю службу военной разведки, а с ней и карьеру Гофмайера.

По складу характера он относился к разряду людей, предпочитавших, как он сам выражался, «оседлый» образ жизни и, несмотря на род занятий и военное время, перемещался по земле неохотно и только в крайнем случае, и только поездом.

Однако в связи с расползавшимися слухами об активизации партизан на Украине и особенно в Белоруссии, риск перемещения в Берлин поездом по сравнению с самолетом уравнивался. Перспектива пребывать в страхе почти два дня в купе поезда или на протяжение трех часов в салоне самолета склонила Гофмайера все же к последнему варианту. И он не ошибся в выборе.

Боевой «Юнкерс-88», провисев в воздухе два с половиной часа, приземлился на центральном аэродроме Берлина «Тегель».

То ли из соображений безопасности, то ли по техническим причинам большая часть полета проходила в неровной молочно-облачной среде. Тяжелая машина постоянно проваливалась в какие-то воздушные колодцы, из которых с трудом выбиралась, вдавливая пассажиров в сиденья и будоража содержимое их желудков. Если в начале полета в салоне были слышны приглушенные голоса собеседников, то уже час спустя наступила тишина. Большая часть пассажиров молча уткнулась в гигиенические пакеты, доверяя им остатки вчерашнего ужина и сегодняшнего завтрака.

Гофмайер не любил здание аэропорта «Тегель». Внутри он ощущал себя раздавленным толстыми стенами и грандиозным, непомерной высоты потолком. Нечто похожее на то, что он испытал однажды, посетив собор Святого Петра в Ватикане. Картину несколько оживил встречавший его коллега и родственник по линии жены майор Шниттке. Это был необыкновенно приятный молодой человек, один из немногих рано овдовевших сотрудников абвера, который переживал свое горе значительно легче, чем его окружение.

В свои сорок четыре года Шниттке готов был исправить сложившуюся ситуацию путем повторной женитьбы. Но этому активно воспротивилось женское сообщество из числа родственниц и подруг усопшей, испытывавших к обаятельному Шниттке разнообразные и неподдельные чувства.

У коллег по работе Шниттке пользовался не меньшим успехом, чем у женщин. Дело заключалось в том, что вопреки невысокому чину и небольшой должности он ухитрялся постоянно быть в курсе самых важных событий как внутри абвера, так и вокруг него, в особенности касавшихся персонально его сотрудников, в первую очередь, конечно, самого высокого ранга.

На сей раз Шниттке оказался сам за рулем казенной машины.

– Что, всех шоферов поувольняли? Не так ли?

– Нет. Я решил в честь твоего приезда сесть за руль и напомнить по пути о том, какие прекрасные места окружают столицу нашей империи.

– Что ж, похвально, только я думал…

– Вот и прекрасно, – бесцеремонно перебил Шниттке. – Домашним твоим я сказал, что мы будем около пяти-шести, раньше они нас не ждут.

Он не спеша выехал на Темпельхофердам, но повернул не вправо, к центру Берлина, а двинулся в противоположном направлении. Проехав еще немного, они оказались к Атиллаштрассе. Переехав через два железнодорожных моста, они вновь повернули направо и двинулись по небольшой, вымощенной брусчаткой дороге, минуя кладбище Штеглиц, а затем, следуя по тихой улице, обрамленной дорогими вилами, остановились у небольшой пивной на окраине фешенебельного района Берлина Далем. Пока шли от машины ко входу, Шниттке постарался коротко ввести Гофмайера в курс событий.

– Хозяин наш бывший абверовец. В самом начале войны, еще во Франции, был сильно контужен разорвавшимся поблизости снарядом. С трудом выкарабкался. К сожалению, не без последствий. И тем не менее ему повезло.

Наш шеф, адмирал, под началом которого он ходил в двадцатых годах, помог ему открыть вот это заведение, и он трогательно чтит всех бывших и настоящих абверовцев, навещающих его.

