Ужин после премьеры

Наступило молчание. Сценарист опять застрочил, а Владимир Алексеевич, отойдя к окну, про себя продолжал, обращаясь к сыну:

– «А что тебя, Валюша, в 82-ом побудило вступить в ту же партию? Знал ведь, что система убила одного твоего деда и покорёжила другого… И любопытно, когда ты вышел из её рядов – в самом начале Великого Сдвига или в потоке массового исхода? Мы никогда не говорили с тобой об этом…»

– А всё-таки интересно, – снова включился в разговор сценарист, – как бы Ваш отец реагировал на сегодняшний информационный обвал? Попробуйте смоделировать его отношение, в частности, скажем, к идее всеобщей ответственности, всеобщего покаяния. Вы сами сторонник этой идеи?

– Чего я точно не сторонник, – сухо отрезал Владимир Алексеевич, – так это застольного философствования, – и, чтобы пристойно закруглить ещё одну часть утомительного сериала, предложил несколько опешившим гостям:

– Может, кому-нибудь ещё кофе?

Все отказались, и он получил возможность на какое-то время их оставить.

В кухне Владимир Алексеевич плотно прикрыл за собой дверь и глубоко вздохнул: здесь, по крайней мере, не было накурено. Он ополоснул лицо холодной водой, промокнул носовым платком. Прямо из кофейника выпил с полстакана остывшего кофе. Потом взял со сковородки несколько гренков и стал их медленно жевать. Есть не хотелось – он и за столом ни к чему не притронулся, кроме сыра и зелени, но в желудке неприятно посасывало…

За стеной слышались громкие голоса гостей.

– «Сколько мне ещё терпеть этот принудительный ассортимент?» – Владимир Алексеевич взглянул на часы. Приближалось к одиннадцати.

Скрипнула дверь, и вошёл Валентин.

– Мы тебя, наверное, утомили? Мы сейчас уйдём.

– Как? – не понял Владимир Алексеевич. – Разве… ты не останешься?

– Да нет… сегодня не получится. Нам ещё обговорить кое-что надо. Завтра с утра пресс-конференция с кино-клубами, а ночью уже улетаем. Как всегда, цейтнот…

Видя, что отец молчит, Валентин сказал примирительно:

– Но мы же с тобой ещё увидимся у мамы. Можно пораньше уйти, чтобы не докучать Виталию Ивановичу: он недомогает последнее время. И зайдём к тебе, посидим немного. Хорошо, если бы ты приготовил дедушкины бумаги, ну, и фотографии, о которых мы говорили… Если тебя, конечно, не затруднит… И не беспокойся: я всё очень быстро пересниму и верну в целости и сохранности. Да! Сейчас ведь весна, такие перепады, а я и не спросил, как ты себя чувствуешь…

– Да как видишь…

– А Вера Николаевна… она здесь бывает?

– Да. У неё свои ключи.

– Я очень рад, что ты не один.

Оба замолчали. Больше говорить было не о чем…

– Мы гостей одних оставили, – сказал Владимир Алексеевич, – это неудобно! – и первый вышел из кухни.

Но гостям-то было вполне удобно: развалившись в креслах перед телевизором, они смотрели что-то кабельное, не помышляя, кажется, об уходе. Дама потягивала пепси, а сценарист прямо из вазочки, которую держал в руках, ел вишнёвое варенье. И только оператор смаковал свой коньяк, сидя спиной к цветному мельтешению. В комнате было не продохнуть.

– Зачем это? – холодно спросил Валентин, кивнув на экран. И щёлкнул выключателем.

– Ну и ну, господа, – произнёс Владимир Алексеевич, разгоняя рукой дым и покашливая. Беспардонность гостей снимала с него тяжкие обязанности радушного хозяина.

– Мы ужасно Вам тут на безобразничали. – с шутливо-виноватым видом проговорил сценарист, ставя пустую вазочку на стол. – И скатерть заляпали – разве можно нас после этого пускать в порядочный дом! – Он снова было опустился в кресло, но Валентин скомандовал:

– Всё! Всё! Встаём! – и повернулся к отцу: Прости, что отняли у тебя столько времени.

