Через мост и дальше

– Окей, я согласен, ты прав, но почему тогда ты, со всем этим знанием и со всей своей психологией не смог завести никаких отношений после того, как твоя первая и единственная девушка умерла? Вы в любом случае с ней расстались бы, первые отношения именно этим всегда и заканчиваются. В них всегда кто-нибудь ведет себя не совсем правильно, а скорее всего, оба ведут себя неправильно и именно поэтому они заканчиваются. Это часть взросления какого-то, не знаю, с этим ничего не поделаешь! Да, я понимаю, что смерть – это очень серьезное потрясение, но останься она жива – что бы ты делал? Твой брат, например, остался жив, но для тебя, по сути, он мертв. Почему ты хотя бы с ним не попытался наладить отношения? Он перед тобой не виноват вообще ни в чем. Как и ты перед ним. Просто так сложилась ваша жизнь – но сейчас-то что вам мешает встретиться, хотя бы раз?

– Тебя знатно зацепило! Мы скоро дойдем? А то пить хочется как-то.

– Сейчас налево и пришли. То есть на вопрос ты отвечать не будешь?

– Почему, буду. Мне кажется, я на них уже ответил, на все. Главный ответ – потому что я не хочу. Мне не нужны никакие близкие отношения. Если тебе показалось, что я сожалею об их отсутствии – нет, я не сожалею.

– Ты сказал, что тебе до сих пор достаточно погано.

– Ну, да, потому что, очевидно, это не самая нормальная ситуация на свете, и я пытался из нее выйти, но в итоге каждый раз понимал, что мне это не нужно и я этого, на самом деле, не хочу. Слегка противоречиво, если ты хочешь мне на это указать, но – вот так. Где там твой бар?

Мы стояли прямо перед входной дверью. Я внезапно разозлился и совсем не хотел продолжать этот разговор и эту ночь, но злость прошла так же внезапно, как и появилась. Дело, наверное, было в том, что выпили мы уже порядочно. И рассуждать здраво обоим нам было тяжеловато.

Когда мы зашли внутрь, я понял, что пришли мы не в “Герои”, а в “На Кранах” – видимо, я в какой-то момент повернул не туда, или изначально перепутал названия. В принципе, было уже все равно, куда мы пришли, но сам факт меня слегка позабавил. Я даже почти перестал злиться на своего спутника за его неожиданные выпады в мой адрес. Он был, конечно, прав, пусть и не во всем. И мне, само собой, было не очень приятно слышать такие слова от незнакомого человека – потому что они были правдивы, а подобную правду даже от самого себя не всегда хочется слышать, что уж говорить о нашей ситуации. В баре было не очень много народу, гораздо больше стояло на улице за бочками, приспособленными под столы. По какой-то причине, несмотря на время, работала кухня, я понял, что очень сильно хочу есть и предложил своему спутнику чего-нибудь перекусить, он согласился. Мы заказали по бургеру, взяли еще пива и уселись за длинный стол рядом с баром.

– Ну что, что тебе еще интересно обо мне узнать?

– Да как-то… Ну, если тебе есть, что рассказать, рассказывай, я не хочу ничего спрашивать.

– Хорошо. Возможно, тебе интересно, чем я занимался после того, как вернулся из армии. А возможно и нет – кто тебя знает? Ничего особо интересного, на самом деле, не было. Жил обычную жизнь.

– Что это такое – обычная жизнь?

– Ну, обычная. Вот чем ты занимаешься своими днями?

– Я хожу на работу и возвращаюсь с работы. Вечером читаю, или смотрю кино. По выходным иногда хожу выпить пива, но не так чтобы очень часто. В отпуск езжу несколько раз в год. Не знаю. Вполне обычно, но вдруг у тебя как-то иначе.

– Ну да. Вполне. У меня так же примерно. Я вернулся из армии и, как ты понимаешь, не знал, что мне делать. Сначала жил дома с матерью, но это было очень странно, мы почти не разговаривали, была какая-то нездоровая атмосфера. Жил так где-то полгода, а потом вдруг стал музыкальным журналистом. То, что я вместо посещения института проводил свое время на музыкальных форумах каким-то удивительным образом в итоге сыграло мне на руку – на этих же форумах проводил время мой будущий начальник. Мы оказались знакомы, и он принял меня на работу. Следующие несколько лет я писал о музыке, каждый день. Ездил на какие-то фестивали, брал интервью у музыкантов, все вот это. Было вполне интересно, ты догадываешься, наверное.

