Через мост и дальше

Он поморщился.

– Что ты умничаешь постоянно, ей богу.

– Так получается. Она говорила, что у нее брат женится. Ты разве не был на свадьбе?

Он снова посмотрел на гравюру, а потом медленно перевел взгляд на меня.

– Ее брат умер два года назад.

– Что?

– Умер. Два года назад. Машина сбила. Насмерть, сразу. Водитель был пьяный, ну, ты знаешь, как это обычно бывает, я думаю

– Нет, я не знаю, как это обычно бывает, но здорово, что знаешь ты.

Я не очень хотел верить в то, что он мне только что сказал. Мы никогда не были близки с её братом, были знакомы, не более, но, почему-то эта новость меня слегка пошатнула. К смерти я относился вполне спокойно ровно с первого раза, как с ней столкнулся. Как-то сразу понял, что она реальна и случается, и никогда не придавал ей космического значения. Но новость о её брате по какой-то причине погрузила меня в прострацию, и в тоже время довольно сильно удивила. Я уставился на моего собеседника, сидящего напротив меня, и застыл.

Он, по всей видимости, таких сложных чувств не испытывал.

– Он сейчас в лучшем мире, не переживай.

– Так. Давай-ка ты перестанешь говорить ту ересь, которую ты говоришь, либо вставай и уходи отсюда. Вот прямо сейчас. Я тебе даже дверь открою.

Он внимательно посмотрел на меня, потом снова повернулся к гравюре.

– Да что ты все на нее смотришь? Как она некстати тут висит-то, боже.

Почему-то я расчувствовался, испытывая одновременно сильнейшее раздражение к моему незваному гостю. Я чувствовал, что надо взять себя в руки, но также я чувствовал, что мой кокон безразличия и отрешенности развалился окончательно. Если раньше он просто раскололся и упал по сторонам от меня, то теперь он раскрошился на мельчайшие кусочки, которые нельзя было рассмотреть без специальных оптических приборов. Как будто его взяли и перемололи. Как яичную скорлупу.

– Так, подожди, не уходи пока. Твоя жена приехала сюда, не знаю уж, ко мне, или нет. Говорила, что нет, а правда это, или нет – я не знаю. Она приехала, напугала меня так, будто я ребенок и лежу в кровати, а меня кто-то за ногу дергает. А потом сказала, что ей надо уезжать. Потому что ты ее ждешь, и потому что ее брат играет свадьбу. А потом приезжаешь ты и оказывается, что это все неправда. То есть, допускаю, что ты ее ждал. Но все равно. Я не понимаю ничего.

– И я тоже. И, наверное, мне пора уходить. От тебя все равно толку нет, тем более от такого.

Как будто, от тебя есть толк, подумал я. Бывают такие люди, вроде как, хорошие, в которых очень сложно найти какую-то определенную черту, которая тебя отталкивает. Просто в них отталкивает все. В совокупности.  Он был именно таким человеком. Он мне не понравился почти сразу, улыбкой, прической, брюками, рукопожатием, не знаю, чем еще. И так получилось, что он каким-то чудом, иначе и не скажешь, женился на женщине, быть мужем которой я бы счел за огромную честь. И поэтому мне приходилось уважать его, хотя на самом деле это было просто уважение ее выбора. Но я предпочитал уважать его на расстоянии, а не через кухонный стол. Это было слишком близко для моего уважения. Оно потихоньку трескалось.

Поэтому я не стал его удерживать.

– Слушай, а как ты тут живешь-то вообще?

Он спросил это, стоя уже практически в дверях. Не знаю уж, зачем, и какой именно смысл он вкладывал в сам вопрос.

– Как видишь. В каморочке с карандашными рисунками на стенах. Ты дал самое точное описание моей жизни. За что я говорю тебе спасибо и даже протянул бы руку, но она у меня вспотела. Зачем тебе испытывать дискомфорт эти доли секунды. Посему – счастливо добраться куда бы ты там ни добирался, и передавай привет жене, когда найдешь. И еще. Попроси ее, чтобы не приезжала больше и не приезжай сам, не надо это никому.

Он посмотрел на меня, словно на пьяное видение, покачал головой и вышел из квартиры. Потом посмотрел еще раз, и перед тем, как я успел закрыть дверь, чтобы окончательно поверить в его уход, сказал:

– Какой же ты все-таки…

Последнего слова я уже не услышал, но его было легко угадать. Точнее, выбрать из нескольких возможных вариантов, если только он не придумал чего-то совсем неожиданного. В чем я сомневался.

