Забытое слово

Против течения я плыть не стала и согласилась.

Помню наш последний вечер в съемной квартире, когда мы уже уложили все вещи и свернули потрепанный палас в рулон: я и Захар вышли на балкон покурить. Было темно и необычайно, почти по-летнему, тепло.

– Всё, Захар, – сказала я, затянувшись.

– Что – всё? – не понял он.

– Всё – это значит помидоры завяли. До этого момента в наших отношениях можно было что-то исправить в лучшую сторону, а теперь – нет. Остался вопрос времени.

– Ну что ты, львеночек, у нас сейчас все хорошо, а будет еще лучше.

Глупец.

У свекрови

– Лентяйка она, ничего не делает! И картошку чистить не умеет: по сантиметру кожуру срезает. Что ни делает – все халтура!

– Мам, ну больно ей пол мыть после операции, знаешь же!

– Захар, мне тоже вырезали аппендицит, так я через три дня как огурчик бегала!

– Мама, ей очень большой шов сделали, хирург даже в поликлинике сказал: «Как это вас так располосовали?»

– Но картошку-то можно по-человечески чистить… – зашипела вновь Екатерина Юрьевна.

– Ладно, я скажу ей об этом…

Они не знали, что я давно выключила воду в ванной комнате и мне все отлично было слышно. Я постояла еще немного, дождалась, когда щелкнула входная дверь (это значило, что мамаша Захара с отчимом ушли на работу), и вышла.

– Надь! – донесся с кухни голос Захара.

– Знаю! – ответила я. – Не буду я по два часа картошку чистить! Она уже вялая, и у твоих ее столько, что в этот год можно и не сажать.

– Они продадут!

– Сказала – не буду!

– Да я вообще не о том, – Захар вышел с кухни. – Я тоже плевал на эту картошку. Пойдем почистим ее по-быстрому, пока они не видят.

– Если сейчас почистим, а варить поставим только вечером, она невкусная будет.

– Что же делать?

– Приду после двух и почищу.

Я пошла одеваться на работу. Захар только пришел после смены, и ему полагалось выспаться.

Спать он не стал и побежал пить к друзьям. Спорить с ним было бесполезно. Да я и не могла позволить себе опуститься до того, чтобы умолять его не пить, не гулять, не говорить глупостей; и его мать ставила мне это в вину, говоря, что он из-за меня сопьется и «сошляется», т. е. кончит тем же, чем и его родной отец.

– При чем тут я? – спросила я как-то Екатерину Юрьевну. – Не буду же я в компании при всех у него стопку с водкой вырывать.

– Вырывать не надо, а пнуть ногой под столом можно. А можно и самой больше пить – ему меньше достанется. Муж жену до дома всегда донесет, а вот жена мужа – навряд ли. Тем более ты, тощая такая. Захар вон какой богатырь: на тебя облокотится, ты и скукожишься.

Я поражалась такой логике и не возражала, поскольку давно свыклась с мыслью, что все их семейство слегка своеобразное.

Когда я пришла с работы, сготовила поесть для всех и все сели ужинать (включая мужа, которому как следует закусить не дали), разыгрался очередной скандал. Как по нотам.

Нота первая: почему муж отсутствовал дома, а я, чтоб он с утра не ушел, не легла пред ним костями?

Нота вторая: я поставила перед мужем не его любимую тарелочку с каемочкой в цветочках.

Нота третья: картошка даже вареная выглядела преступно начищенной.

После этого все ноты стали сливаться в такой шум, что мне нестерпимо захотелось курить. Но вот досада: все делали вид, что я не курю, и, увидь меня Екатерина Юрьевна с сигаретой, было бы светопреставление.

Удивляюсь, как я все это и ради чего терпела? Каждый день было одно и то же: кляча тощая, неумеха, распутная. На последнем обстоятельстве Екатерина Юрьевна любила концентрироваться подолгу, со смаком рассуждая о том, как на меня смотрят мужики (и что они только во мне находят) и как мне повезло с ее Захаром, которого я абсолютно не стою. А так как я не понимаю счастья, на меня свалившегося, то, естественно, пойду налево и изменю ему много раз, а если он со мной разведется, то сразу же найду другого наивного человека и выскочу за него замуж. Фантазии свекрови доходили так далеко, что иногда мне приходилось прерывать их, сбивая вопросами типа «Как скоро после развода женится Захар?» или «Если у меня будет ребенок от него, будет ли он платить алименты?» и прочими нелепицами. Однако Екатерина Юрьевна подробно теоретизировала все возможные варианты. Захара при наших таких разговорах не было никогда: да его и вообще все стали видеть крайне редко. Он работал, спал, а в свободное время уходил к друзьям. Его можно было понять: дома – «война и немцы».

