Человек без души
Игорь Борисенко
Человек без души
ЗНАК ГРОЗЫ
Беспросветная черная ночь накрыла весь мир от края до края, утопив в своих волнах землю и небо. Звезды и луну поглотили клубы темных туч, еще вечером приползших со зловещего Севера, обиталища всех самых пугающих демонов и духов мира. Мелкий, плотный, совсем не по-летнему холодный дождь хлынул вниз из объемистых животов небесных великанов, которые раскрывались с грохотом грома и блеском молний. Густой и жуткий в своей кажущейся бесконечности рокот катился с одной стороны света к другой, потом незаметно разворачивался и проделывал обратный путь. Он то затихал, потрясая небеса где-то в невообразимом далеке, то вдруг грозил расколоть само мироздание прямо над головой. Молнии как языки чудовищных змей высовывались из недр туч и стремились лизнуть землю, ухватить с нее побольше, утащить вверх и перемолоть там в новые порции дождя. С каждым мгновением они били все чаще, становились все больше и больше. Сначала десятки, потом сотни молний, казавшихся корнями выросших на небе неведомых деревьев, с непостижимой для человеческого глаза скоростью прорастали вниз.
Дальвиг Эт Кобос сидел на широком каменном подоконнике, в одной из верхних комнат своего полуразрушенного, пустого и холодного замка. Узкое бледное лицо было бесстрашно обращено прямо к окну, за которым отвесно хлестали толстые водяные струи. Ветер, почти умерший и незаметный, сочился сквозь проем, много лет не знавший стекла. Иногда он из последних сил пытался пробиться через дождевую завесу и выбрасывал на Дальвига и его подоконник горсти воды. Карие глаза юноши щурились, ибо ни дождь, ни ночь не мешали ему видеть грозу во всем ее яростном великолепии. Мертвые вспышки молний то и дело обнажали ломаные черные линии горизонтов, сжавшиеся, жалкие кучки деревьев на вершинах близлежащих холмов и змеившиеся вокруг разбитых и заросших кустами замковых стен овраги, похожие на старые, незарастающие раны на теле земли. Тонкие губы Даль-вига растягивались в едва заметной усмешке, и так же легко, мимолетно шевелились.
Нет, он не считал молнии, он не читал стихов, он не бормотал молитв. Ярость владела всем его существом – как разумом, так и телом. Глубоко проросшая, как корни небесных деревьев. Черная, как эта ночь. Ослепительная, как эти молнии. Оглушительный шелест дождя, стук его обезумевших потоков о каменные стены, нарастающий и утихающий грохот грома и всплески молний от края до края мира – все это как нельзя кстати гармонировало с бурлящими чувствами Дальвига. Он любил грозу. Ах, как он любил грозу! Счастье видеть и слышать торжествующий рев непобедимой стихии давало ему хоть какое-то успокоение и надежду на будущее. Есть на свете сила, ярость которой безгранична. Значит, достижение равного могущества тоже возможно в принципе, и человеку, сравнявшемуся в мощи с грозой, будет по силам победить любого врага… У него, несчастного и всеми презираемого сына покойного Кобоса, очень много врагов. Одной ярости, клокочущей сейчас в жилах Дальвига, не хватит ни на что. Потому он сидел на подоконнике, пытаясь обуздать собственные чувства и упиваясь грозой. Она, похитительница жизней, сокрушительница смелых и сильных, подпитывала его самим фактом своего существования. Если есть гроза в небе, значит, возможна и гроза в человеке. Он встанет до небес и сверкающей дланью накажет каждого, кто имел неосторожность оказаться на противной стороне.