С видимой неохотой все поднялись и направились в переднюю, где, теснясь, стали одеваться.

– Да, старина Гамлет прав, – говорил сценарист, влезая в рукава своей оранжевой куртки, – «У каждого есть вход и выход свой…»

– Надо же ! – сказал Владимир Алексеевич. – А я-то был уверен, что это слова Жака Меланхолика из комедии «Как вам это понравится…»

– Вот как? – в голосе сценариста звучало неподдельное удивление. – Ну, может быть, вполне может быть…

– У нас у всех катастрофически перегружена память, – заметил Валентин. – И сбои – они просто неизбежны.

– «Ну, Шекспиром-то она у вас скорее не догружена», – подумал Владимир Алексеевич, поборов желание сказать это вслух.

Собираясь выходить, гости, к немалому их конфузу, обнаружили, что заветное «всё своё» так и пролежало в клетчатой сумке. Владимир Алексеевич безоговорочно пресек попытку выгрузить оттуда хоть самую малость в виде баночки растворимого кофе. Смущённый оператор долго тряс ему руку, а спускаясь по лестнице последним, оглянулся и, приподняв мохнатую шапку, ещё раз поклонился стоявшему в дверях хозяину.

Проводив гостей, Владимир Алексеевич распахнул настежь все форточки, чтобы выветрить едкий табачный дым. Голову ломило от тупой боли.

– «Коньяку что ли выпить…» – он подошёл к столу, тронул тёмную бутылку – на дне ещё что-то булькало. Глотнув из горлышка, почувствовал, как внутри у него разливается приятное тепло.

– «А я ведь так толком и не поел», – подумал он. Намазал хлеб маслом, положил сверху два ломтика сыра, запил остатками коньяка. – «Ну, вот вроде бы лучше», – и начал убирать со стола.

– «Мыть ничего не буду: тут до утра не управиться – вон какая гора посуды! Успеется… Выспаться надо как следует».

Он пошёл в ванную, принял тёплый душ, и, когда потянулся за халатом, взгляд его упал на яркое махровое полотенце, приготовленное для Валентина.

– «А Вера-то думает, что я вкушаю радости отцовства… Поутру ещё одна сударыня позвонит: как, мол, почивалось сыну под отцовским кровом…»

В спальне Владимир Алексеевич, не зажигая света, сел в глубокое кресло и прижался затылком к высокой спинке. Боль в голове то отступала, то усиливалась. Но пик, кажется, миновал.

– «Вот так ещё немного посидеть и пойти спать. Какой опять завтра тяжёлый день. А что, если не ходить на этот обед? Сказать, что заболел… Так Валя же всё бросит – кинется занемогшего папашу проведать… Как же иначе? В семейном архиве такой вдруг завидный материал оказался… по нынешним-то временам… Столько всего можно из него накроить и склеить… к очередному фестивалю… Правильно зритель какой-то сказал «вивисекция»… Нет, жизнь моего отца я им кромсать не дам… Господи, как я завтра всё это… не думать, только не надо думать… потом… потом…

Боль уходила, оставляя во всём теле слабость и разбитость. Голова слегка кружилась. Веки слипались. С улицы доносился однообразный, без конца повторяющийся звук: это стучали в железный карниз окна падающие с крыши капли. Таяние не прекращалось всю ночь напролёт.

– «Вот она – тотальная весна, – думал Владимир Алексеевич, слушая монотонный стук капель о железо и погружаясь в лёгкую дремоту.

…Он сразу узнал эти кадры из давнего телерепортажа. Блуждая камерой по колонне, оператор выхватил из толпы лицо отца и, явно любуясь им, долго-долго держал его в объективе, посылая на экраны телевизоров.

Отец шёл красиво, свободно, щурясь весёлыми глазами от ветра, который дул ему в лицо, раздувая бороду.

– Папа! – громко позвал Владимир Алексеевич, – Папа!

Отец обернулся, отыскивая его взглядом. Тогда Владимир Алексеевич сделал неимоверное усилие, стараясь подняться, чтобы отец увидал его. В эту минуту экран погас. И наступила темнота.

      К О Н Е Ц