Как-то раз свекровь стала ломиться в дверь ванной, где мылся Захар. «Потереть спинку», – пояснила она.

– Я сама могу потереть ему спинку, – сказала я.

– Ты не умеешь. У меня в сто раз лучше получается.

И она вошла к нему и терла спинку и всякие другие места.

На мое удивление он сказал:

– Ну и что? Она моя мама.

На правах мамы она влетала ночью в нашу комнату «поправить одеяльце», «прикрыть форточку» и «просто убедиться, что все в порядке».

В конце лета я сказала Захару, что жить с его родителями не могу и, если он не найдет жилья, ухожу к своим.

В конце августа заболела ангиной. Горло было обложено так, что трудно дышалось. Когда температура поднялась до тридцати девяти и семи и не хотела сползти вниз хоть немного, я попросила Захара вызвать скорую. Поскольку в то время в городе свирепствовала эпидемия дифтерита, меня сразу увезли в больницу: да я особо и не отказывалась, так как состояние было хуже некуда. В больнице продержали меня десять дней; за это время сделали анализ, который показал, что дифтерийной палочки у меня нет, и выписали выздоравливать домой.

Когда я добралась до квартиры Захаровых родителей (из больницы не смогла до них дозвониться), то просидела у дверей квартиры около часа. Ключей у меня не было. Вероятно, они уехали в деревню, так как была суббота, но мне было обидно, что никто из них не навестил меня в предыдущие два дня и не предусмотрел возможной моей выписки.

Поняв, что сидение на лестничной площадке не имеет больше смысла, я с огромной сумкой поплелась пешком до матери (денег на проезд тоже не было).

Мама оказалась дома и очень обрадовалась, увидев меня. Мы обнялись, я присела на скамеечку в коридоре и заплакала.

– Плюнь на них, не переживай, – стала успокаивать меня мама, сразу поняв, в чем дело. – Не стоят они того, чтобы так плакать. Ну, тебе же есть куда пойти. Мы есть. Раздевайся, отдохни.

– Мам, я насовсем к вам хочу.

– Оставайся насовсем.

И я осталась.

В понедельник вернулись муж с родителями. На следующий день, во вторник, Захар, вероятно, решил меня навестить и был удивлен, узнав, что выписали меня еще в субботу. С таким удивленным лицом он и заявился вечером к моим родителям. Дверь открыла я.

– Вот ты где! А что же ты ничего не сказала?

– Когда?

– Да хоть в воскресенье вечером: мы уже приехали. Что же я, волноваться должен? И родители мои в недоумении: трудно тебе позвонить?

– Захар, зачем мне вам звонить? Не беспокойтесь.

– В каком смысле?

– В прямом. Я у мамы буду жить.

– А я?

– А ты живи где хочешь.

Захар уставился на меня как баран на новые ворота. Мы постояли так минутку, потом я сказала «пока!» и закрыла дверь.

После этого две недели ни от Захара, ни от его родителей не было никаких вестей. Я уже почти успокоилась и настроилась на новый этап свой жизни, как вдруг Захар пришел ко мне на работу.

– Я нашел жилье. Общежитие, правда. Мой друг женился, и жена, Светка, у него живет. А сама она нездешняя и в общежитии прописана. Теперь оно ей не нужно, так можно нам пожить. Пойдешь?

– Пойду, – согласилась я.

В общежитии

Общежитие было как все общежития: ветхое, неухоженное здание с давно не крашенными коридорами и лестницами и вечно недовольной вахтершей на входе. В нашей комнате были довольно приличные обои и светлый потолок (видать, опрятная эта девица Света). Она же и договорилась о том, чтобы нас пустили пожить; поэтому мы беспрепятственно пронесли через вахту платяной шкаф и малюсенький холодильник (мне дала им попользоваться бабушка): это была вся наша мебель.

Ну а далее для тех, кто не знает: общий душ, весь покрытый ржавчиной; общая кухня, полная тараканов; куча соседей, интересующихся твоей личной жизнью.

