Рассказы о новомучениках и подвижниках Российских

Вдруг из-под лестницы выскочил дед с медалями на груди и с дубинкой – ветеран войны, а теперь швейцар:

– Ты что здесь делаешь? Тут люди учатся, тут университет!

Какой грозный у этого заведения страж!

– Мне лестница понравилась… Я посмотреть только!

Когда владыку Иосифа спрашивали, не в академии ли он получил образование, он отвечал с улыбкой: «Да, я и в академии лекции слушал, и в университете на лестнице был. Но помешал моему образованию швейцар. Ох, помешал он мне тогда! Ну босиком же мальчик и в шапке. А тут пальто висят, я ведь мог прихватить чье-нибудь! Швейцар был прав. Мог бы и палкой дать».

Чтобы мальчик освоил ремесло, за которое имел бы кусок хлеба, отец отправил его к родственникам. Те были бездетны и приняли Ваню охотно. У них был винодельный заводик и контора по производству гробов. Вполне традиционное русское сочетание ремесел. Ване понравилось мыть бутылки для вина, смотреть, как вино разливают в эти бутылки, и спать в гробах. Эта винодельня, возможно, тоже возникла из видений Иосифа Прекрасного. Виночерпий, как увидел Иосиф в одном из своих снов, был спасен.

Мысль о монастыре Ваню не оставляла. Но и работа нужна была. Возникла двойная жизнь. Один Ваня мечтами уносился в монастырь. А другой, живчик, ловко переставлял только что вымытые бутылки и стрелял глазами в нового, немного подозрительного посетителя.

Нареканий на парнишку не было. Считалось, что Ваня – святой, потому что ходит в собор молиться и ведет себя вполне чемно – почтительно. Случилось, что в город по реке привезли мощи Евфросинии Полоцкой. Ваня конечно же у мощей побывал, и не один раз. И вот, накануне отъезда святой, Ване приснился сон. Ему явилась Евфросиния Полоцкая.

Владыка Иосиф рассказывал о святой как о живой. Как о… женщине, в которую влюблен. Уже тогда в его душе пробудилась полная и радостная, совершенная жизнь Божественной любви, не ведающей смущения, потому что чиста. И сон с Евфросинией – не новый ли подарок от предка Христа по плоти?

Святая поднялась из гроба, сияя Божественной славой и жизнью. Что было мертвенно, воскресло ее мановением. Ваня смотрел на святую, онемев от внезапного счастья. И проснулся. Спал он в гробу. Сердце окончательно высказалось за уход в монастырь.

Едва ли не на следующий же день Ваня пришел к дяде, Василию Наумовичу, и попросил содействия. Василий Наумович обратился к генералу Свирелину с просьбой, а тот дал рекомендательное письмо владыке, аттестуя Ваню как очень способного мальчика и родственника своего сотрудника. Тогда не говорили «слуга», а говорили «сотрудник». С Ваней пошел провожать его в монастырь брат его Алексей. Как поразительно непохоже сложатся судьбы братьев! Алексей станет советским прокурором. Во время войны его расстреляют немцы. Владыка Иосиф будет до самой смерти молиться о своем брате.

Мачеха дала сыновьям на дорогу три копейки и отрезала хлеба. Вот и все нехитрое снаряжение будущим монахам.

Верст за двенадцать до монастыря мальчишки услышали, что за ними кто-то едет. Разбойники? А ну как нападут, бросят в бочку, уволокут незнамо куда. Ваня решил уйти в лес, на всякий случай. Шепнул Алексею: «Уходим». И сам совсем было дал деру, но фаэтон внезапно остановился, и оттуда раздалось:

– Мальчики, мальчики, куда вы идете?

В коляске оказался не разбойник, а архимандрит. Хорошо одетый, с посохом, разглядывает крестьянских детей с интересом.

– Так куда вы идете?

– В намастырь! – бодро ответил Ваня.

Прочитав письмо генерала, отец Арсений, которому предстояло стать учителем будущего владыки Иосифа, сказал:

– Мальчик, ты уже принят в монастырь! Давайте вашу сумочку с сапогами.

Бомба

Это была бомба. Мгновенная, самодельная и точная. В воздухе появился беспощадный запах войны – земляной сырости, с кровянистым привкусом. Лошади учуяли этот запах первыми, оторвались и понесли. Их надо было немедленно пристрелить. Городовой, полный мужичок с добродушным лицом, стреляя, только сказал:

– Лошадки!

