От экватора до полюса. Сборник рассказов

Коля краем глаза видит, что я его снимаю кинокамерой и с досадой отмахивается от меня. Догадываюсь, что он мне скажет после пуска, когда мы по обыкновению сядем рядом в автобусе, отправляясь на обеденный перерыв. Я уже сейчас будто слышу его голос в сопровождении дружеского тумака по шее:

– Я, понимаешь, занят. Такой напряжённый момент. Тут едва вспоминаешь все твои наставления в английском языке, чтобы объяснить, как и что, поворачиваешься и вдруг натыкаешься на твою камеру, этакий длинный стеклянный глаз. Я же не артист тебе. Смущаешь, понимаешь. И обязательно при этом добавит:

– Ты хоть покажи, когда проявишь плёнку. Зря, что ли, страдал?

А момент у него действительно ответственный. Перед пуском самого эксгаустера нужно сначала по системе смазки прогнать масло. В течение десяти минут после включения масляного насоса проверяется наличие смазки на всех участках. Опускаются щупы, и через смотровое окно устанавливается, движется масло или застыло из-за внезапной непредвиденной закупорки. Достаточно маслу не попасть в один из подшипников, и при огромной скорости вращения через каких-то двадцать-тридцать секунд он выйдет из строя и надолго остановит машину. Что однажды здесь и произошло, когда неожиданно лопнула трубка маслопровода, и пока инженер бежал к кнопке «стоп», за короткие полминуты баббитовые пластины подшипников оплавились. Тогда-то и пришлось вызывать из Советского Союза опытного мастера Андреева, который сумел всё привести в порядок без замены самого агрегата, стоящего больших денег. Правда, ему пришлось много потрудиться. Целыми днями мы видели его с напильником в руке, объясняющим индийским рабочим, как шабрить, то есть чистить поверхность пластин, снимая с них окалину.

Во время работы эксгаустера заводится специальный журнал учёта температуры подшипников. Как только где-то она повышается, необходимо срочно выявить причину и устранить её. Перегрев чётко указывает на наличие неисправности. Она может оказаться в системе охлаждения, в смазке, при других перегрузках. Все они в поле зрения Николая Рудского. Одна из них осевое смещение.

У всех вращающихся механизмов существует ось вращения. Представьте себе обычный пропеллер на палочке. Его ось, то есть палочку, можно поворачивать куда угодно по ветру. А в эксгаустере пропеллер, точнее его двигатель с осью, заключены в железные тиски тяжелейшей станины на прочном фундаменте. И вот смешно подумать, но ось этой громадины не имеет права сдвинуться более чем на пятнадцать сотых миллиметра. Такова необходимая точность. Чуть больший сдвиг – и приборы Николая отключат установку от электроэнергии, заставят её замолчать.

Конечно, когда всё уже проверено, защиты работают надёжно, вал двигателя давно вращается, не вызывая подозрений, то достаточно одному дежурному спокойно сидеть за столом, следя изредка за светящимися разноцветными лампочками и стрелками приборов контрольного щита. А сегодня, когда идёт проверка каждого параметра и в то же время всех следящих за ними устройств, одному человеку не справиться. Людей-то собралось много, но знающих, что к чему – единицы.

Рудскому неоценимую помощь оказывает Толя Гарбуз. Он, пожалуй, самый молодой среди нас, но самый крупный по размерам. Может быть, большой рост и кажущаяся неотёсанность фигуры заставляют его быть несколько грубоватым в разговоре. Мы с ним и с Колей большие друзья. Толя очень любит помогать, но при этом обязательно делает вид, что недоволен и ругает Колю или меня за то, что сами не можем справиться с той или иной работой. Особенно он издевается над нами, когда требуется его физическая сила. Тогда он подходит и небрежно отодвигает нас в сторону, говоря:

– Ну, вы, мелюзга, отойдите. Не путайтесь под ногами.

Если же он сам не в состоянии что-то сдвинуть или поднять, то опять мы оказываемся виноватыми, когда он кричит нам:

– Чего уставились? Что я слон, что ли? Хватайтесь за тот конец вдвоём, а я уж тут как-нибудь без вас.