Без него дышать стало свободнее, но в то же время я ощутил какую-то странную пустоту вокруг. Понял, что я один. Раньше я не понимал этого так явно, хоть и был, без всяких сомнений, один, и вряд ли в этом городе можно было найти кого-то одней меня. Раньше я был один потому, что не ощущал, что есть кто-то еще. Потому, что привык к тому, что со мной никого нет, даже если какой-то человек, или несколько человек, в данный момент времени находились, непроизвольно, по стечению обстоятельств, рядом. Сейчас же было по-другому.  Сейчас я всей кожей, до надуманного жжения, знал, что вокруг меня, очень далеко, но есть люди. И все они должны быть гораздо ближе. Настолько, насколько это вообще возможно. Даже мой недавний гость и его жена. Даже те, про кого я не думал уже очень давно.

Я опять сел на свой стул на кухне и стал изучать гравюру, как будто видел ее впервые. Себастиан смотрел на Виолу, а та – куда-то в сторону, очевидно, высматривала герцога. Я спросил себя, как вышло так, что я купил ее именно сейчас. И почему так вышло. Раньше был просто пустой шуруп, а теперь на нем висит иллюстрация к пьесе, доказывающей чудеса и неожиданные благоприятные совпадения.

Но я не живу в комедии Шекспира, сказал я тихо, но отчетливо. И надеюсь, что живу не в трагедии.

Но ведь чудеса происходили. Маленькие, но в моем небольшом и ненасыщенном событиями мире все то, что по динамичности превосходило кормление уток в парке, было своего рода чудом. А как еще можно было назвать мои последние переживания, особенно после долгого времени без переживаний и эмоций в принципе. Только чудом. Чудом перерождения, или, еще лучше, воскресения. Теперь оставалось постараться не потерять это чудо.

В лесу тепло и спокойно. Никого нет, только деревья, поднимающиеся так высоко, что, кажется, будто они заканчиваются на небе и им совсем немного не хватает, чтобы коснуться солнца. Я иду между этими деревьями, уверенно и бесшумно, словно лесной житель, возвращающийся в свою нору. Примерно так оно и есть – я иду к шалашу.

Шалаш мы строили втроем. Нашли два стоящие рядом дерева, между ними, чуть выше роста взрослого человека, закрепили жердь, к ней по обеим сторонам привязали по две наклонные жерди, а уже к ним – поперечные. Сверху положили еловые ветки, а поверх них натянули тент. Строить его было интересно и совсем недолго, а приходить в него потом нам очень нравилось.  Сейчас я шел один, с рюкзаком за спиной, где лежал запас непортящихся продуктов на несколько дней, спички, фонарь, нож, компас, веревка и аптечка. Самое необходимое. Собирали мы его тоже все вместе, точнее, все вместе собирали три рюкзака, чтобы у каждого был свой.

Я иду по лесу к шалашу собираясь провести там пару дней, пока дома не утихнет. Раньше я никогда так не делал, но раньше и не бушевало с такой силой. Но сейчас бушевало так, что взять рюкзак и уйти было лучшим решением.

Внутри шалаша лежат три подстилки из стянутых веревкой веток и положенного на них сверху лапника. Я сажусь на одну из них и понимаю, что мне хочется есть. Когда-то мы принесли сюда старый котелок, и сейчас я нахожу его под кучей листьев, иду за водой к ручью, который течет в пятистах метрах от нашего шалаша, развожу костер на полянке перед ним, и открываю рюкзак.

Через час я, поевший, сижу на бревне перед шалашом и пью чай из пластиковой кружки. И постепенно забываю про все бури.

***

Каждый день за последний месяц, ровно с момента беготни по мостам, я просыпался и понимал, что мне снилась она. Ко мне снова вернулись сны, и я не был уверен, что этот факт меня радует. Скорее как раз наоборот, потому что я просыпался и ощущал такую тоску, что хотел заснуть обратно и больше никогда не просыпаться. Этого можно было добиться только искусственно, а меня всегда пугали мысли о самоубийстве. Пугали и одновременно приводили в какое-то не совсем адекватное возбуждение, но когда я всерьез начинал размышлять о возможности самому закончить свою жизнь, я трусил. Жизнь всегда оставляет надежду на что-то лучшее, а смерть не оставляет никакой надежды. Даже если допускать вероятность того, что после смерти есть какая-то другая форма жизни.