Глаза его стали сырыми. Городовой и раньше любил смотреть на эту красоту, только у великого князя была такая изысканная коляска и такие красивые «лошадки». Сильные, высокие животные. С ресниц лошадей тоже текло, на серо-кровавый снег. Грузноватая фигура кучера мягко упала рядом с лошадками. Городовой, еще глазам не веря, искал великого князя. Бог хранит своих людей, так что великий князь должен быть где-то здесь, невредимым или легко раненным. Но бомба была настоящая: от великого князя осталось дымящееся месиво.

Террористы! Террористы! Кто не знал этого слова. Поколение выросло на баснях о народовольцах – сильных людях, пишущих в неволе стихи, как Вера Фигнер, или спаливших себя заживо в царских застенках, как Мария Ветрова. Мало кто знал об Ольге Пузято, маленькой, вечно страдающей сотруднице разведки, провокаторше. Но именно она исчерпывающе представляла этих новых людей. Стеснялась брать в долг без отдачи, тщательно считала количество листовок и ассигнаций. Никто не сказал бы утвердительно, за кого она: за власть или за социалистов. Таких было большинство. Они напоминали только что прибранный дом без хозяина. Новое время формировало новых героев. Франтоватый поляк Дзержинский, артистичный умница Бауман.

Каляев, совершивший покушение, будто и не огорчился, когда поймали, держался замкнуто. Он чем-то напоминал Раскольникова. Следователю стало не по себе: ветер доносил запах крови. Известно было, что в Москве работает целое бюро террористов.

– Я казнил его, – сказал Каляев, и это выглядело почти величественно. – Я исполнил приговор справедливости и правды.

Адъютант великого князя Сергея Александровича искренне не знал, что ему делать. «Как я скажу ей? Как?» Однако надо сообщить великой княгине все как есть. Наконец адъютанта пригласили в покои великой княгини. Елизавета Феодоровна стояла у окна. Повернула к нему пугающе-спокойное лицо, как будто ожидала страшной вести. Он и ранее не раз имел возможность убедиться, что у Елизаветы Феодоровны жесткая воля и мужской ум. Она дала ему сказать все, как он хотел. Не села, ни разу не перебила, не разрыдалась. Затем провела рукой по платью и вдруг сказала:

– Сейчас едем.

Затем приказала одеваться.

Место происшествия было оцеплено. Уже собралась толпа. Крики ужаса перебивались криками ликования. Казалось, что толпа состоит из двух вороньих стай, которые что-то делят. И снова этот окопный кровянистый запах… Носилки для того, что осталось от великого князя, искали довольно долго. Великая княгиня прибыла одновременно с носилками.

– Па-а-азвольте, ваше высочество, вам туда нельзя… Всенепременнейше прошу меня послушать…

Она шла как во сне. Подняла глаза на городового и протянула ручку:

– Очень вас прошу.

Городовой отступил. Елизавету Феодоровну в Москве знали хорошо. Порой она бегала на благотворительных праздниках как девочка. Нельзя было поверить, что это старшая сестра государыни. Та была дама, и чужая, а эта… эта была своя. Царевна из сказки.

Когда она увидела месиво и части тела, вспыхнула. Коротко. Потекли слезы, но она не стала их вытирать. Сделала знак, чтобы носилки поднесли поближе. Сложила шубу и перчатки кому-то на руки, поправила что-то черное поверх платья, встала на колени и… взяла в ладони руку великого князя.

– Ваше высочество, вам… вы…

Толпа ахала. Бабы взвыли и запричитали. Только бабы и могли понять, что надо делать: она-то плакать теперь вряд ли сможет.

Ловко, движениями опытной медсестры, великая княгиня поднимала части тела и укладывала их на белое, постеленное поверх носилок, стараясь сохранить, как будто для погребения важно, в целости ли сердце и печень разорванного бомбой человека. Сердце было в целости. Не разорвалось.

Собрав все, спросила:

– А что кучер?

Она любила Андрея, этого простоватого улыбчивого парня.

– Спрашивал, жив ли Сергей Александрович. Ему недолго осталось. Чрево распорото-с.

– Я поеду к нему, чуть позже.

Вернувшись, она села за бюро, написала несколько писем, отдала распоряжения. Приносили чай, но она едва смочила губы. Затем велела освежить синее платье, в котором была утром, и стала прихорашиваться перед зеркалом. Затем снова велела подать коляску.