Дальвиг глядел в ночь. Молнии вспыхивали одна за другой, пронзая плетями разрядов клубящиеся внутренности туч на многие льюмилы вдаль. Ничем не сдерживаемый мысленный взгляд летел над холмами и рощами, трепетавшими каждым листочком под теми реками, что лились вниз из прохудившегося небесного моря. В темноте, в дальней дали, за которую и ясным днем не проникнуть взором обычным, скрывался замок Бартрес. Именно сейчас, в эту страшную ночь, молодой Лорма Эт Сима, сын самого уважаемого и знатного из местных Высоких, овладел в первый раз своей молодой женой Изуэлью. Девушка, прекраснее которой не было на всем свете, принадлежала другому, мало того – сыну убийцы отца. Вновь и вновь Дальвиг сжимал худые пальцы в костлявые кулаки и буравил бессильным взглядом ночь…
Он видел Изуэль всего три раза. Три долгих раза он гостил на западе, в небогатом замке ее отца. Был на балах и приемах вместе с десятками других молодых людей, искавших кто развлечений, кто судьбы, кто дармовой закуски, кто хорошей драки. Изящные губки Изуэли, словно выписанные рукой нашедшего идеал художника, дарили ему свою обворожительную улыбку. Взгляд ее глаз, таящих в своих глубинах чарующие голубые звезды, внушали Дальвигу надежды на счастье и любовь. Золотые волосы струились щедрыми волнами по краям овального лица, и непослушные, но такие милые локоны выбивались из-под тонкого серебряного обруча и спускались на лоб. Кожа ее руки была нежнее лебяжьего пуха, а прикосновение – легким, пронзающим тело насквозь непонятными импульсами дрожи. Один раз она коснулась руки Дальвига своей, когда просила не продолжать ссору с забиякой из свиты Высокого Лормы. Именно тогда Дальвиг понял, что любит это неземное создание, плывшее по залу в окружении уродливых, галдящих и скрежещущих своими отвратительными голосами людишек. Ее тонкое тело должно было радовать глаз вечно, до скончания мира кружиться рядом в непередаваемо прекрасном танце… Ее голос должен был звучать тихим прозрачным ручейком, нежным, веселым и никогда не надоедающим.
И вот теперь Изуэль в руках наглеца Лормы, циничного и грубого нахала, плюющего на все и всех вокруг. Эти глаза изливают свой волшебный свет чудовищу, ее идеальные губы во власти хищного рта, ее тонкое, нежное тело хватают кривые лапы. В четвертый раз явившись в замок отца Изуэли, Дальвиг получил от ворот поворот. Муж для девушки на выданье был выбран, и остальным дорогу закрыли, чтобы даже намек, даже крошечное пятнышко подозрения не оказалось на подвенечном платье избранницы будущего повелителя Бартреса.
В тот вечер, когда Дальвиг, не видя дороги, скакал обратно по глухой лесной тропинке, перед заполненными злыми слезами обиды глазами стояли закрытые ворота и хохочущие рожи стражников над ними. Ему казалось, что у него только что отобрали единственное возможное счастье в жизни. Отобрали – чтобы отдать врагу, сыну врага. Лорме. И потому стало уже совсем не важно, что Изуэль одинаково обворожительно улыбалась и подавала руку еще десятку юношей, навещавших замок отца. Не важным стало, была ли любовь Дальвига мимолетным юношеским увлечением, загорающимся ярко и сильно, как старая бумага, и также быстро превращающимся в пепел, – или вечным, всеобъемлющим, могучим чувством, родившимся раз и навсегда… Ее отдали Лорме – это было главным.
Все было просто – отец девушки предпочел выбрать самый выгодный вариант. Он отдал ее в жены сыну того, кто по праву назывался самым могущественным владетелем и магом во всей Закатной провинции. И уж конечно, Дальвиг, имевший пятьдесят крестьян и клок земли, от границы до границы которого можно было проскакать за полчаса, был последним в списке претендентов.