Официально он мог бы сегодня не быть на пуске эксгаустера. Он инженер-электрик. Вся проводка давно смонтирована, и проблем нет. Однако он прекрасно понимает, что Николай сам не может уследить за всеми приборами, а индийские коллеги пока не настолько хорошо усвоили процесс работы, как говорится, с закрытыми глазами отвечать за каждое показание. А ведь тут нужна мгновенная реакция. Конечно, рядом начальник комплекса Кузовков, но, во-первых, он механик по образованию, а во-вторых, должен осуществлять общее руководство и вести переговоры со всякими начальниками для координации действий строителей и эксплуатации.

Мне, как переводчику, особенно приятно, что сегодня в ответственный день здесь собрались специалисты, неплохо владеющие английским языком. И Толя, и Коля, и Владимир Григорьевич перед поездкой в Индию закончили десятимесячные курсы по изучению английского языка, и потому во многих случаях обходятся без моей помощи. Гарбуз вообще мечтал быть переводчиком, лучше всех в моей группе учит модели, которые я даю, хотя после занятий не забывает отпустить пару ласковых слов в мой адрес типа:

– Наговорился, балабол? Пошли работать. Нечего тут сидеть, бумаги марать. Поможешь мне с мистером Мазумдаром поговорить. А то он мне вчера о высоких материях начал рассказывать, и я не всё понял.

Дмитрий Иванович опускает и поднимает щуп, по которому медленно начинает стекать вязкое масло. Всё идёт нормально.

Перекривая общий шум, слышится зычный голос Гарбуза, направленный в мой адрес:

– Эй, корреспондент! Иди, сними меня с коллегами для истории, пока не начали пуск, если, конечно, ты принёс камеру с плёнкой. А то, может, дуришь тут всех? Могу включить лампочки для тебя. Ты же на цветную снимаешь?

Я подхожу, навожу на него камеру, и Толя начинает оживлённую беседу с индийскими инженерами, стараясь повернуть их в профиль ко мне или, во всяком случае, отвлечь на себя их внимание, так как знает, что я остановлю съёмку, если кто-то будет смотреть в объектив.

В это время раздаётся команда Андреева:

– Так, с маслом порядок. Давайте пускать.

Сразу происходит весьма определённая расстановка людей. Кузовков, Гилл, Варма, представители эксплуатации и я оказываемся в центре зала, чтобы видеть весь эксгаустер и все службы.

Справа, возле насосов и приборов давления, Рудской. Слева Гарбуз у контрольного щитка с кнопкой пуска. Дмитрий Иванович берёт слуховой стержень. Возле каждого нашего специалиста стоят их индийские контрпартнёры. Рядом рабочие готовые придти на помощь в любую минуту.

Дмитрий Иванович просит ещё раз открыть сливной кран системы охлаждения. Убеждается, что вода льётся. Все напряженно ждут команду. Даже женщины-уборщицы, сидевшие в конце зала с детьми на коленях, встали и тоже смотрят издали на то, что происходит в центре.

Жарко. Пот льётся по лицам советских экспертов из-под касок. Тёмная кожа индийцев тоже обрамлена каплями пота. Но никто не обращает на него внимания. Дмитрий Иванович машет рукой. Кажется, Гилл командует:

– Старт!

Мистер Мазумдар нажимает на кнопку пуска. Десяток пар глаз впиваются в приборы с поползшими вверх стрелками.

Первые секунды его никто не слышал – на такой высокой ноте он начался. Но затем резкий, громкий, всё заглушающий рёв мотора воткнулся ножами в уши, заставляя руки невольно подниматься к голове, чтобы защититься от дурманящего, парализующего, почти убивающего ужасного звука. И в то же время его почувствовали ногами. Пол задрожал и, казалось, ещё минута, и, как карточный домик, рухнет здание.

Чей-то крик «стоп!» потонул в рёве уже останавливающейся машины и затихающего, непрерывно меняющего тональность свиста. Сила инерции продолжала ещё вращать ротор на хорошо смазанных и отрегулированных подшипниках, когда люди начали приходить в себя от минутного шокового состояния.

Первый вопрос полетел от Рудского к Гарбузу через весь зал:

– Ты нажимал кнопку «стоп»?

– Да, – последовал ответ, – но защита сработала раньше. Я видел по приборам и нажал уже машинально на всякий случай.

– Отлично. Теперь, что случилось?

– Дмитрий Иванович, что вы думаете?

Андреев слегка сощурил глаза, пытаясь понять, что могло произойти. Его мысль в доли секунды прошлась по всему технологическому процессу и возможным вариантам неполадок. Свист – это воздух. Конечно, он. Но почему? И он стал рассуждать вслух, видя, что от него ждут немедленного ответа.