По пробуждении я не очень хорошо помнил, что именно мне снилось. Такие четкие и поражающие сны, как в тот раз, за жизнь случаются всего несколько раз, но тоска была настолько ощутимой, что, казалось, ее можно нащупать, если положить руку на живот. Что я и пытался сделать каждое утро и что у меня никогда сделать не получалось. Тоска жила вместе со мной. Вместе с ней я вставал и шел чистить зубы перед зеркалом, вместе с ней я сидел на кухне и пил из одной чашки чай, добавляя туда три кубика сахара. Мне отчего-то казалось, что так тоска станет менее горькой. Вместе с ней я не знал, чем занять свои дни в ожидании того момента, когда я, опять же вместе с ней, лягу под одеяло и буду стараться заснуть. Засыпал я только под утро, когда на улице уже рассветало, и когда улица уже вовсю бежала по своим делам. Засыпал, и мне снился какой-нибудь наполненный образами сон, от которого учащалось сердцебиение, а одеяло сбивалось к ногам. Я почти перестал выходить из дома, даже не ходил кормить уток, выходил только раз в три дня – за продуктами. Просто сидел и смотрел в стену на протяжении шести часов, потом вставал, открывал холодильник, брал оттуда открытую банку консервов и отправлял пару ложек внутрь себя. Потом садился обратно и пытался понять, откуда появилась такая сильная тоска.

Ничего подобного в этом городе со мной еще не случалось. Я приехал сюда вместе с коконом, и с тех пор заворачивался в него все сильнее и сильнее, не прилагая никаких усилий к высвобождению. Скорее всего, дело было как раз в том, что коконом я обзавелся именно для того, чтобы не испытывать никакой тоски. Чтобы не испытывать вообще никаких чувств. И за годы я этому прекрасно научился. Научился оберегать себя от всего, что грозило самыми наименьшими переживаниями. Научился не заводить мало-мальски близких связей и научился считать, что это – единственный верный способ жить спокойно. Теперь все разрушилось, вся эта надуманная защита от внешнего мира. Я чувствовал себя настолько беззащитным и настолько неуверенным, как будто мне снова было двенадцать лет и я снова, со слезами обиды на глазах, дрался со своим другом, казавшимся самым лучшим, попутно узнавая, что люди практически всегда не такие хорошие, как видится поначалу.

С ней мы познакомились когда мне было двадцать с чем-то лет. Я пришел на какую-то вечеринку, где знал одного человека из десяти и увидел там девушку, которая поразила меня ровно в тот самый момент, когда я ее увидел. В ней самой, в ее улыбке, длинных волосах и в ее родинках было что-то такое, благодаря чему она моментально заняла в моем организме место, будто всегда предназначавшееся специально для нее. Мне сразу же захотелось ее поцеловать, но сделать это я смог только через семь или десять встреч и с немалой помощью вина. После чего достаточно долго рефлексировал, стоило ли мне это делать, потом решил, что, несомненно, стоило, и целовал ее еще какое-то количество времени, а потом обручил нас властью данной мне моим сознанием или воображением. Что, весьма предсказуемо, ее напугало, и мы не виделись почти до самого моего отъезда сюда, около четырех лет. За это время у меня были какие-то еще временные подруги, в одну из них я почти влюбился, но ничего хорошего в итоге не получилось. Ровно так же как и плохого.

Когда мы с ней увиделись снова после долгого промежутка, я сразу же забыл, что этот промежуток вообще был. Мне казалось, что последний раз мы виделись вчера, и я пел вслух разные мелодичные, и чуть-чуть жалостливые, песни, а она улыбалась и начинала меня целовать в те моменты, когда я забывал слова. Но на самом деле прошло четыре года, и поменялись примерно все вещи, кроме той самой части моего организма. Тем не менее, мы снова начали видеться через два-три дня, и я настолько сильно боялся, что мы снова перестанем, что в итоге так и случилось. С тех пор я стал наращивать свой кокон, в чем до недавнего момента преуспевал. Но, несмотря на это, я оставил ей свой адрес перед тем, как уехать. На всякий случай. Наверное, думал, что она приедет, в самом худшем случае, через полгода после моего новоселья.