– Едем к кучеру.

Андрей умирал от потери крови. Но ее он увидел сразу, зашевелился и тут же заорал от еле переносимой боли. Из горла вырвались только невнятные звуки. А она склонилась над ним, погладила лицо и поцеловала в лоб. Попросила воды с уксусом – умыть и снять жар. Затем попросила спирту, растерла умирающему виски.

– Жив ли? – спросил кучер.

– Жив. Я к вам от него.

Это была не совсем ложь. Присутствие мужа она ощущала так сильно, как было в первые месяцы, когда он даже давил на нее своим строгим характером. И муж сказал ей: «Андрей мне сегодня понадобится».

Ночью кучер скончался.

Елизавета Феодоровна утром следующего дня на литургии причастилась Святых Таин. В храме стоял гроб великого князя, скрытый богатым покровом. Когда подходила к гробу, сердце было уже спокойным, насколько это возможно. Однако вздрогнула: Сергей Александрович будто подошел и встал рядом.

Два дня Елизавета Феодоровна провела у гроба великого князя. Два дня он словно не решался сказать ей, что хотел сказать. На третий день сердце ясно произнесло: «Иди к Каляеву, возьми с собой Святое Евангелие. Подари ему. Скажи, что я его простил».

Она встала, поспешила в дом, велела приготовить платье, переоделась. И поехала в тюрьму, к Каляеву.

Свидание ей разрешили не сразу. А какое у него лицо, у этого Каляева?

Каляев оказался действительно немного похожим на Раскольникова.

– Зачем вы здесь? Хотите рассердить меня своей показной добротой? Я знаю, что вы притворяетесь.

Елизавета Феодоровна заметила, как он бледен.

– Вам ничего не нужно? Вы не больны?

Он не выдержал:

– Прекратите!

Затем сказал с неожиданным теплом:

– Я много раз видел вас вместе с ним. Я не хотел убивать вас. Но я убил его. Я казнил его! Жестокого и бесчувственного человека, одну из главных частей механизма угнетения.

Она ответила вопросом:

– И вы не поняли? Вы ничего не поняли?

Каляев осекся, затем повторил:

– Когда вы были с ним, я не решался его тронуть!

Он, вероятнее всего, был просто зол. А она сказала почти просительно:

– Вы действительно не поняли, что, убив его, вы убили меня?

Каляев отошел от нее, отвернулся: мол, уходите. Тогда она достала Евангелие.

– Сергей Александрович просил меня навестить вас. И просил передать вот это – Святое Евангелие. Он прощает вас. И я надеюсь, что вы покаетесь. Хотите, я позову священника?

Каляев молчал.

– Я очень прошу вас принять Евангелие и икону.

Но он отказался.

Елизавета Феодоровна, оставив принесенное в камере, отправилась писать прошение на высочайшее имя о помиловании Каляева. В просьбе ей отказали.

Вскоре Елизавета Феодоровна, решив посвятить себя делам милосердия, продала имущество и драгоценности, купила усадьбу и сад на Большой Ордынке. Идея небольшой женской обители, устроенной по образу древних диаконис, очень нравилась великой княгине. Над архитектурным проектом обители, названной в честь святых сестер праведного Лазаря, работали лучшие мастера Москвы – Щусев, Фрейденберг, Стеженский. Главный храм – во имя Покрова Пресвятой Богородицы – архитектурой и белыми стенами напоминал о первых церквях, построенных на Руси. Духовником обители стал протоиерей Митрофан (Серебрянский), будущий исповедник, человек огромных духовных дарований.

Великую княгиню стали называть Великой Матушкой. Во время Первой мировой войны в полковом госпитале Елизавета Феодоровна ассистировала врачам при операциях. Говорили, что, если великая княгиня хотя бы присутствует, операция проходит удачно и оперируемый почти не чувствует боли. Порой раненые просили позвать ее к ним, чтобы она находилась рядом.

Ее поистине Божественное милосердие простиралось и на тяжелораненых военнопленных. При участии Елизаветы Феодоровны организована была в Москве мастерская по сбору протезов. Детали шли с Петербургского завода. Небольшое частное производство развилось в крайне необходимую медицинскую отрасль, которой ранее в России внимания не уделяли.