– Откуда-то не оттуда потянуло воздух. Мы всё закрыли. Я сказал, чтобы задвижка на обводном канале была открыта. Воздух должен был циркулировать нормально, а такое впечатление, что его тянуло с силой через маленькое отверстие. Нужно проверить шибера. Не может быть, чтобы в трубах образовался пробой.

Трубопроводы перекрывались внизу на первом этаже. Все пошли туда проверить версию Дмитрия Ивановича. Через минуту мы убедились в его правоте. Тот шибер, который он просил закрыть оказался слегка приоткрытым. В него и ворвался воздух, влекомый мощной всасывающей силой разгоняющегося эксгаустера.

Опытный специалист, мастер своего дела, Дмитрий Иванович, увидев приоткрытый кран, грустно махнул рукой, сказав только:

– Закрывайте.

Кто-то из индийских коллег растерянно отвёл глаза при встрече с Андреевым. Объяснения были ненужными. Перед пуском Дмитрий Иванович долго доказывал индийским инженерам эксплуатации, что во время прокрутки двигателя на воздух необходимо сначала закрыть основной воздуховод и пустить поток воздуха по обводному каналу замкнутым циклом. Они не соглашались и сделали по-своему, не предупредив, что не выполнили его указаний. Им верилось, что они докажут свою точку зрения.

Сидя уже в автобусе. Владимир Григорьевич Кузовков, как всегда рассудительно, сказал:

– Ещё один день потерян. Но ничего, хлопцы. Он не прошёл даром. Нашим коллегам он будет хорошим уроком. Во-первых, они ещё раз убедились, что надо делать так, как говорим мы. А во-вторых, они хорошо запомнят, как нельзя прокручивать машину. На ошибках учатся. Они тоже бывают полезны.

Её имя – Руби

Возвращаясь с работы на автобусах, мы всегда проезжаем мимо здания почты. Собственно, это не большой двухэтажный домик на четыре квартиры, совершенно такой же, как те, в которых живут семьи наших специалистов, работающих на металлургическом заводе. Крыши этих домов плоские и ограждены высокими парапетами, так что вполне пригодны для отдыха в удобных плетёных креслах, если погода не жаркая и не льёт дождь. Но здесь же, на крыше, установлены баки-хранилища, куда два раза в сутки подаётся питьевая вода для постоянного обеспечения квартир. Они, безусловно, не украшают собой дом и, быть может, поэтому широкие площадки используются чаще для сушки белья, чем для отдыха. Каждая квартира первого и второго этажа состоит из двух спален, столовой, гостиной, кухни и ванной комнаты. Нижняя часть такого дома и была занята под почтовое отделение.

Я иногда выхожу из автобуса, не доезжая немного до своих ворот, заглядываю за марками и иду домой. Путь в этом случае длиннее, но зато по дороге я успеваю подышать свежим воздухом, что немаловажно после работы на коксохимическом комплексе, и понаблюдать за природой. То слушаешь пение черноголовой иволги, то следишь за полётом зелёных попугаев. Я узнаю их даже высоко в небе по длинным вытянутым хвостам и быстрому частому взмаху крыльев. Радует глаз растительность. Взгляд с удовольствием отдыхает на буйной зелени манговых и банановых деревьев, пальмах, акациях, напоминающих ленкоранские. А вот папайя, стоящая, как правило, несколько обособленно, мне внешне не нравится. Глядя на неё, мне всегда её жалко, так как кажется, что её кто-то обокрал или просто обделил при распределении, не оставив почти листьев, и к тому же покорёжил ствол. Зато плоды у неё вкусные и полезные. Надо только знать, как их готовить. Правда, на наших деревьях, которые я вижу каждый день, они, наверное, никогда не вызревают и не становятся большими и сочными. Ну, да плоды можно найти и на базаре.

И вот как-то проходя мимо почты, я по обыкновению поднял глаза на крышу, чтобы увидеть, есть ли над нею орлы или грифы, которые временами прилетают сюда, устраиваются на верхушках деревьев и следят за открытой местностью перед домом в поисках добычи. Мои глаза скользнули по окну, и я почти физически ощутил на себе чей-то взгляд. Обратив внимание на окно, я увидел, что оттуда на меня смотрят чьи-то глаза. Я улыбнулся – глаза сразу спрятались. На следующий день они опять смотрели на меня и снова быстро скрылись, как только поняли, что я их заметил.