Но даже не бедность на самом деле стояла между Изуэлью и Дальвигом. Юноша был изгоем. Его терпели в обществе по странной прихоти, как высокородного шута, потешаться и издеваться над которым не в пример интереснее, чем над обычным дурачком. Все знали, что будущее Дальвига предрешено, ив нем нет ничего хорошего, все знали, что за дружбу с ним можно поплатиться положением в обществе, а то и жизнью.
Девять лет назад Сима и еще несколько Высоких обманом и коварством захватили замок Высокого Кобоса, Беорн, и на глазах застывших в ужасе жены и десятилетнего Дальвига зверски убили его. Мальчик был еще слишком мал, чтобы понять, отчего одни Высокие убивают другого, куда смотрит Император и сам всемогущий Белый Бог-Облако… Он понял только, что Сима и его сообщники сделали это безнаказанно, и единственный, кто может когда-нибудь отомстить, – это сам Дальвиг. Родной замок был разрушен, слуги почти целиком истреблены. Мать смеющиеся вельможи отдали на растерзание солдатам, и сами с удовольствием наблюдали, как жену Высокого насилует толпа пьяных вояк. Дальвига тоже ждала подобная участь – среди солдат нашлись такие, кто был бы не прочь совершить насилие над ребенком. Но гордый сын Высокого сбежал от них и спрятался в выгребной яме. Некоторые видели, куда он спрыгнул, однако никто не пожелал лезть за воющим от страха и ненависти мальчишкой в вонючую дыру.
Еще до того, как все это случилось, когда Дальвиг и его мать стояли на коленях у остывающего трупа отца и мужа, Высокие обсудили между собой их судьбу. Кто-то предлагал убить обоих, чтобы избежать возможных неприятностей в будущем – особенно с мальчишкой. Но Высокий Сима был иного мнения. Улыбаясь сквозь свою густую черную бороду, он прогудел:
– Нет, это будет слишком просто для сопляка и потаскухи. Пускай они выпьют до дна горькую чашу вины отца семейства. Для Кобоса мало одной смерти, но мы с вами не в силах воскрешать его и убивать снова. Будем милосердны, как учит нас Бог-Облако. За него заплатят другие. Пускай живут, со всей силой ощущая невзгоды, которые обрушиваются на отступников, и станут поучительным примером для будущих вольнодумцев. Я думаю, эта кара будет весомее смерти. А что до мальчишки – как только ему сравняется двадцать лет, он отправится за отцом.
Тогда Дальвиг не понимал половины из того, о чем говорил проклятый бородач, однако слова о смерти в собственное двадцатилетие он не забыл. После этого он пережил очень, очень многое – особенно для маленького мальчика, до того пребывавшего в роскоши и благополучии. Обширные и богатые земли Кобоса были конфискованы и поделены между соседями, сокровища разграблены, мать, едва пережившая многочисленные надругательства, тронулась умом. Единственное, что осталось у Дальвига, – его наследственный титул Высокого и нищая, полная унижений жизнь. Когда он стал побольше, лет пятнадцати, из соседних и даже дальних замков стали приезжать глашатаи – словно ничего не случилось, они звали его на пиры и праздники. Сначала он гневался при одном только виде одетого в богатые одежды конника, кидал в них грязью и камнями, но потом не выдержал и отправился на один из балов. Все были рады, когда он прибыл, и всласть посмеялись над его грубыми манерами, над его нелепой и убогой одеждой. Становясь белым от гнева, Дальвиг бросался на обидчиков, но слуги оттаскивали его прочь. Среди Высоких и их вассалов помельче не было принято драться на кулаках, а меча или даже захудалого кинжала у Дальвига отродясь не было. Никто и никогда не учил его фехтованию, куртуазным манерам и изящным приемам езды на лошади. Никто не хотел становиться его другом, и единственное, на что он мог рассчитывать, – жалость.