– Слушай, ну это же правда интересно. Я бы хотел попробовать такое занятие.

– Ну, это не так сложно, ты всегда можешь попробовать. Но закончилось все, к сожалению, достаточно прозаично – у издания поменялись владельцы, они видели курс развития по-своему, не так, как я и, в принципе, все мои коллеги. Я ушел и стал фрилансером – особо ничего не изменилось, но только теперь я отсылал свои статьи в разные издания, и они платили мне за каждую отдельно. И, в общем-то, я иногда продолжаю этим заниматься, если сильно хочется о чем-то рассказать, но это случается очень редко и нравится мне все меньше и меньше. Сейчас я занимаюсь примерно ничем. Иногда пишу какие-то статейки, иногда играю диджей-сеты, но в основном, конечно, не делаю ничего. Как-то ничего и не хочется делать, знаешь. Возможно, период такой, возможно, я просто устал ото всего и жду, когда эта усталость пройдет. Она же должна пройти рано или поздно, да?

–Ну, наверное, я не знаю. Наверное, все рано или поздно проходит, если подождать достаточное время. А на что ты живешь, если ничего не делаешь?

Он засмеялся.

– Хороший вопрос! Ну я все-таки не совсем ничего не делаю. Я делаю, просто не очень часто. В принципе, тех гонораров, которые мне платят – их достаточно, чтобы более-менее нормально жить. Ну и плюс деньги-то все-таки остались от матери. Она как будто вообще не тратила ничего. Наверное, так и было последние годы.

– А от чего она умерла?

– От сердечного приступа. Папа умер от рака. В этом есть какая-то ирония, что случилось именно так, а не наоборот. Ты когда-нибудь думал, как ты хотел бы умереть?

– Думал, наверное. Я не помню, но мне кажется, что лучше всего умереть во сне. Лечь вечером спать и не проснуться. Как будто долгий сон. Длиной в вечность.

– Да, это самый заманчивый вариант, наверное. А если помимо такого варианта?

– Не знаю. Я не хочу плохо умирать, если ты об этом. Не хочу долго болеть перед, не хочу, чтобы были страдания. Как мои, так и людей, которые рядом. Мне кажется, мы половину вечера говорим о смерти. Это ты специально так разговор ведешь, или случайно получается?

– Наверное, ничего не получается случайно, но вообще я не намеревался. Где наши бургеры-то, я уже достаточно сильно голоден.

Бургеры нам принесли через несколько минут. У нас как-то одновременно закончилось желание говорить, поэтому мы молча друг другу кивнули и принялись есть. Потом, закончив, так же молча кивнули друг другу еще раз и сделали по глотку пива. Я откинулся назад и облокотился на стену. Хотелось прилечь. Странным образом смесь беспорядочно выпитого пива разной крепости и прослушанных разговоров моего сегодняшнего приятеля оказали усыпляющий эффект – если бы я мог лечь, я уснул бы моментально. Говорить было трудно, как будто язык стал в десять раз тяжелее и отказывался двигаться с привычной легкостью. Но вместе с тем, я не чувствовал себя в праве просто встать, выйти из бара и поехать домой. Почему-то я не мог оставить своего спутника, не в одностороннем порядке. У него, видимо, тоже пропало желание говорить, поэтому он достаточно расслабленно смотрел клипы по висящему на противоположной стене телевизору. В баре было довольно шумно, но я снова не ощущал никакого шума. То есть, я знал, что этот шум есть, но это было скорее какое-то врожденное знание. Точно так же знаешь, что небо – голубое, даже если сейчас ночь, или оно затянуто тучами. Я так и не понимал, зачем я здесь нахожусь – наверное, я никогда не смогу этого понять. Его история была вполне себе ужасная, но, в конце концов, у каждого человека найдется хотя бы одна более-менее ужасная история. Зависит от того, как её подать. Он подал очень буднично, не нагнетая атмосферы, не заостряя ни на чем внимания – но она все равно оставалась ужасной, просто потому что такой и была. Я не знал, как её можно прокомментировать. Я все еще не мог толком её осознать. Получается, что все люди, которые были с ним рядом умерли. Кроме брата, который уехал неизвестно куда. Вполне вероятно, что он живет в соседнем с баром доме, но мы этого никогда не узнаем. Мне это попросту не очень интересно, а мой товарищ утверждает, что ему не нужно это знать. Что он не хочет ничего об этом знать. Конечно же, он врет. Я уверен, что его это не отпускает до сих пор, несмотря на двадцать прошедших лет, и на все его самовнушение. Может быть, попробовать еще раз его убедить, что встретиться все же нужно? Но нет, наверное, нет. Я пытался уже два раза – он мои попытки отталкивает очень грубо и неприятно, зачем мне лишний раз выслушивать, что я лицемер и неправильно живу. Конечно, я неправильно живу, но кто вообще живет правильно? Явно не мой сегодняшний компаньон. Он, тем временем, совсем расслабился, чуть ли не растекся по стулу. Пиво, видимо, перестало его привлекать – стакан стоял наполовину пустой.