Но все это вместе было лучше того, что я имела, живя с Варей и Ленькой, и поэтому чувствовала себя в этой обстановке как рыба в воде. Нам не хватало денег на еду – но я привыкла быть голодной. У нас не было ни телевизора, ни радио – но я могла обходиться без их дребезжания. Множество соседей для меня было плюсом: я любила общение. И что удивительней всего: я была готова на еще большие неудобства, лишь бы у нас с Захаром что-то наладилось. Я все сильнее чувствовала привязанность к этому человеку. Две недели, которые я провела без него, были для меня мучительны: я сама не ожидала, как плохо мне без Захарова внимания. Один раз мне приснился сон, будто он целует и обнимает другую женщину, и я закричала от боли и негодования. Я ревновала! Впервые в жизни я стала ревновать!

А Захар стал пить. Он пропадал сутками, потом появлялся, говоря, что жить без меня не может, потом кричал в истерике, что не может жить в таких условиях, что задыхается от скуки без телевизора, уходил на работу и после смены «зависал» у кого-нибудь из друзей до тех пор, пока не кончалось спиртное.

Однажды, во время отсутствия Захара, наведалась ко мне свекровь. Первым делом она ринулась к холодильнику и, вытащив оттуда кастрюлю, подняла крышку. Поморщилась:

– Ты этой гадостью его кормишь? Да на нем уже штаны сваливаются!

– Екатерина Юрьевна! Он же почти сто килограмм весил! А теперь – восемьдесят. Ему еще скинуть можно без ущерба для здоровья.

– Нахалка! Сама тощая и его до дистрофии довести хочешь!

– Я готовлю из того, на что хватает денег.

– Нахалка! Скажи ему, пусть к нам за картошкой явится.

– Скажу.

Брезгливо оглядевшись вокруг, Екатерина Юрьевна удалилась.

Вечером пришел пьяный муж и, переодевшись, решил пойти по какой-то нужде к нашей соседке: это была симпатичная девушка Марина, уже дважды побывавшая замужем и привечавшая всех без разбору. Я, гордая, не сказала ему ни слова. Захар остался у Марины на ночь. Утром следующего дня я ушла на работу, а вечером, не застав Захара в нашей комнате, зашла к Марине.

Она, увидев меня, широко распахнула дверь:

– Проходи.

– Захар не у тебя?

– Нет. Он к какому-то другу пошел.

– Значит, пить.

Марина вальяжно развалилась на диване и внимательно на меня посмотрела:

– Он тебя не стоит.

– Знаю.

– Ты что, любишь его, что ли?

– Конечно, нет. Привыкла очень.

Тут я внимательно посмотрела на Марину. Очень аккуратно одета, прямые, зачесанные назад волосы, сплетенные в старомодный пучок. Нежная кожа с желтоватым оттенком, изысканный маникюр. Ничего особенного.

– Да-а-а, – протянула Марина. – Я к первому мужу тоже сильно привыкшая была. Он меня на руках поначалу носил, во всем помогал. Мать у меня тогда умерла, и сестра младшая осталась. Мне одной не поднять было бы.

– У тебя матери нет? – осторожно спросила я.

– Отец убил. А сам сел. До сих пор сидит.

– За что?

– Из ревности. Вот и первый муж у меня такой же оказался. Чуть не прибил меня, когда приревновал. И повода-то не было.

– Как «не прибил»?

– Побил только. Две недели в больнице полежала и подала на развод. В ногах валялся – не простила; тогда он убить поклялся. Что делать? Нашла защитника: хороший парень, учились вместе. Он меня всегда любил, а я взаимностью не отвечала. А тут ответила, он и встал за меня горой. И все бы хорошо, да не могу я детей иметь: отбил у меня что мог первый муж. Второй от этого гулять да пить начал. Развестись пришлось. И твой, вижу, пьет?

– Пьет.

– Может, потому, что детей нет?

– Глупости. Это потому, что телевизора нет.

– Тогда брось его.

– Брошу, попозже.

Мы помолчали.

– Чаю хочешь? – Марина будто захотела привстать.

– Нет, я пойду.

– Ну, давай. Дверь сама захлопни.

Я подошла к двери:

– У вас с ним что бы́ло?

– Нет. Он спал.

– Ну, пока, – я защелкнула дверь.

Ночью в общежитии кто-то душераздирающе стал кричать. Я вышла в коридор, встретив растрепанную Марину, ожесточенно бьющую дверь напротив. Там жил мент с двумя малолетними детьми и женой в надежде на улучшение жилищных условий.

Он открыл дверь:

– Что?