Пустой и неухоженный замок подавлял Дальвига своими гулкими комнатами и залами. С самого детства они казались ему гробницами, наполненными призраками тех людей, что обитали здесь до разорения. Пыль, мусор, птичий и мышиный помет стали единственным убранством большинства покоев. Что может быть страшнее? Только эти же самые комнаты, наполненные воем сумасшедшей женщины, бывшей красавицы, гордой и статной Мюриэллы. Мать Дальвига долго болела, не вставая с постели с того страшного дня. Позже оказалось, что она тронулась умом. Немного оклемавшись, Мюриэлла целыми днями сидела, уткнувшись взглядом в угол, и только иногда принималась кричать, так дико и страшно, как она не кричала даже в грубых объятиях захватчиков и убийц.
Еще некоторое время спустя выяснилось, что мать Дальвига беременна. Старая кухарка, вместе с мужем и сыном пережившая резню и оставшаяся верной хозяевам, не посмела убить плод во чреве безумной матери. Ближе к тому сроку, когда должно было появиться дитя, Мюриэлла вдруг стала приходить в себя. Понемногу к ней вернулась способность разговаривать, есть самостоятельно, узнавать окружающих и даже гулять вокруг замка. Лишь только жуткие припадки, сопровождаемые ревом смертельно раненной медведицы, продолжали преследовать ее.
Дитя родилось здоровым и крепким, и это влило в Мюриэллу новых сил. Словно какое-то знание придавало ей жизни. Дальвиг смутно помнил это время. Кажется, мать говорила что-то о том, что в ребенке возродился ее умерщвленный муж, и ее нисколько не смущало, что это была девочка. Одно время казалось, что вернулась прежняя Мюриэлла – стройная, опрятная и красивая лицом, гордая осанкой и манерами. Убожество жилища и одежд не смущали ее, даже прошлое как будто отступило вместе с жуткими приступами…
Временное облегчение кончилось не сразу. Беда возвращалась постепенно, исподволь. Девочка, с виду вполне нормальная и здоровая, медленно росла, поздно начала ползать, садиться и ходить. Говорить она не умела до четырех лет, а когда произнесла первые слова, в них почти не было смысла. Так, постепенно, стало ясно, что маленькая Этаэль лишена ума. Она была тихой и спокойной, но толком не могла ни справить нужду, ни поесть. В будущем из нее грозила вырасти внушающая жалость и отвращение дурочка – существо, почти что не способное жить без посторонней помощи.
Старая кухарка первой поняла это, потому что ее собственный сын, выполнявший в замке всю грязную работу, тоже с рождения страдал скудоумием. Когда осознание страшной правды настигло Мюриэллу, она разом превратилась в старую, сгорбленную и морщинистую развалину. Это напугало Дальвига едва ли не сильнее, чем смерть отца и прочие ужасы, испытанные им за пять лет до того. Мать, за ночь состарившаяся на тридцать лет, ее внезапно вернувшиеся припадки, страшная весть об ущербности сестры.
Еще некоторое время жизнь на останках замка Беорн, какой бы жуткой она ни казалась, шла своим чередом. Тогда, на шестнадцатом году, Дальвиг уже мог осознанно опасаться за собственный рассудок. Окруженный безысходностью и сумасшествием, он сам боялся сойти с ума и превратиться в косматого, дикого зверя, роняющего слюну и бродящего без дела по пустым комнатам.
Однажды старая кухарка, отвлеченная какой-то заботой, опрометчиво оставила Мюриэллу одну в тот момент, когда она, в кажущемся добром здравии, купала дочь в кухне, наполненной запахами золы и горелого сала. Кухарка не успела вернуться сама: ее позвал в кухню такой знакомый, но по-прежнему внушающий ужас безумный рев. Когда старуха, охая и дрожа от страха вбежала в полутемную комнату с низким потолком, Дальвиг был уже там. Застыв как изваяние, он безмолвно смотрел на тело сестры. В припадке яростного безумия мать не то утопила ее, не то задушила и бросила плавать в громадной кадке из грабовых досок. Самой Мюриэллы не было, даже вопль прекратился, затихнув где-то наверху.