– А твой стакан наполовину пуст, или полон?

Он медленно отвел глаза от экрана, посмотрел на стакан, потом на меня.

– Весьма оригинальный вопрос, конечно. Мой стакан почти расплескался, но в нем пока еще кое что осталось. Не этот конечно, этот я сейчас допью и твой вопрос сам собой снимется. Стакан моей жизни. Человек – это же сосуд, да?

– Ну, знаешь, я тебя особо не задевал, но ты достаточно всего на меня выплеснул. Даже и не знаю, что там в твоем сосуде.

– Ничего хорошего. Боль и смирение, как у всех нас. Наверное, ты прав. Надо бы встретиться с братом. Только я не знаю, как это сделать. И мне страшно.

После этих слов он взял свой стакан в руку, пару секунд на него посмотрел, а потом мгновенно выпил его целиком.

– Как вот ты думаешь, как могут встретиться два человека, которые ничего друг о друге не знают? Что должно произойти? Случайность? Или нужно как-то эту случайность вызвать? Случайности же бывают, правда? Просто так?

– Ну, наверное, бывают, да. Но я бы на твоем месте попробовал найти какую-нибудь информацию о твоем брате, и уже с этой информацией вызвал бы случайность. Подожди! У вас же оба родителя умерли, он не приезжал на похороны?

– А ты сам-то как думаешь?

– Ну да. А наследство там, вот эти все вещи?

– Ну, формально, половина наследства принадлежит ему, я думаю, он может его забрать в любой момент, когда захочет, мне не жалко. Другое дело, что он, скорее всего, не будет этого делать – если бы ему это было важно, наверное, он бы уже появился как-нибудь. Я не знаю, где он живет, но подозреваю, что у него достаточно денег, чтобы не думать о наследстве от родителей. И еще мне почему-то кажется, что ему вообще все равно на деньги. Живет себе где-нибудь один, как монах, и особо не думает об окружающем мире.

– Почему ты так думаешь?

– Не знаю, мне почему-то так кажется. Я ведь его совсем не знаю, точнее, не знаю, что с ним стало и кем он стал, но мы с ним, все-таки, вместе выросли. Я могу предположить, что он не особо активен социально и что ему не так уж сильно этого хочется. Просто предположение, ничего больше.

– А вы сильно похожи?

– Ну, вряд ли сильно, но похожи. У нас же было одинаковое детство и одни родители. Наверное, мне было проще, потому что у меня был старший брат, а у него не было. Так что, вполне вероятно, что он – это как я, только еще больше нелюдимый. Это снова предположение, я не могу знать наверняка. Поэтому мне и страшно встречаться с ним – я не люблю встречаться с людьми. Хоть я журналистом и работал, но то, все же, была работа, а это жизнь. Ты тоже не в счет, это скорее исключение, которое случается один раз в тысячу лет. И он, я думаю, тоже не любит встречаться с людьми. С людьми вообще не очень весело встречаться.

Он немного помолчал, потом покачал головой и повторил:

– Да, не очень уж и весело. Знаешь, я вот думаю иногда: а что бы было, если бы Ира не погибла? Наверное, мы поженились бы. Я бы хотел, чтобы мы поженились, я бы постарался, чтобы так и вышло. Наверное, у нас уже был бы ребенок, а может и не один. У них было бы куда более приятное детство, чем у нас с братом, ты уж можешь мне поверить, здесь я бы постарался еще лучше. Так, как никто никогда не старался. И, я уверен, Ира была бы хорошей матерью. Да. Я уверен. Сколько бы ему сейчас было, старшему? Лет пять-шесть, наверное. Он бы уже готовился идти в школу, был бы уже совсем взрослым, но еще не успел бы стать таким скучным, как все взрослые. Смешно, да? То, что я сижу сейчас и фантазирую, как могло бы быть. И ведь так правда могло бы быть, я очень хорошо себе это представляю. Мы были бы вполне обычной семьей, я согласен, чтобы мы стали обычной семьей, ведь это была бы наша семья. Знаешь, я почему-то уверен, что мы бы много путешествовали. Сейчас я никуда не езжу, уже давно, мне надоело куда-то ездить, как и примерно все остальное, но мы – мы бы путешествовали, да. Я бы хотел, чтобы мой ребенок посмотрел мир, чтобы он увидел, что люди везде живут по-разному, но они все одинаковые. А еще, я уверен, что наши дети не плакали бы в самолете и не боялись турбулентности. Я вот боюсь турбулентности, а они бы не боялись. И мы были бы счастливы, что бы это слово ни значило. Я бы узнал, что это слово на самом деле значит, узнал бы, и показал своей семье.