Такая игра продолжалась несколько дней. Я всегда проходил, не останавливаясь, но успевал улыбнуться чёрным проказливым глазам. Наконец, я увидел в окне смеющиеся лица двух девочек. Теперь они уже не прятались, а с интересом наблюдали, как я проходил мимо них

Меня очень смешили эти девчушки. Я подумал, сколько людей они встречают и провожают таким образом через оконные стекла. Индийские девушки, как мне известно, воспитываются очень стеснительными и в большой строгости. Поэтому, когда однажды, выйдя из автобуса, я увидел на пороге почты двух худеньких невысоких девочек лет пятнадцати в модных широких брюках, то в голову не сразу пришла мысль, что это те самые девочки, с которыми я уже был знаком в основном по шаловливым глазам.

Я готов был уже пройти мимо, когда одна из них поспешно спустилась со ступеньки крыльца мне навстречу и, явно пересиливая робость, сказала:

– Драстуйте! Вы есть значок?

Я рассмеялся, но не потому, что она неправильно говорила по-русски. Конечно, я не собирался объяснять ей, что я не значок, а переводчик, но мне стало весело оттого, что я узнал эти глаза и понял, что период подполья кончился. По тому как девочка медленно выговаривала фразу, было ясно, что она долго подбирала и учила нужные слова. Поэтому я заговорил по-английски, и разговор пошёл веселее:

– Конечно, у меня есть значки. А как вас зовут?

– Руби, а мою подругу – Лолита.

– Какое красивое имя Руби! Оно в переводе означает рубином вый цвет?

– Да, а вас как зовут?

Я назвал себя. Лолита тоже подошла к нам. Она не казалась такой смущённой, как её подруга, ведь она не решилась первой начать знакомство. Тогда как на лице Руби сквозь светло-шоколадный оттенок явно проступал румянец волнения. Может быть, именно поэтому она и показалась мне несколько красивее второй девочки

– Где вы учитесь, Руби – спрашиваю я.

– Мы с Лолитой только что закончили школу и теперь собираемся поступать в колледж.

Так хотелось расспросить девочек об их учёбе и предстоящих экзаменах, но нужно было торопиться на обед, поэтому я пообещал принести вечером значки и открытки, познакомить со своей дочкой Алёнушкой и поспешил домой.

Алёна, узнав о предстоящем знакомстве, очень обрадовалась. Ей было только десять лет, но она очень любила дружить со старшими по возрасту, да и говорить по-английски с местными детьми ей всегда было интересно. Потому она страшно переживала, выбирая значки и открытки, стараясь найти самые красивые.

Вечером после ужина мы отправились вместе к почте. Алёна засыпала меня вопросами о Руби и Лолите, но я только смеялся и отвечал, что лучше, если она спросит об этом самих девочек.

Они стояли возле дома и смущённо зашептались при виде нас. Быть может, они не ожидали, что моя Алёна окажется почти с них ростом. Наши дети действительно обычно крупнее индийских.

Подойдя к девочкам, Алёна бодро вторит за мной приветствия, узнаёт имя каждой из них, сколько им лет и, исчерпав таким образом запас дежурных фраз, выученных до автоматизма, растерянно прижимается ко мне и говорит тихо, что не знает, о чём ещё спрашивать. Пока я напоминаю ей все вопросы, которые она задавала мне по дороге, инициативу в свои руки берёт Руби:

– В каком ты классе, Элен?

Разговоривая на английском, Алёна всегда называет себя Элен, полагая, что так всем понятнее, что, впрочем, правильно.

– В четвёртом.

– Какие ты получаешь отметки?

– Четыре и пять.

– Сколько?

Девочки переглянулись, не понимая. Тогда я стал объяснять, что это очень хорошие отметки в нашей школе, так как у нас пятибалльная система.

– А как вы учитесь? – спрашивает в свою очередь Алёна.

– О, я получала последний год восемьдесят пять-девяносто процентов, – ответила Руби, и теперь мы с дочкой удивились.

– Что значит девяносто процентов?