Беспризорники Хитровки носились за матушкой Елизаветой босоногими табунками. Она помогала всем, стараясь никого не обойти вниманием, – буквально тащила людей из горя и нищеты, как тащат из воды утопающих. Рейды ее высочества по Хитровке часто смущали городовых: великая княгиня – и без сопровождения.

Прошло двенадцать лет со дня убийства великого князя. В феврале 1917 года в Марфо-Мариинскую обитель, еще действовавшую, явилась новая власть: посмотреть, как живут сестры.

Один из вошедших, экзальтированный студент, неумело направил на нее дуло, хотя сопротивления не было. Видимо, револьвер он держал первый раз в жизни.

– Опустите свою руку, – сказала матушка Елизавета, с достоинством отстранив дуло. – Ведь я же женщина.

Студент револьвер убрал и вышел из комнаты.

Весной 1918-го, на Пасху, к ней снова пришли с арестом. Отряд чекистов, молодые ребята. У некоторых такие злые глаза. Она уже научилась распознавать этот взгляд. И поняла, что впереди – смерть. Но Кто-то сказал в самое сердце: «Пой Херувимскую».

Июльская жара на Урале, когда воздух полон насекомых, – испытание не из легких. Ночная прохлада дает отдых. Однако в эту ночь, на 18 июля 1918 года, жители Алапаевска спали плохо: в третьем часу ночи послышалась стрельба, крики, шум, странные звуки.

Наутро весь город говорил о том, что «князей» – арестованных, содержавшихся под стражей в Напольной школе членов семьи Романовых – похитили на аэроплане враги революции. Этому отчасти верили.

Дверь в помещение, неопрятный школьный класс, не запиралась. Женщины – великая княгиня Елизавета Феодоровна и ее келейница Варвара – спали.

– Вставайте, одевайтесь, – раздалось вдруг в комнате.

Женщины встали, оделись. Одежда была легкой – лето! На Елизавете Феодоровне белый апостольник, на монахине Варваре – черный.

– Сейчас вас отвезут в безопасное место.

Елизавета Феодоровна молча повиновалась. Келейница последовала за ней. Это была уже пожилая худощавая строгая женщина. Перевоз в безопасное место начался настоящим нападением. Едва пленницы оделись, им велели встать и не двигаться. Затем вдруг стали связывать руки за спиной, а потом завязали глаза. Уже с завязанными глазами, посадили на подводу и куда-то повезли. «Пой Херувимскую!» – вспомнилось Елизавете Феодоровне.

Какое-то время подвода тряслась по плохой дороге, пахло лесом. По звукам пленницы могли понять, что великие князья находятся рядом с ними и кто-то из них ранен. Елизавета Феодоровна слышала, что один из узников пытался сопротивляться, был характерный шум и возгласы. Затем послышался выстрел. Князь Сергей Михайлович, как поняла она. Он ранен!

Наконец подвода остановилась, и всех повели куда-то в полной тьме. Потом – удар обухом. И взрыв: кажется, она уже где-то слышала этот звук.

В заброшенной шахте рудника внизу оказался настил. Узники, раненные, упали на перекрытия. Под настилом – ядовитая рудничная вода, погасившая с шипом осколки неловко брошенных гранат.

Один из исполнителей занервничал, решил закурить. В кармане оказался кошель с табаком великого князя. «Нет, надо выбросить. А то привяжется, нечисть». И он бросил вещь в шахту. Падения небольшого мягкого предмета слышно не было.

Повязка наконец спала с глаз, и Великая Матушка смогла увидеть, что творится вокруг. Восемь человек буквально повисли на перекрытиях шахты, Иоанн Константинович и Сергей Михайлович были еще живы. У Елизаветы Феодоровны сильно болело в груди, но ей удалось оторвать часть апостольника и перевязать голову Иоанна Константиновича. Где-то рядом слышался негромкий голос келейницы Варвары, певшей: «Спаси, Господи, люди Твоя…» Голос становился все тише и тише.

– Слышь, поют в лесу? – спросил один мужичок другого.

– Вроде в шахте. Да нет, это ветер.

В конце сентября 1918 года войска адмирала Колчака заняли Алапаевск. После долгих поисков тела погибших, почти не пострадавшие от тления, были обнаружены. Рука великой княгини была сложена в крестном знамении. Рука ее верной келейницы – тоже.