Дальвиг долго стоял не в силах двинуться с места и смотрел на плававшее в мутной воде детское тельце. На тоненькие белые ручки и ножки, на серые волосы, раскинувшиеся кругом, подобно потухшему солнцу. Лучи-пряди едва заметно, будто это были последние такты агонии, шевелились в качающейся воде. Лицо девочки было прекрасно, и Дальвиг с пугающей отчетливостью понял, какая прекрасная, красивая, счастливая жизнь была оборвана. Нет, не сейчас – много раньше, в тот день, когда в замке Беорн прервались очень многие жизни. Перед его мысленным взором вдруг предстала Этаэль, такая, какой она могла бы быть, не умри отец, не будь изнасилована и сломлена мать. Чистое, сотканное из солнечного света дитя, растущее, но не становящееся скучным взрослым, а остающееся таким же милым, добрым, непосредственным. Вся непрожитая жизнь сестры, несчастного создания, беззащитного перед всем жестоким миром и ставшего жертвой собственной матери, прошла мимо в один миг. Дальвиг поднес ладони к лицу и понял, что щеки сплошь мокры от текших по ним ручьями слез. Он не плакал ни в тот день, когда разом лишился всего, кроме жизни, он не плакал и много раз после, когда имел на это веские причины. Он заплакал только теперь.
Мюриэлла совсем ненадолго пережила дочь. Опомнившись от припадка и ужаснувшись содеянному, а может, и продолжая безумствовать, она взбежала на самый верх правой башни, смотровая площадка которой уцелела после штурма. С нее, с высоты в пятьдесят локтей, Мюриэлла бросилась вниз и разбилась о выглаженную ветром и дождями каменную площадку у подножия. Кухарка пыталась не пустить Дальвига наружу, но он, к тому времени переставший плакать, вырвался и встал над беспорядочной кучей тряпья, в которую превратилась мать. Две ноги, худые, белые, похожие на сломанные восковые свечи, торчали из-под задравшегося подола, и черная лужа крови ползла между камней, по бороздкам, проглоданным стекавшими здесь с башенной стены дождевыми стоками. Равнодушно, неостановимо кровавые щупальца продвигались вперед и поглощали редкие травинки, пробившиеся в трещины мостовой. Дальвиг подумал, что он сам тоже похож на такую былинку, которую пригибает и хоронит под собой волна черной крови… Однако теперь он уже не плакал – может, потому, что мать он в своих мыслях похоронил уже давным-давно?
Несколько дней после двойной смерти – матери и сестры. – Дальвиг ничего не ел и не говорил. Почти все время он просиживал на смотровой площадке, той, откуда бросилась Мюриэлла. Иногда он вставал и подходил к краю, перегибался через парапет и смотрел вниз, на маленькое пятно, которое не могли смыть пять ведер воды, вылитых туда мужем кухарки. Он думал, что прыгнуть туда, на твердые и холодные камни – это тоже смелость, тоже поступок, и не важно, совершает ли его сумасшедший или владеющий разумом человек. Это свобода от этого мира, но он, Дальвиг, не мог позволить себе такой свободы. Тогда он поднимал взгляд и с ненавистью разглядывал окрестности. Утром его неопрятные локоны трепал холодный западный ветер, а вечером ласкал теплый восточный ветерок. Светило ли солнце, накрапывал ли дождик, Дальвиг думал лишь об одном. Ни эти темные рощи буков, осин и елей, ни змеящиеся в оврагах илистые речки, ни мшистые камни на вершинах холмов не запомнят страданий и смертей, случившихся внутри стен замка Беорн. Им все равно. Они стояли, текли и лежали за сотни лет до того, как родился самый старый из здешних людей, и будут так же стоять, течь и лежать еще сотни лет. Они равнодушны и мертвы от рождения. Они не будут мстить врагам и не поймут ярости, каждое мгновение бурлящей в душе Дальвига.