Руби оглядывается по сторонам, находит небольшую палочку, приседает на корточки и начинает чертить на земле. Мы с Алёной наклоняемся и видим нарисованную колонку, разделённую на пять неравных частей. В них стоят цифры, которые Руби сразу объясняет:

– Вот максимальное число баллов, которые мы можем получить за наши ответы, сто. Те, кто получают меньше тридцати баллов, или как мы часто говорим, процентов, – это плохие ученики. Таких не очень много. Оценка от тридцати до сорока пяти процентов считается удовлетворительной. От сорока пяти до шестидесяти – хорошей. От шестидесяти до семидесяти пяти – очень хорошей. Ну, и выше до ста – отличной.

– Так это почти как у нас, – говорю я. – Только у нас нет «очень хорошо», но есть «очень плохо», а в остальном вы могли бы тоже получать отметки от единицы до пятёрки.

– Нет, так не получится, – вступает в разговор Лолита. Она тоже присела и забрала у Руби палочку и, поясняя свою мысль, тут же пишет.

– В конце каждой недели и каждого месяца мы даём письменные ответы. В задании, например, десять вопросов. Ответ на каждый вопрос оценивается по десятибалльной системе. Каждая ошибка снижает оценку на один балл. В сумме за десять вопросов у всех учеников получаются совершенно разные отметки. Сто почти никто не получает, так как это очень трудно.

Солнце уже зашло, начинало темнеть, и птицы на соседнем дереве подняли такой оглушительный гвалт, что в какой-то момент мы почти не могли слышать друг друга. Я предложил отойти в сторону. Алёна потянула меня за руку и зашептала:

– Папа, не забудь про открытки и значки. Уже поздно, и нам пора идти.

– Конечно-конечно, – сказал я, достал из кармана набор открыток с видами Ялты и стал рассказывать девочкам о море, которого они никогда не видели, о горах Крыма, о чудесном климате. Потом Алёна протянула два значка. На одном в золотой оправе на голубом фоне было изображение Ленина. Руби сразу взяла его и сказала:

– Я знаю, это Ленин. Какой красивый значок. Большое спасибо!

Большое спасибо!

– А кто он такой, ты знаешь, Руби? – спрашиваю я.

– Конечно. Ленин – великий человек. Он сделал революцию и благодаря ему вы живёте хорошо, вы счастливы.

– Революцию совершил народ, – поправляю я.

– Да, я знаю, но он был главный. Он знал, что делать.

Я смотрел на Руби удивлённо. В одной руке она зажала значок, другой теребила перекинутую через плечо косу. Она не знала, какие отметки получают советские дети, не знала, что такое «Артек», но ей хорошо знакомо имя Ленина, и она любит этого человека за то, что он дал возможность другому народу жить счастливо. Глаза Руби говорили «спасибо», и я верил им.

Каждый раз, если я проезжал на автобусе мимо почты и не выходил, девочки всегда приветствовали меня, махая руками. Мне было приятно видеть их радостные лица, и я улыбался им в ответ и тоже махал рукой. Если же у меня было время, и я выходил, то мы обязательно находили, о чём поговорить. Девочки рассказывали, как учились в школе, участвовали в дискуссиях, побеждали на конкурсах сочинений, как в день учителя, который празднуется здесь пятого сентября, они награждались призами идеальных учеников и выступали в концерте художественной самодеятельности. Руби пела в хоре, а Лолита исполняла народные танцы.

Они вспоминали, как приходили в младшие классы с жестяными чемоданчиками вместо портфелей и сумок, которые носят сейчас, как во время занятий садились во дворе на землю, скрестив перед собой ноги, клали на колени чемоданчики и использовали их вместо парт.

Иногда, проходя мимо, я видел девочек, сидящих за домом под деревом с учебником в руках. Они готовились к вступительным экзаменам в колледж. Обе хотели стать врачами. Конкурсы в колледж большие – бывает по несколько десятков человек на место. Поступить не так-то легко. Нужно сдать экзамены, по крайней мере, на восемьдесят процентов

Конкурсы в Индии – дело обычное. Экзамены сдают, начиная с поступления в школу в пятилетнем возрасте, затем – в колледж, в университет, при поступлении на работу, при повышении по службе. Везде пишут письменные работы, отвечают на устные вопросы, получают баллы. Такова система отбора в перенаселённой стране. Так что к экзаменам все привыкли.