Действительно, хозяин с неподдельной радостью встретил гостей, усадил их за столик у окна с видом на парк. А сам, не проявляя навязчивости, тактично удалился.

– Желаю приятного и полезного общения! Если что – я рядом.

В пивной было пусто. Лишь два пожилых ветерана уже давно забытой бесславной войны так горячо обсуждали ее итоги, что любой, кто пожелал вслушаться в суть их диалога, невольно позавидовал бы если не нерастраченному темпераменту, то, по крайней мере, свежести памяти.

– Я не случайно, минуя дом, привел тебя сюда, чтобы подготовить к событиям, здесь происходящим.

– Мне показалось…

– Вот-вот, – перебил Шниттке, – я и говорю, у вас там на фронте кожа задубела, и вы живете не тем, что есть, а тем, что вам кажется!

Подошла молодая девица в альпийском фольклорном костюме, в белоснежном переднике с цветочками, и, не спеша поставила на стол горчицу, две кружки пива и поднос с кренделями, усыпанными, словно бриллиантами, крупными кристаллами соли.

– Ни разу не видел здесь такой красотки! – воскликнул Шниттке.

– Видели, да не замечали, – кокетливо ответила девица.

С этими словами она повернулась и пошла прочь, аппетитно жонглируя округлыми ягодицами. Шниттке проводил ее восторженным взглядом.

– Так на чем мы остановились? – переход от возвышенного к прозе давался ему теперь нелегко. – Ах, да… Для начала скажу тебе, что здесь – единственное место в Берлине, где мы можем говорить, не рискуя быть подслушанными третьим лицом.

– А третий кто?

– Главный управляющий службы имперской безопасности Рейнхард Гейдрих.

– Но насколько я знаю, адмирал был первым учителем морского кадета Гейдриха. А позже они даже дружили.

– Верно. Адмирал любит повторять: «Избавь меня от неверных друзей, а от врагов я избавлюсь сам». И стал жертвой своих проповедей.

– Что ты имеешь в виду?

– Тебя вызвали, чтобы сообщить об отставке твоего любимого шефа, адмирала Канариса. И это сделает на совещании завтра назначенный руководителем абвера его бывший заместитель Бюркнер.

– Ты с ума сошел? – Гофмайер вынул носовой платок и вытер со лба капельки пота.

– Если да, то только вместе с теми, кто затеял эту грандиозную интригу против адмирала.

– И кто же именно?

Шниттке задумчиво посмотрел через окно в сад, где хозяин и два работника занимались обрезкой кустарника.

– Гейдрих каким-то образом проник в нашу агентурную картотеку и установил, что мы активно используем евреев в качестве агентов. Естественно, он показал добытые материалы Гиммлеру, который тут же положил их на стол Гитлеру. Расчет оправдал себя.

– Да уж, могу себе представить.

– Нет, не можешь. По рассказу очевидца, фюрера охватило настоящее безумие. Он вызвал главкома Кейтеля, топал ногами, кричал и в заключение потребовал немедленного освобождения адмирала от должности.

Кейтель, заслуженный генерал, был настолько подавлен всем происходившим, что не произнес ни слова. А вернувшись к себе, немедленно подписал приказ о назначении шефом абвера Бюркнера и об откомандировании Канариса на действующий флот.

– На этом закончилась и моя карьера. Теперь и меня откомандируют. – Гофмайер обхватил голову обеими руками.

– Куда? Дальше фронта уже некуда.

– Не скажи. Как говорит один опытный штабист, «Для нас, высшего командования, существуют три вида фронтовой службы: с теплым туалетом, холодным либо вовсе без». Иными словами – в продувное поле.

Воспоминание о прозе фронтового быта навело на грустные мысли.

– Послушай, дорогой мой провидец, отвези меня поскорее домой. По твоим предсказаниям, с завтрашнего дня у меня начнется новая жизнь. Хочу побыть в семейном кругу хоть немного еще при старой, более счастливой.