Наконец, когда его уже шатало от голода и недосыпания, когда в голове начали звучать непонятные голоса, а перед глазами плавали неясные тени, он спустился вниз, в свою комнату, и вынул из-под подушки короткую прядь серых волос. Он срезал ее мокрой, с маленькой головки покойной сестры перед тем, как ее зарыли на большом замковом кладбище, в одной могиле с матерью. Перемотав локон грубой суконной нитью, Дальвиг повесил ее на шею и произнес страшную клятву, целиком придуманную им самим. Он обещал покойникам, наполнявшим пустые комнаты, что все убийцы и мучители будут отомщены.
Тогда тоже была страшная черная ночь, только гроза бушевала где-то далеко за горизонтом, отмечая его частыми, но слабыми всполохами. Сейчас, когда горькие воспоминания переполняли Дальвига, она помогала ему своей яростью. Он ни на мгновение не закрывал глаз: черные и белые пятна, тьма и яркий свет сменяли в них друг друга с ужасающей быстротой. Огромная молния, похожая на выпрыгнувшего из-за туч паука, разбросала длинные кривые лапы по всем сторонам света. Они ветвились, своими кончиками порождая новые разряды, пробегая по небу в самые дальние уголки замысловатыми стежками. Потом раздался оглушительный грохот, состоявший из нескольких четко различимых последовательных ударов, словно кто-то торжественно бил по самому небесному куполу. Замок затрясся, будто собираясь наконец развалиться на куски, и перед застывшим взором Дальвига на месте исчезнувшего паука вдруг родилась гигантская, перечеркнувшая небо по диагонали черная молния!
Отшатнувшись, Дальвиг вскочил на ноги и едва не упал, поскользнувшись в натекшей с подоконника луже. Отступая в глубь комнаты, он опустил голову вниз, тряся ею из стороны в сторону и отчаянно протирая глаза. Ему не могло показаться! Да, это был знак, посланный неведомо кем, с неведомой целью. Всем метаниям разума, всем яростным порывам некуда да течь, кроме одного опасного русла. Теперь, после полученного от высших сил, от самой судьбы знака, ничто не сможет изменить его решения, принятого после долгих размышлений. В самое ближайшее время Дальвиг собирался стать Черным Магом.
ВРЕЛГИН
Крайл был большим городом, хотя, окажись человек из иных мест на его окраине, он мог бы подумать, что попал в деревню. Скопище низких деревянных домов с крышами в лучшем случае из потемневших от старости березовых плашек, а чаще – из соломы мерзкого вида и запаха. Никаких защитных стен, рвов, пограничных застав с солдатами… Крайл спокойно и мирно жил уже много лет под дланями Императора и Бога-Облака.
Издалека, с вершин лежавших рядом холмов, город казался черным пятном сажи на яркой зелени окрестных лесов и полей. По мере приближения он не становился лучше. Напротив, стойкий запах топимых чем попало – от вонючего болотного торфа до конского кизяка – печей, выворачивающий живот дурман выгребных ям и помойных канав выбирался с крайних улочек города далеко по его окрестностям. Это было плохое место, но, к счастью для себя, Дальвиг редко бывал здесь. Город предназначен для того, чтобы тратить деньги, а нищий сын покойного Кобоса их не имел.