– У детдомовских, – выдохнула ему в лицо Марина.

Детдомовские – это девчонки, жившие в другом крыле общежития нашего этажа. Они были поселены тут временно, так как скоро государство должно было выделить им однокомнатные квартиры. Но государство запамятовало, а может, не торопилось, и девчонки подзадержались.

Мент с Мариной побежали в соседнее крыло. Я последовала за ними, уже поняв, что там собралось много народу и мне можно глянуть лишь издалека.

– Мама, я иду к тебе! – раздался истеричный вопль, а потом – грохот от разбитого стекла… Завизжали девчоночьи голоса. Снизу, по лестнице, почти бежали врачи скорой помощи.

– Уступите дорогу! Уступите дорогу, что столпились! – кричал, видать, самый главный врач и расталкивал людей чемоданчиком.

Я поняла, что все равно придется довольствоваться только звуками, и пошла спать: послушать я могу и в своей комнате.

Как выяснилось утром, у одной из девочек случился психоз, и она пыталась покончить с собой. У нее ничего не получилось, кроме как порезать себе руки, пытаясь выпрыгнуть из окна, и наделать много шума. Я потом познакомилась с этой девчонкой. Нормальная, как и все.

В один из октябрьских выходных меня разбудил радостный и холодный от мороза, только что вернувшийся со смены муж.

– Надя! Я договорился, поедем за грибами!

– Какие грибы?

– Последние! Поехали, нас Владик на свой локомотив подцепит. Он на прошлой неделе в Ломах собирал, там их столько! Поехали!

Мне очень захотелось поехать. Я быстро соскочила с кровати, оделась, и уже через пятнадцать минут мы мчались к вокзалу.

В детстве я очень любила ходить в лес. Когда я жила у бабушки на даче, дед меня чуть ли не ежедневно водил в лес. Мы ходили за чем угодно: за ягодами, за орехами, за грибами. Мне нравилось все. Как-то раз мы с дедушкой пошли за клюквой, и он заблудился. Долго плутал по лесу, не показывая вида, что не знает дороги. Я устала ходить, проголодалась и стала проситься домой.

– Сейчас, сейчас, вот еще зайдем на одну полянку и пойдем, – уговаривал меня дедушка.

А потом пошел дождик. Он был небольшой, но я была одета в тряпочную курточку, и она промокла насквозь. Я так озябла, что еле сдерживала зубную чечетку. Но стойко шла за дедушкой, терпеливо доходя до обещанной полянки, за которой следовала другая «очень хорошая полянка».

Дедушка в конце концов нашел верную дорогу, и мы вышли на дачный поселок.

Бабушка, увидев нас издали, стала громко материться. На деда, разумеется. Потом раздела меня, загнала в кровать, укрыла двумя пуховыми одеялами и разрешила кушать прямо в постели, да еще смотреть телевизор. Это было здорово!

А когда меня маленькую на каждое лето отправляли в пионерский лагерь, то больше всего там мне нравился лес, с трех сторон окружавший лагерные постройки. Это был почти девственный лес: там невозможно было ходить, не наткнувшись на чернику, лисички или белые грибы. Когда у меня портилось настроение, я уходила незамеченной (дисциплина там, как я рассказывала, была нестрогая) и бродила по лесу. А когда приезжала домой со смены, неизменно везла ягоды и грибы.

Грибы в лесу собирать – одно удовольствие. Это вроде как прогулка и в то же время азарт: что найдешь, сколько…

Когда мы с Захаром очутились в лесу, первым делом поцеловались.

– Я хочу с тобой поговорить, – вдруг сказала я.

– Давай, – кивнул Захар.

– Почему ты пьешь? По какой причине?

– Я не могу жить в этом общежитии. Мне уют нужен, квартира своя.

– А я тебя устраиваю?

– Очень.

– Я не знаю, где найти деньги на квартиру. Наштамповать разве что, – пошутила я.

– Я по радио слышал, что 50 миллионов фальшивых рублей по области циркулирует. И долларов немеряно…

– Без шуток, Захар. Что делать-то?

– Надя, я просил свое начальство выделить мне малосемейку, но мне отказали, потому что в квартире, где я прописан, хватает метров на человека. Вот если бы я был прописан, к примеру, у твоих родителей, тогда была бы надежда: вас там четверо, а будет пять – получится недостача. Если мне сразу ничего не дадут, то хоть на очередь поставят.

– Я поговорю с мамой.