Он обхватил свои щеки ладонями и посмотрел прямо мне в глаза. Чуть ли не первый раз за весь вечер.

– А еще знаешь, мне очень интересно, что бы было, если бы я все-таки нашел в себе силы и закрыл ту дурацкую сессию. Не ушел бы служить. Мне кажется, что Ира бы не умерла тогда. Ведь все бы поменялось. В тот день она могла бы выйти из дома на десять минут позже, потому, что я не мог выбрать, что надеть, или потому, что я не мог перестать её целовать, или что-то еще. И она не попала бы в тот поезд. И в тот вагон. И осталась бы жива. И даже, знаешь, даже если бы мы с ней все равно расстались через какое-то время и все мои фантазии навсегда остались бы фантазиями, – сейчас она была бы жива. Это же так просто, мне просто надо было закрыть одну сессию. Это же очень простая вещь, очень банальная. Это вещь даже не нужна никому толком-то, вообще никому. И почему-то от нее так много зависело. Есть такой вопрос, который каждый человек себе наверняка задавал, хотя бы раз в жизни, я его сейчас тебе задам, но ты не отвечай. Если бы у тебя была возможность изменить что-то в твоей жизни, допустим, какую-то одну вещь, ты бы изменил? Нет-нет, не отвечай! Я знаю, что ты ответишь. Что тебе нечего менять. Все так отвечают. Все люди либо боятся признать, что они совершили ошибку и чего-то лишились, либо не понимают, что именно нужно было изменить, чтобы добиться чего-то важного, либо просто довольны своей жизнью и не знают, что она могла бы быть лучше, если бы они что-то изменили в прошлом. Я бы точно изменил. Я не доволен своей жизнью и я точно знаю, какую ошибку я совершил, и что мне нужно было бы исправить. Я бы давно уже это изменил. Если бы мог. Но я не могу. И вообще, знаешь, мне кажется, что вся моя жизнь – это череда ошибок и неверных выборов. Все, что можно, я сделал неправильно. Начиная с рождения – я ведь не должен был родиться. Моя родительница не хотела, чтобы я рождался, ей это было не нужно, но почему-то она никак об этом не позаботилась. Я не знаю, почему, не могу понять до сих пор. Зачем я ей был нужен? Был я ей вообще нужен, или это была случайность, которая в итоге привела к тому, что я фактически убил другого человека? Того человека, которого я любил, и люблю до сих пор. У меня столько вопросов, на которые я не могу найти ответы, ты не представляешь. Миллион. Два миллиона. Я боюсь их себе задавать, я боюсь, что я настолько бесполезный, что мне не хватит всей моей жизни, чтобы найти ответы. Которых, скорей всего, просто нет. О, черт, как же это все отвратительно!

Все это он выпалил на одном дыхании и, видимо, сейчас оно закончилось. Он остановился, опустил глаза, потер их, потом снова поднял на меня.

– Ты знаешь, а ты ничего. Я уверен, что мы с тобой больше никогда не увидимся, но я также уверен, что мы могли бы стать друзьями. В какой-нибудь другой вселенной, обязательно стали бы. В другой вселенной все было бы по-другому, ведь так? Почему я не живу в другой вселенной? В этой все так скучно! Ты бы знал, как мне скучно, почти всю жизнь мне было скучно и как я ни пытался избавиться от этой скуки, она так никуда и не исчезла. У тебя есть еще пиво?

Я протянул ему свой стакан.