Однажды, идя вечером, я не увидел девочек ни на пороге, ни с другой стороны дома. Их отсутствие в тот момент меня сильно расстроило. Я понимал, что с ними ничего не должно было случиться, что, быть может, они просто куда-нибудь ушли. Но именно в тот день я прочитал в местной печати грустную статистику о жизни индийских детей. Мне никак не удавалось освободиться от мыслей о том, что за последние двадцать лет в стране тридцать процентов родившихся детей не дожили до своего совершеннолетия, из двадцати одного миллиона ежегодно рождающихся один миллион умирает в возрасте до одного года, и три миллиона – в возрасте до пяти лет

Подумать только, каждый третий ребёнок, явившийся на свет в этом году в такой удивительной древней стране, умирает от голода и болезней, так и не выйдя из детского возраста. А сколько детей расстаётся с детством из-за необходимости идти на работу. Всё та же статистика утверждает, что семнадцать процентов детей Индии, то есть одиннадцать миллионов, работают потому, что они сироты или вынуждены работать, чтобы помогать нищенствующим родителям.

С такими тяжёлыми мыслями о том, что могло произойти с моими знакомыми девочками, я удалялся от почты, когда вдруг услыхал, как кто-то меня зовёт:

– Женя! Женя!

Я оглянулся. Руби – это была она – бежала ко мне, и что-то странное было в этом беге. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся, она остановилась передо мной, а я всё думал, что же меня так удивило в ней в этот раз. Конечно, меня очень обрадовало, что с нею ничего не случилось, что она такая же, как всегда. Нет, всё-таки не такая. Что-то в ней изменилось. Руби перехватила мой взгляд, опустила глаза и поправила сари на плече. Только теперь я понял, в чём дело. Руби была одета в сари. И я тут же вспомнил, как спросил её несколько дней назад, почему она всегда в брюках и кофточке, что делает её похожей на европейских девушек.

– А разве это плохо? – смутилась Руби.

– Нет, что ты, – ответил я. – Но мне бы очень хотелось увидеть тебя настоящей девочкой Западной Бенгалии в вашей национальной одежде.

– Хорошо, – сказала Руби просто.

И теперь она стояла, покрытая голубым одноцветным сари, ярко подчёркивающим её тёмные большие глаза. Они были явно грустными в этот день.

– Что с тобой. Руби? Что-нибудь случилось? – спросил я. Она всё ещё дышала часто от быстрого бега и, может, поэтому ничего не сказала, а молча протянула мне открытки. Это было нечто вроде аппликаций. На одной, сложенной пополам, были нарисованы красивые цветы, а на внутренней стороне оказался засушенный лист, точнее сеточка его прожилок.

– Какие интересные открытки, Руби, – говорю я с восторгом. – Откуда они?

– Это я сама сделала вам с Элен на память. Завтра я уезжаю на экзамены в Асансол.

Теперь я понял, чем была расстроена Руби и почему она надела сегодня сари. Мы виделись с нею последний раз. Она пришла исполнить своё обещание и оставить память о себе.

Занятый своими мыслями, я совершенно не заметил, что тучи над нами сдвинулись, и только хлынувший внезапно ливень напомнил сразу, что уже давно начался мансунный период, а дожди начинаются без предупреждения. Я раскрыл зонтик, и мы с Руби побежали к ближайшему дому, где я заметил на крыльце два плетёных кресла. Одну руку Руби подала мне, другой подхватила сари, чтобы не намокло. Мы едва успели вскочить на сухое крылечко, когда вокруг нас помчались целые реки воды, смывая листья и веточки, разбросанные, видно, птицами, строившими в этот период свои гнёзда.

– Смотри, – сказал я, смеясь, – даже небо не хочет, чтобы ты уезжала. Видишь, какие большие слёзы?

– Да, – ответила Руби.

По её голосу я понял, что она не собиралась воспринимать мои слова как шутку.

– Я давно хотела сказать, – продолжала она, – я много читала о вашей стране. У нас часто пишут о русских. Не всегда – только хорошее. Но плохое пишут обычно со злости, и верить этому нельзя. Я читала рассказы Толстого, Достоевского, Горького, Шолохова и других русских писателей. Особенно интересно читать современных авторов, которые рассказывают, как живут у вас в стране сейчас. Но книги – только книги, а мне хотелось бы поехать в Советский Союз, учиться и жить там. Один наш знакомый был в Москве. Он рассказывал нам, что у вас очень хорошо. Он так был счастлив. Я тоже хочу поехать к вам, но это невозможно.