С мамой я поговорила в тот же день, и она, после некоторого раздумья, согласилась. Спросила только:

– А вдруг Захар захочет присвоить эти метры?

По закону в то время любой прописанный в квартире родственник имел право на часть жилья. Квартира моих родителей в то время была неприватизированной и не их собственностью, поэтому Захар действительно получал все права наравне с членами моей семьи. Но я верила Захару.

– Ну что ты, мама! Ему и в голову такое не придет!

Мама покачала головой, но больше ничего не сказала.

Захар прописался у моих родителей, мы стали ходить по всяким инстанциям на его работе, на моей работе; пытались даже приплести его бабушку, которая жила в пятиметровом сарае, но все было абсолютно безрезультатно.

Да и не нужно это было Захару. Он продолжал жить беззаботно.

В праздник Нового, 1996 года Захар ушел пить в неизвестном направлении, оставив меня одну. Я написала записку: «Ты от меня свободен. От моих родителей выпишись», оставила ее на столе в комнате общежития и ушла жить к родителям. Варя встретила этот Новый год еще «лучше»: в парке, где гуляла ее ничего не подозревающая и ни в чем не замешанная компания, убили какого-то депутата, взорвав его вместе с машиной. И всех, кто был в том месте, без разбору посадили на сутки до выяснения обстоятельств. Обстоятельства выяснили обычные – никто ни при чем, и под утро всех отпустили. Но Варя с неделю драилась с мылом, говоря, что в таком гадюшнике никогда еще не была.

Прелюбодеяния

В один из февральских будничных дней было чрезвычайно холодно. Половина городского транспорта не смогла выехать по назначению, и утром на остановках собралась толпа народу, безуспешно штурмуя подъезжающие редкие автобусы. Хоть я и поняла, что на работу опоздала, но не оставляла попыток куда-нибудь влезть. Наконец мне удалось втиснуться в автобус, который остановился на остановке, а не проехал, как все, дальше. Один товарищ толкнул меня внутрь, а сам завис на подножке автобуса. Автобус поехал, и нижняя ступенька его отвалилась. Ноги товарища волочились по асфальту, пассажиры кричали. Судорожно собрав силы, он вцепился в меня и еще одного пассажира, и мы чудом доехали до следующей остановки. На ней товарищ затолкнулся поглубже, и все благополучно продолжили путь.

Вывалившись из автобуса около института, я встретила Захара. Он ждал меня. Вид у него был потасканный, но трезвый. Захар заверил меня в своей вечной любви до гроба, в том, что его родители страшно переживают за нас и зовут жить к себе. Кроме того, обещают, что ко мне у них не будет никаких претензий.

Захар так проникновенно и долго говорил про «последний шанс», что я стала прислушиваться. И когда он встал на улице передо мной на колени, я, желая почудить, ошарашила его:

– Я переспала с другим, пока тебя не было.

Он заплакал и встал с колен:

– Что же теперь делать?

– Не знаю. Думаю, что ничего не поправишь.

– Я прощу тебя, – вдруг скороговоркой забормотал он. – Прощу. Вернись. Поживем у моих хоть немного. Не выйдет – разойдемся. Последний шанс.

Что на меня тогда нашло? Знала, что все кончено, а согласилась.

Хотелось, наверное, отметить радостно свой день рождения – 15 марта.

На работе день рождения я действительно отметила радостно, Захар был вместе с моим коллективом. Свекровь, несмотря на то что я перешла жить к ней, мой день рождения проигнорировала.

Захар опять запил, но не так, как раньше. Мы с ним вполне мирно сосуществовали, гуляли под ручку и даже дружно ходили на очередные выборы. Выбрали Ельцина. Выбрали только потому, что главным его соперником был коммунист. А возвращаться в «советчину» не хотелось, несмотря на то, что жилось плохо. Однако и это «плохо» было относительным: плохо, но не так плохо, как, например, три года назад, когда Варька падала в голодные обмороки.

И так большая часть страны, посчитав, что хуже уже не будет, а лучше – может быть, отдали свои голоса Ельцину.

Тем более что жить становилось не так уж плохо: были бы деньги. Товаров появилось – изобилие. Возможностей – множество. Но на все требовались финансы.

Наверное, мысли о деньгах стали неотступно преследовать и Захара.

Однажды он пришел домой после двухдневного отсутствия, и получилось так, что родителей его не было, а была я одна (в тот день я работала с обеда).