Последующие события полностью подтвердили предсказания Шниттке.

Когда Гофмайер на следующее утро подошел к пятиэтажному зданию на берегу канала Тирпицуфер, оно впервые показалось ему мрачно-серым, лишенных каких-либо радостных цветов. Гигантских размеров дверь выглядела непосильно тяжелой. Преодолев две ступеньки и еще не взявшись за ручку двери, он оглянулся.

Небольшое пестро раскрашенное судно, казалось, с трудом протискивалось в узкое горло канала. Собравшиеся на верхней палубе подростки, одетые в форму гитлеровской молодежи, дружно пели, придавая особое внимание не столько красоте, сколько громкости издаваемых звуков. В такт знакомой мелодии Гофмайер рванул ручку двери, которая неожиданно легко поддалась.

В помещении царила тишина. Весь личный состав Центрального управления абвера собрался в актовом зале. Пока Гофмайер шел по опустевшему коридору, неизвестно откуда появился Шниттке. Едва поравнявшись с Гофмайером, он буквально выстрелил в него обойму самой свежей информации.

Утром фюрер позвонил Кейтелю и приказал проводы адмирала провести на предельно скромном уровне, как он выразился, «без фанфар».

Актовый зал был заполнен до отказа. Войдя в зал, Гофмайер попытался отыскать глазами свободное место, как вдруг все вокруг поднялись, приветствуя малознакомого заместителя руководителя абвера – Бюркнера.

Не дав команды садиться, генштабист унылым голосом зачитал приказ главкома вооруженных сил Кейтеля о назначении руководителем абвера Бюркнера. После чего удалились, оставив собравшихся в полном недоумении.

День был на исходе, когда Гофмайер зашел к Шниттке. Тот давно переосмыслил происшедшее и думал уже о будущем. Он прошелся по кабинетам и попытался поговорить с сослуживцами. Однако все, будучи в подавленном состоянии, лишь разводили руками.

– Пришло дополнение к тому несуразному приказу. Адмирал направляется на действующий флот. Фюрер сказал: «Пусть плавает подальше от берегов Германии, ближе к жидам. Вместо того, чтобы распространять здесь запах чеснока».

– Насколько я знаю, фюрер – последовательный вегетарианец, а чеснок ведь овощ.

– Запах которого фюрер не переносит.

* * *

Потекли долгие странные дни неопределенности и безделья.

Офицеры прославленной военной разведки Германии слонялись без дела из кабинета в кабинет, вяло перетаскивая за собой весьма странные слухи и догадки. О делах никто и не вспоминал.

В обстановке такой неопределенности Гофмайер решил задержаться в Берлине, насколько позволяли обстоятельства, и не ошибся.

Был неприятный холодный вечер середины февраля 1942 года. Закончив бессмысленный рабочий день, Гофмайер вышел из служебного здания и двинулся по набережной вдоль канала. Идти было противно, но ему казалось, что другого выбора у него нет, и он двигался вперед, не думая о конечной цели. Казалось, она потеряна навсегда, по крайне мере в этой жизни. Люди проходили мимо, упрятав свои лица и проблемы в высоко поднятые воротники.

– Дорогой господин полковник, – прозвучал голос над самым ухом, – приглашаю на кружку пива.

Несмотря на отвратительное настроение Гофмайера и еще более мерзкую погоду, лицо Шниттке сияло беззаботной улыбкой.

«Молодую жену похоронил всего два года назад, на службе черт знает что творится, а он улыбается», – с раздражением подумал Гофмайер.

– Спасибо, но так далеко я ехать не готов.

– И не надо! – весело откликнулся Шниттке. – Можем сегодня посидеть где угодно.

Они молча перешли по мосту на другую сторону канала, миновали несколько перекрестков и спустились в уютный подвальчик, переполненный людьми и пивными испарениями.