Когда летом 1919 года армия Колчака вынуждена была отступить из Алапаевска, игумен Серафим (Кузнецов) составил ходатайство о разрешении на перевозку гробов с телами невинноубиенных. Составляя ходатайство, игумен едва не добавил «мучеников».

Вагон с телами расстрелянных в Алапаевске подходил к китайской границе. Из одного гроба шло чистое как слеза миро. Это был гроб великой княгини, Великой Матушки.

Совиные крыла

Хорошо одетый молодой господин, по виду служащий судейской или адвокатской конторы, спешил. Он совсем недавно получил место здесь, в Кронштадте, переехал с семьей из Петербурга и всего несколько дней ходит на службу. Выбранная им квартира – четыре небольших комнаты недалеко от Андреевского собора – очень приглянулась ему, супруге и детям.

Молодой человек слышал о знаменитом отце Иоанне (Сергиеве), который служит в соборе. Он даже видел его портреты. У него сложился образ невысокого худенького священника в тяжелом облачении, с прямой спиной и хорошо поставленным голосом. Но воочию отца Иоанна молодой человек не видел и изумлялся громкой известности, которую приобрел простой батюшка: почти как оперный певец!

Площадь перед собором внезапно изменилась. Вчера еще молодой человек спокойно шел на службу и вокруг было сравнительно немноголюдно. Хотя уже тогда он заметил небольшие группки ожидающих – как бедняков, так и прилично одетых. Сегодня же к собору неслась лавина народа. Молодой господин попытался уйти от толпы, но все же оказался втянутым в водоворот.

В центре завихрения оказалась наемная коляска, из дорогих, внутри которой кто-то сидел. Казалось, что сейчас эту коляску поднимут и понесут на руках, а потом выломают ею двери собора. Молодого господина сжали с двух сторон. По левую руку шла, опираясь на его плечо, худая, плохо одетая женщина с неестественно блестящими глазами. По правую руку семенил священник, примерно его возраста, с приятным, но взволнованным лицом.

– Что происходит? – едва смог выговорить молодой господин.

– Отец Иоанн из Москвы вернулся, – ответил священник, попытавшись сделать шаг в сторону коляски. Но вдруг перед ним проскользнула группа людей более ловких.

– Да вы разве ничего не знаете? – низким, завывающим голосом сказала женщина. – Это Спаситель! Сосуд Пресвятой Троицы!

Спустя мгновение каким-то необъяснимым образом они все втроем оказались возле коляски. Та вдруг остановилась, и на всей площади наступила тишина.

– На колени! – взвыла женщина и бухнулась на ботинки молодого господина. Священник рядом благоговейно и как-то по-детски сложил руки – как будто он собрался получить благословение отца.

Дверца коляски открылась, и оттуда вышел невысокий, худощавый и очень хорошо одетый человек – отец Иоанн. В этот момент толпа ударила сзади, так что все трое – женщина, молодой господин и священник – оказались у ног отца Иоанна. А он чуть наклонился к ним, словно хотел поднять, погладил одновременно всех троих по головам. И, казалось, не только их, а всех, кто был сейчас на площади. Молодой господин еще не успел тогда разглядеть лица Пастыря. Они со священником в момент падения схватились за руки и теперь пытались подняться.

– Батюшка! – воскликнул священник, желая что-то объяснить.

– Помню, отец Михаил, скажу ему, – ответил Пастырь, словно вопрос был уже задан.

Затем обратился к кому-то рядом:

– Дайте рабе Божьей Марии мою булку, пусть хоть булку съест. – И затем добавил, уже обратившись к женщине: – Все равно не пускаю к причащению. Не бесчинствуй, Мария, не допускаю! Нельзя так причащаться – молитвы в тебе нет, и на исповеди не была.

Молодой господин уже не видел ни священника, ни Марии с булкой. А видел только лицо отца Иоанна, сиявшее ярче солнца.

– Благословение Божие на новое место, – раздалось как бы с неба. – И молебен, обязательно отслужите молебен святителю Николаю Чудотворцу.

Из глаз молодого господина потекли слезы.

– Господи, как же я жил раньше! Я же ничего не знал и не понимал! Благодарю Тебя за все!

Из толпы молодого господина вытащил отец Михаил. Держа его за руку и пробираясь в менее оживленное место, священник что-то рассказывал на ходу. Но молодой господин не слышал его, а думал о только что пережитом. Долетели лишь последние слова спутника:

– Его обвиняют в том, что носит дорогую одежду. А по мне, так и должно быть. Ведь священник – престол Божий, он жертвенник. А уж батюшка – воистину Христов алтарь. На нем все – Божие. Ему-то и не надо ничего. Знаете, как он ест? Мало, как дитя. Я видел.