Она приехала через девять лет. Я уже и ждать перестал. И, если четыре года было слишком мало, чтобы забыть про нее, то девять лет казался настолько большим сроком, что можно было забыть вообще обо всем. Что я, вроде бы, и сделал, но теперь снова вспомнил. Для этого, правда, потребовалось сильнейшее потрясение, но сам факт того, что я смог это потрясение испытать говорил о многом. Возможно, внутри меня набухала совсем не тоска. Возможно, это был намек, чтобы я не сидел в кровати днями, а вышел на улицу и попытался ее найти. По крайней мере, я в своих размышлениях дошел именно до того, что это единственный верный и оправданный шаг. Поэтому я встал с кровати, надел на себя штаны и пошел в прихожую обуваться. Но, завязав один шнурок и почти завязав второй, я вдруг понял, что не имею ни малейшего понятия, где ее искать. Видимо, не все пути приводят к встрече. Либо придется еще какое-то время побегать.

Поскольку я уже все равно оделся, и поскольку мне наконец-то надоело сидеть дома, я открыл дверь и снова ее закрыл, но уже с другой стороны. На улице был такой свежий воздух, и было так тепло и приятно, что я непроизвольно начал улыбаться и недоумевать, как можно было просидеть взаперти столько времени, забывая о том, что можно просто прогуляться и настроение, пусть немного, но улучшится. Оно правда улучшилось и правда совсем немного. Я дошел до пруда с утками, они все так же плавали по разным траекториям, подныривали под воду и чистили клювами перья на берегу. Я присел на лавку, закурил и решил, что больше никогда сюда не приду. Либо приду, но только тогда, когда мне исполнится пятьдесят лет. Тогда тут будут уже другие утки, а может и другой пруд. Но последний раз стоило каким-нибудь образом отметить и я, не придумав ничего оригинального, дошел до ближайшего магазина, купил там гроздь винограда и вернулся на свою лавку. Почему-то решил, что нужно купить виноград, видимо, в знак прощания. Когда-то, на этом же самом пруду меня кто-то упрекал в том, что я кидаю уткам хлеб, аргументируя это тем, что хлеб им вреден, все равно что картошка фри и гамбургеры для детей. Дескать, утка привыкает к хлебу и не хочет употреблять в пищу ничего кроме него. Я никогда не придавал этому разговору большого значения, но кинул в пруд пару виноградин и утки их съели. Возможно, они готовы есть что угодно, главное чтобы было, что есть.

Я думал, что мне делать дальше и мое настроение постепенно ухудшалось. Все недавние размышления не породили в моей голове никакого плана действий, тоска никуда не делась, она лишь притупилась на короткое время, за которое я успел понадеяться, что, стоит мне выйти на улицу, как все станет хорошо, и я сразу же найду причину тоски всей моей жизни. Но, как ни сложно догадаться, ничего подобного не произошло. Я не знал, где ее искать и не знал, где вообще она находится. И, судя по недавнему визиту ее благоверного, я был в этом незнании не одинок. Внезапно мне стало физически больно оттого, что все мои поиски ни к чему не приведут, и вся моя оставшаяся жизнь пройдет, в лучшем случае, в попытках нарастить новый кокон, а в худшем – в кровати, из которой я буду вылезать исключительно для удовлетворения биологических потребностей, да и то не всех, а лишь самых низменных. Мне захотелось выпить. Захотелось невероятно отчетливо, именно утопить всю свою грусть и боль в алкоголе, хоть я и знал, что это невозможно. Но ничего лучше на ум мне не пришло, поэтому я встал с лавки, кинул в пруд остатки винограда и пошел вперед, по наитию, без какого-то осознанного маршрута, до ближайшего бара. Там попросил бутылку бурбона, и сел за столик в дальнем углу, чтобы свести к минимуму шансы случайных знакомств, которых мне не хотелось заводить вообще никогда, а сейчас хотелось еще меньше. Но, как правило, чем сильнее нежелание, тем больше вероятность. И на сей раз исключения тоже не вышло.

– А почему вы пьете один?