– Спасибо. Я уже не ощущаю вкус этого пива, но почему-то все равно продолжаю его пить. Ужасно. Посмотри на меня – мне почти тридцать лет. Я всегда считал, что тридцать лет – это возраст, когда человек уже должен понять, зачем он живет. Когда у него должны сформироваться ценности и цели – у меня ничего этого нет. У каждого человека разные ценности, верно? И разные цели. Они могут быть как самыми низменными, так и невероятно возвышенными, но все они оправданы, потому что именно они двигают человека вперед и не позволят ему стоять на месте. У меня нет ничего. Я стою на месте всю жизнь. Пару раз я с этого места, конечно, сдвигался, но это был просто переход на новое место, на котором я снова застревал надолго. Все, что я успел попробовать, все эти занятия, они не помогли мне понять, что мне нравится. Они лишь показали мне, что мне не нравится. Я не понял, чем бы я хотел заниматься, я понял только то, чем я заниматься не хочу. Какие уж тут цели, никаких. Может быть, я их найду, может быть. Но что-то мне подсказывает, что ничего я уже не найду. Вот такая жизнь. Весело, правда? Так весело, что хочется умереть, да. Но мы с тобой, вроде как, договорились, что сегодня мы не умрем. Скорее всего, завтра мы не умрем тоже, как-нибудь попозже. У них тут есть крепкий алкоголь?

Я покачал головой.

– Нет? Что это за бар-то такой, почему сюда вообще люди еще ходят? Бургеры – невкусные, пиво – обычное, крепкого алкоголя нет, музыка – отвратительная. Зачем ты меня сюда привел?

– Я вообще-то вел не сюда, но, видимо, заблудился.

– А. А это бар вообще чем-нибудь отличается от других баров на, где мы находимся вообще, на Цветном Бульваре?

– Не знаю, все бары похожи. Ты хочешь уйти?

– Да. Пора. Давай походим, мы как будто сидим весь вечер. Сколько можно сидеть уже? Да-да, я знаю, что мы ходили, но мне кажется, что мы сидим уже вечность. Пойдем на… на Проспект Мира! Тут недалеко, я знаю, нужно пройти под эстакадой, а потом подняться наверх, и почти пришли.

Я согласился, мы вышли на улицу и пошли в сторону Садово-Сухаревской эстакады. Мой спутник, очевидно, достиг такого состояния, в котором очень сложно держать свои мысли при себе и ругался на все подряд: на проходящих мимо людей, на их внешний вид, на пиво, которое мы выпили за сегодняшний вечер, на барменов, на уличное освещение, на дома вокруг, на проезжающие мимо машины. Он никак не мог остановиться, но когда мы уже прошли под эстакадой вдруг остановился буквально. Он стоял рядом со светофором и шарил по своим карманам. Потом громко выругался.

– Кажется, я забыл ключи в этом поганом баре. Нам придется вернуться.

– Как ты вообще умудрился забыть там ключи? Мы же даже не раздевались, как тебе это удалось?

– Откуда я знаю? Это все это чертово пиво. Эти сволочные бармены, не знаю. Черт, знаешь, как меня раздражают люди, ты просто представить не можешь. Я так их не люблю, они такие убогие и отвратительные!

– Мне кажется, что совсем не обязательно любить всех людей, ведь нет? Достаточно любить некоторых, этого вполне достаточно. Зачем тебе любить всех?

– Зачем вообще кого-то любить, а? Можем мы уже дойти, он же не был так далеко. Я не хочу остаться без ключей и ночевать на улице, это самый отвратный вариант из всех возможных.

Мы дошли до бара. Мой приятель забежал внутрь и полез под стол, за которым мы сидели. Там ничего не было. Ругаясь, он вылез оттуда, подошел к бару и кликнул бармена. Тот лениво повернул голову в его сторону, ожидая услышать какое-нибудь наименование, но услышал просьбу вернуть ключи. У него их не было, он спросил у своих коллег, те тоже ничего не знали.

– Может, ты выронил их где-то по дороге?

– Может, ты их у меня украл, а? Я не выронил их по дороге, это абсолютно точно. Где мои чертовы ключи?

Он снова начал шарить по карманам и, очевидно, нашел карман, который пропустил в первый раз. Ключи оказались там. Злобно посмотрев на барменов, он выскочил на улицу. Я извинился и вышел за ним.

– Выходит, что люди тут ни при чем, да? Выходит, что ты сам виноват?

– Я виноват? В чем я виноват? В том, что выпил больше пива, чем следовало? Если в этом кто-то и виноват, то только ты, или эти татуированные ублюдки, но никак не я.

– Так, ладно, успокойся. Больше ты ничего не потерял? Проверь. Я не хочу возвращаться сюда еще раз.