Пока невзрачный пегий конек, один из двух в хозяйстве Дальвига, неспешно передвигал копыта по кое-как замощенным улицам, юноша разглядывал дома и людей. Иногда – с любопытством, чаще – с отвращением. После кривобоких домишек отбросов городского общества, сложенных из гнилых бревен халуп с торчащими из стен прядями зеленого мха, с прокопченными окнами размером в пару ладоней, начались кварталы побогаче. Исчезли многочисленные оборванцы, шнырявшие, сидевшие, лежавшие на пыльных обочинах. Теперь по тротуарам, возникшим на месте пылевых залежей, шли ремесленники в грязных, но добротных рабочих одеждах, толстые домохозяйки в непременных голубых фартуках и хитроумно завязанных на головах розовых шарфах. Дети выглядели более сытыми и играли поодаль от улиц, в глубине дворов – в ножички, бабки или салки. Стены у здешних домов почти всегда были каменные и поднимались на высоту двух или трех этажей. К крышам тянулись деревянные лотки для отвода дождевой воды, а в тротуарах, у стен, были пробиты аккуратные сточные канавы. Нигде не было и следа помоев или какого-то мусора. То тут, то там у стен качались вывески с безыскусно намалеванными рисунками и корявыми буквами. Дальвиг, к своему счастью (увы, весьма сомнительная удача, учитывая остальные невзгоды), успел как следует научиться читать и считать к той поре, когда учить его оказалось некому. Он позволял себе снисходительно усмехнуться, видя надпись вроде «Любеснае угащение Старова Лисса» или «Нажи луччей заточьки». Миновать таверну или подвальный кабачок таким же манером не удавалось. С утра, отправившись в путь, Дальвиг выпил лишь стакан молока с куском вчерашней булки, и теперь зверски хотел есть. Увы, те жалкие несколько серебряных монет, которые он скопил чуть ли не за всю прошедшую жизнь, нужно было хранить до самого последнего момента. Кругом же как нарочно витали ароматы печенных на углях рыб, истекающих салом копченых окороков, румяных пирогов с самыми разнообразными начинками и свежего пива на меду. Хозяева заведений, словно сговорившись, выносили яства на улицу и для пущего эффекта нанимали специальных людей, которые громко и складно нахваливали еду и питье.
Дальвиг был рад миновать кварталы лавок и трактиров: как только они остались за спиной, он почувствовал, как боль в его голодном желудке ослабевает. Тем временем темные и простые стены тоже пропали, уступив место шикарным, утопающим в садах виллам, каждая из которых была не похожа на остальные. Из постриженных или запущенных зарослей поднимались высокие шпили, тонкие колонны с невесомыми на взгляд с улицы балконами, мрачные грубые башни с уродливыми горгульями под крышами… Решетчатые ограды, низкие заборчики и глухие каменные стены высотой в два человека сменяли друг друга. Узоры на воротах или пролетах ограждений изображали мифических и реальных зверей и чудовищ, абстрактные фантазии, Гербы владельцев. Иногда можно было встретить заезжавшие в ворота или же выбирающиеся наружу широкие повозки с мягкими диванными сиденьями, стойками для напитков посредине, слугами на закорках и подножках. Сидевшие внутри богачи озирали окрестности с отвлеченным выражением во взглядах, словно они находились в пустыне, а не в городе с большим количеством жителей.
Ах! Кто знает, если б жизнь не полетела кувырком, быть может, Дальвиг был бы одним из этих надутых снобов, не желающих ни с кем знаться. Сидел бы на мягкой подушке, потягивая терпкое вино с далекого юга, и размышлял о тяготах жизни богатого человека… Коли бы смог придумать хоть одну. Тонкие бескровные губы Дальвига тронула едва заметная усмешка, но тут же она страдальчески перекосилась. Он вспомнил, что где-то недалеко отсюда стоит родовой дом Беорн, выстроенный в виде кольца с крытым внутренним двором и фонтаном точно в центре. В крыше были проделаны большие окна, которые слуги раскрывали при хорошей погоде. Было так здорово повиснуть животом на высоком бортике фонтана и бросать маленькие камешки в юрких золотых рыбок! Это чуть ли не единственное воспоминание о прежней, такой далекой жизни сейчас причинило Дальвигу несказанную душевную боль. Он резко поднял голову вверх, словно пытаясь удержать слезы, крепче сжал и без того плотно сжатые губы, и приударил пятками бока неторопливого конька.