И отец Михаил отправился по неотложному делу. А молодой господин, немного придя в себя, продолжил свой путь на службу. В ближайшее воскресенье он и его небольшая семья придут на исповедь в Андреевский собор.

Более всего на свете Пастырь ценил молитвенное и покаянное состояние духа. В его дневнике есть записи о том, что он ел, сколько спал, на кого повысил голос и у кого просил прощения. Спал он мало, часа три или четыре в день. Из еды употреблял совсем немного продуктов и часто укорял себя за то, что поел рыбы. Насущным хлебом для него были Святые Таинства, к которым отец Иоанн всегда тщательно готовился. Он стремился причащаться Святых Таин ежедневно.

Отец Иоанн Кронштадтский вел свой дневник многие годы. Этот дневник вполне уместно назвать непрестанной письменной молитвой. Больше всего в нем покаянных вздохов и хвалы Господу Христу. Однако это несомненное свидетельство того, как сила Божия совершается в немощи человеческой. В течение нескольких лет даже самые близкие отца Иоанна не подозревали о его тяжелом недуге, возникшем после ножевых ранений при покушении. Это было мученичество.

Кронштадтский пастырь воистину стал Божественной рукой, протянутой из столетия в столетие. В начале священнического служения отец Иоанн вел переписку с Феофаном, затворником Вышенским, одним из самых значительных духовных наставников девятнадцатого столетия. Позднее, до самой кончины святителя Феофана, этой перепиской будет ведать священномученик Философ Орнатский, духовное чадо и помощник отца Иоанна. Сам отец Философ стал духовным отцом для многих священников. Духовными чадами Кронштадтского пастыря были многие видные иерархи того времени. Можно сказать смело, что именно отец Иоанн Кронштадтский сформировал людей Церкви, выстоявшей во времена гонений. Митрополит Серафим (Чичагов), митрополит Вениамин (Казанский) и, конечно, Святейший Патриарх Тихон – все спрашивали совета у Кронштадтского протоиерея, ибо это воистину был Пастырь пастырей.

В религиозной жизни конца первого десятилетия двадцатого века вряд ли найдутся фигуры более интересные, неоднозначные и противоположные, чем обер-прокурор Синода Константин Петрович Победоносцев и святой праведный Иоанн Кронштадтский. Долгое время их считали антагонистами. Для многих Победоносцев олицетворял и продолжает олицетворять «совиные крыла» ограниченности и косности. Иоанн Кронштадтский, наоборот, – горение, любовь и жертвенность.

В 1907 году Победоносцев скончался. Последние годы перед кончиной были для него, возможно, самыми тяжелыми. Новая так называемая «политика доверия общественным силам» для Победоносцева была неприемлема. Всесильный обер-прокурор подал в отставку. В вину Победоносцеву ставят отношение к отцу Иоанну Кронштадтскому: обер-прокурор не поверил святому! И так легко забывается, что именно этот «колдун», который «одной рукой кадил», другой – открыл отцу Иоанну дверь к людям. Именно Победоносцев просил смертельно больного уже императора Александра принять Кронштадтского батюшку. Он верил в то, что именно из недр народных произойдет великий святой. Но когда появился тот, кто почти полностью соответствовал идеалу, Победоносцев его не узнал. Однако ему был симпатичен этот священник, он питал к нему до самой кончины теплое чувство.

В 1906 году Победоносцев пишет графу Шереметеву: «О поповстве и говорить нечего. Все поповство обезумело от пущенной в него свободы. Есть священники прекрасные, любящие народ. Но они все по углам скрываются, неведомые, а если узнает начальство, то и гонимые». Это высказывание очень подходит к отцу Иоанну Кронштадтскому. Именно Победоносцев сделал для него – чтобы не «по углам».

Любимым детищем отца Иоанна стал женский Свято-Иоанновский монастырь на Петроградской стороне. Завершение строительства стен обители совпало с кончиной Пастыря. Еще в самом начале строительства отец Иоанн предсказал, что так будет.

Декабрьские деньки в северной столице короткие. Сыпал мелкий сухой снег. Приближалось Рождество Христово 1908 года, а над речкой Карповкой росли стены монастыря.