Он заверил меня, что все в порядке и мы снова пошли к эстакаде. На сей раз он шел молча. Все дороги снова оказались перекопаны, завалены проводами и тротуарной плиткой и обставлены ограждениями. Мы кое как перебежали на противоположную сторону и начали подниматься по лестнице. Она оказалась довольно крутой, это стало для нас неприятной неожиданностью и вполне сильным препятствием на пути в нашем нынешнем состоянии. Примерно через двадцать ступенек мой товарищ остановился и уселся прямо на лестницу. Я уселся рядом.

– У тебя есть сигарета? У меня, видимо, снова кончились, либо я все-таки кое-что потерял.

Я дал ему сигарету и закурил сам.

– Ты извини, если я был слишком груб. Просто я все-таки напился, мне это в конце концов удалось. Знаешь, порой бывает так кстати напиться. Такое наслаждение от этого получаешь. Это ведь далеко не всегда удается, в большинстве случаев ты просто выпиваешь и ничего не меняется.

– А что сейчас изменилось?

– Мне как будто стало легче. Как будто я похудел на десять килограмм.

– Ну так это не из-за того, что ты напился. Это из-за того, что ты выговорился.

– Да, точно, ты теперь все обо мне знаешь. Можешь завтра проснуться и написать рассказ. Или пост в фейсбук, я разрешаю.

– Да нет, вряд ли я буду это делать. И фейсбуком я не пользуюсь уже года два, наверное. А рассказы у меня никогда не выходило писать, сколько бы раз я не пробовал.

– Это ничего. Главное продолжать пробовать и в конце концов обязательно получится. Ты уверен, что мы хотим идти на Проспект Мира?

– Не уверен, но у нас, как будто, нет выбора. Нам сейчас проще подняться вверх, чем спуститься вниз, тебе не кажется?

Ему казалось. Мы посидели еще немного и медленно, аккуратно ставя ноги, пошли вверх. Как будто мы поднимались на перевал на высоте трех тысяч метров, не меньше. Как будто мы стали альпинистами. Наконец наш подъем закончился, и мы, неожиданно для самих себя, остались настолько сильно им довольны, что по-настоящему, во весь голос, закричали. Как будто правда поднялись на перевал, на который еще никто не поднимался. Потом мой товарищ запел какую-то песню, слов которой я не знал. Когда он закончил, я спросил его, чья это песня.

– Это я сам написал. Ну, то есть, это не песня совсем, я написал слова и на этом успокоился. Или песня, но только в моей голове, не знаю. Как определить, что песня, а что нет?

– Никак. Если её можно спеть – это песня.

– Точно! У меня таких несколько, хочешь я тебе попою?

Я согласился. Оставшийся путь он поочередно, одну за другой, пел свои песни. Они все были довольно грустные, но все они мне нравились. Я всегда считал, что самые хорошие песни должны быть грустными. В одной из них были строчки: “Мне всегда казалось, я не вызываю жалость, и я довольно умен, но вышло все наоборот”. Я не запомнил больше ни одной строчки из его песен, но эти была настолько хлесткими, что застряли в моей голове, возможно, навсегда. По крайней мере, когда я проснулся на следующее утро, первым, что мне пришло на ум, были именно эти строчки. За этот вечер у меня сменилось несколько разных саундтреков, но вот этот, самый последний, оказался самым точным. Если бы он рассказал свою историю в песнях, или, может быть, в поэме, было бы гораздо лучше, подумал я. Приблизительно в этот момент мы подошли к Кофе Хаузу рядом с метро Проспект Мира, и мой друг захотел зайти внутрь.

– Ну что, еще по пиву?

– Да, можно, поеду домой на метро как раз. Давненько я не ездил домой на только что открывшемся метро.

– В этом нет ничего плохого. И ничего хорошего. Ни в чем нет ничего плохого и нет ничего хорошего.

– А что же тогда есть?

– А ничего нет. Ни в чем нет ничего. Звучит, по крайней мере, блестяще.

Он попросил себе стопку бехеровки и темное пиво, я ограничился темным пивом. После того, как бехеровка была выпита, я спросил:

– Слушай, а почему, все же, ты занял мое место, там в Пивбаре?

– Я занял не твое место, я просто занял место. Почему я стал с тобой говорить? Не знаю, мне понравилось, как ты стоял и смотрел на эту кубинскую машину. Я же прошел мимо тебя, когда ты стоял и курил, удивился еще, что кто-то обратил на нее внимание. Обычно никто не обращает. А ты смотрел на нее, будто это статуя Давида, или, хотя бы, копия статуи Давида. А потом оказалось, что я случайно занял твое место.