В зал Шниттке вошел первым, что было явным нарушением табели о рангах. Но, как выяснилось, полностью соответствовало уже сложившимся отношениям на местном уровне.

– Господин майор! Рады видеть вас в добром здравии! – громко обрадовалась хрипловато-прокуренным голосом не очень молодая, но уверенная в своей вечной молодости кельнерша, держа в руках сразу восемь доверху наполненных пивом кружек, – стол уже заждался вас!

Мгновенно расставив принесенные кружки по местам, она ловко выхватила одной рукой из-за угла небольшой столик, приставила к нему два стула и, словно фокусник, проделавший эффектный трюк, застыла в ожидании аплодисментов.

– Для начала две кружки пива, две стопки вишневой водки, что-нибудь закусить и обязательно твою очаровательную улыбку!

– Слушаюсь, господин майор! Как прикажете! – кельнерша вытянулась, щелкнула каблуками и, развернувшись почему-то через правое плечо, удалилась. Вернулась она мгновенно.

Шниттке поднял стопку.

– Господин полковник, не забивайте вашу светлую голову темными мыслями, снимите с лица похоронную маску и замените ее ясной улыбкой.

– Ты неисправимый оптимист. Но сейчас это вряд ли нам поможет.

Гофмайер обреченно опустошил стопку и громко поставил ее на стол.

Шниттке попросил принести еще две.

– Я больше пить не буду, – отмахнулся Гофмайер.

– Это последняя, за которую плачу я. Все последующие – за твой счет.

– Последующих не будет. И вообще ты должен был бы знать, что я пью только за благополучие Германии и мое вместе с нею. А сейчас…

– Поверь мне, сейчас – тот самый случай.

Гофмайер поверил родственнику и выпил.

– А теперь слушай внимательно. – Шниттке наклонился поближе к собеседнику.

– Сегодня перед самым обедом адъютант фюрера по военным вопросам, известный тебе Герхард Энгель, пожелав фюреру приятного аппетита, неожиданно и как бы невзначай добавил:

– Было бы весьма полезно, мой фюрер, если бы вы приняли адмирала Канариса.

Гитлер молча посмотрел в глаза адъютанта.

– А вы знаете, что по этому вопросу ко мне уже обращался ваш коллега Шмундт. Это вас не смущает?

– Скорее, наоборот, вдохновляет.

– Ах, даже так? – Гитлер неожиданно рассмеялся. – Тогда давайте вашего адмирала сегодня в 16.00.

Начало рассказа весьма взбудоражило Гофмайера. Он схватил стопку и громко шлепнул ее о столешницу только потому, что она оказалась пустой. Кельнерша поспешила исправить досадную оплошность.

– Ну а дальше?

– А дальше, как договорились, платишь ты.

– Перестань валять дурака, – искренне возмутился Гофмайер. – Ты же знаешь, что для меня это вопрос…

– Итак, в 16.00 адмирал предстал перед фюрером. И у них состоялся примерно следующий разговор:

– Если вы пришли убеждать меня, что без еврейского мусора нам обойтись нельзя, то напрасно, – бросил фюрер, пока адмирал садился в предложенное ему кресло напротив.

– Никак нет, мой фюрер, вполне можно. Но, признаться, я руководствовался вашим же высказыванием: «Кто еврей, а кто нет, определяю я».

– Это сказал Геринг, и я с ним согласился. Однако вы не фюрер и даже не Геринг, а потому вам следовало бы держаться поскромнее, – Гитлер пристально и долго всматривался в лицо Канариса. – Мне доложили, что эти нелюди используют вас, то есть военную разведку, чтобы уйти от справедливой кары.

– Извините, мой фюрер, но это не совсем так.

– А как? – Гитлер резко перегнулся через стол, и его голова оказалась настолько близко от лица адмирала, что он почувствовал несвежий запах изо рта фюрера.