– У меня к тебе разговор, – сказал вдруг Захар. – Серьезный.

Я изобразила внимание, налила себе чаю и села за стол.

– Я сегодня ночью переспал с одной старой бабой. Она – бизнесменша. Она мне дала денег и пообещала подумать о жилье, если я продолжу с ней встречаться. О тебе она знает и не против. Надо подойти к этому делу серьезно. Мы с тобой можем быть в выигрыше, если откинем ненужные моральные установки. Все зависит от тебя. Ты должна подумать…

Я, стараясь не расплескать чай, плавно поставила чашку на стол. Какой интересный рисунок на скатерти! Только сейчас заметила: разноцветные круги в перспективе. Я посмотрела на Захара, который нареза́л себе бутерброд, и мне вдруг стало казаться, что он это все понарошку. И вообще все – понарошку. Все – ненастоящее. Живот стал сжиматься, и к горлу подступил страх. Сначала маленький, небольшой, потом – все больше и больше. «Опять, – завертелось в голове. – Вернулось опять. Я должна взять себя в руки. Я должна выйти на улицу. Я должна с кем-то поговорить». Я посмотрела еще раз на Захара: он был ненастоящий, несуществующий. Стараясь не вспугнуть его, сказала:

– Мне сейчас на работу надо. Я подумаю, и мы после поговорим.

Для убедительности поцеловала его в щечку, отставила недопитый чай, оделась и вышла на улицу, идя по направлению к институту. Закурила. Сделав две затяжки, почувствовала сильную боль в сердце: настолько сильную, что ни дышать, ни идти не могла. Так как дорога, по которой я шла, пролегала вдоль забора, я прислонилась к нему и замерла. Через несколько минут боль отошла.

«Зачем я курю? – вдруг подумалось мне. – Я доконала свой организм. Я больная, нервная, психованная, подверженная непонятным приступам страха. Я должна взять себя в руки. Зачем я курю? Я брошу. С этого момента я начну новую жизнь. Я должна стать сильной, решительной, волевой. Я должна безжалостно выбрасывать из жизни все, что мне мешает. Мне мешает курение – я брошу его. Я хозяйка своей жизни, а не мои дурные привычки».

Что со мной произошло в тот момент – непонятно, но я выкинула сигарету, и это наполнило меня радостью.

В тот день я на работе обдумала свою жизнь и составила план ближайших действий:

1. Бросить курить.

2. Бросить мужа.

3. Получить высшее образование.

Вечером, застав мужа дома, сказала, что хочу развестись. Он ответил, что подаст в суд, чтобы ему присудили его законные метры в квартире моих родителей. И посоветовал мне одуматься, так как я без него пропаду, ведь это он поднял меня из грязи и беззаветно любит, несмотря ни на что.

– Не хочешь бизнесменшу – не надо, так и скажи. Я ж тебя не заставляю. Но ты много потеряешь.

Во время этого разговора я чудом взяла себя в руки, решив, что надо выработать какую-то стратегию; пошла в ванную и вылила на себя два таза холодной воды.

– Покурим? – спросил Захар, когда я вышла из ванной.

– Я бросила.

С этого дня началась игра: я играла вроде бы любящую жену, а сама лихорадочно искала способ развестись так, чтобы это не затронуло моих родителей. Вкрадчиво и настойчиво убеждала Захара выписаться из родительской квартиры, упирая на то, что я его люблю, а он свою любовь пусть докажет мне, выписавшись. На коленях перед ним стояла, говорила такую чушь, что вспоминать неловко. Врала на каждом шагу и в результате добилась своего: Захар начал процесс по выписке: таскал документы, справки и т. д. по всевозможным инстанциям.

С началом тепла я с его семьей ездила к ним в деревню: сажала, поливала, готовила и отличилась так, что даже Екатерина Юрьевна похвалила:

– Тощая-тощая, а сила в ней есть.

Летом в нашем отделе института праздновали рождение ребенка у сотрудницы, находящейся в декретном отпуске. Я в глаза не видела ни сотрудницу, ни ее ребенка, но к «обмыванию копыт» подключилась с великим энтузиазмом, который возрастал по мере того, как я все больше убеждалась, что мой муж гулять к нам в лабораторию не придет. Это означало, что он пьет в другом месте, но я об этом не сожалела, так как накануне он завершил процесс по выписке от моих родителей, который все время специально тормозил, и теперь мне бояться стало нечего; в мыслях я уже прокладывала новую линию своей жизни – без Захара.