Передо мной стоял человек высокого роста и достаточно астенического телосложения, одетый в двубортный пиджак, изрядно поношенный, но, к моему удивлению, с геральдической лилией в петлице. Поэтому, что ли, клюнул на мой бурбон? Хотя, никакой же связи нет. На нем были очки в пластиковой оправе, которые добавляли его вытянутому лицу со впалыми щеками и признаками преждевременного облысения какую-то завершенность. Вполне вероятно, что в тот момент, когда он появился на свет и испытал свое первое страдание, акушер, увидевший его первым из всех людей, задумался – почему этот маленький человек родился без очков. Я разглядывал его, словно картину одного из Брейгелей, и в моей голове праздные мысли о деторождении путались с грустными мыслями о трансплантации волос. Он кашлянул. Я понял, что не ответил на его вопрос.

– А почему бы мне не пить одному? Я же вас не спрашиваю, в каком возрасте вы надели свои очки.

– В двенадцать лет. Но на мой вопрос вы так и не ответили. А, знаете ли, когда на мой вопрос не отвечают, есть два варианта развития событий. Сейчас я склоняюсь ко второму.

– А какой первый? Возможно, он был бы правильней.

– Первый – это перестать задавать вопросы, развернуться и уйти, а вто…

– Говорю же, что первый правильней.

– А второй, простите за назойливость, я присяду?

Что он и сделал, не дожидаясь ответа.

– Так вот, а второй – выяснить, в чем причина. Вы меня заинтересовали. Каждый раз, когда я вижу в баре человека, пьющего в час дня бурбон из бутылки, этот человек становится мне интересным.

– И как часто это бывает?

– Сегодня первый раз. Я сам, знаете ли, тоже не против выпить бурбона в час дня, но не могу – слово дал. Вы понимаете, как важно держать то слово, которое дал? Очень важно. Важнее, чем стремление стать хорошим человеком. А что такое вообще хороший человек?

– Человек, который держит слово? Или человек, умеющий внятно формулировать свои мысли?

– На сей раз, я склоняюсь к первому варианту.

– А я, напротив, ко второму. Что вы от меня хотите? Если бы вы подошли и попросили меня поделиться моим напитком, я бы понял и, скорей всего, поделился. Если бы вы попросили у меня денег, я бы тоже понял, но не дал бы. Если бы вам нужен был слушатель для вашей тяжелой жизненной повести, я бы тоже это понял. Но, похоже, вам не нужно ничего из этого. Так что?

Мой собеседник пожал плечами и хмыкнул. Посмотрел мне в глаза и хмыкнул еще раз. Потом перевел взгляд куда-то туда, где стена соединяется с потолком и застыл. Ну, блеск, подумал я.

– Эй! Я ценю всю ирреальность и абсурдность настоящего момента, но я чувствую себя героем плохого романа, а у меня аллергия на плохие романы. Либо вы мне говорите, зачем нам разговаривать, либо вы встаете и уходите.

Он продолжал сидеть неподвижно, только теперь его взгляд переместился на мое плечо. Потом он очень медленно и задумчиво сказал.

– А вы знаете, ваша история мне знакома. Я не претендую на знание мельчайших подробностей, но в общих, так сказать, чертах знакома, очень знакома. Вы обязательно найдете свою женщину, обязательно найдете. И брата своего вы тоже найдете, вы мне поверьте, пусть сейчас вы о нем и не думаете. А вот что будет дальше – этого я не знаю. Но точно знаю, что все пути неизбежно приводят к встрече, нужно только не останавливаться.

Я удивился такому повороту нашей беседы. Удивился очень сильно и решил, что это все какая-то неправда. Взял бутылку и сделал из нее глоток длиною в вечность. На глазах выступили слезы, а к горлу подступил комок, который грозил преобразиться в волны. Я сглотнул. Потом закрыл глаза и потер их руками. Когда я их открыл, напротив меня никого не было.

Первым делом я подумал, что мне это все привиделось. Но ведь пил-то я не абсент. Только от абсента бывают видения, не зря же я коллекционировал репродукции картин когда был моложе. Никто никогда не писал сюжетов, связанных с бурбоном. С тем бурбоном, который можно пить. Потом я подумал, что он просто быстро ушел, пока я вливал в себя алкоголь и старался удержать его внутри. У меня снова было два варианта, из которого оба могли оказаться неверными. В попытках проверить второй вариант, я пошел к бармену и спросил, вышел ли только что из бара высокий худой мужчина в очках. Он покачал головой и посмотрел на меня, как на потерянного человека. А я всего-то был растерянным. Значит, оставался первый вариант, и оставалось в него поверить. И еще оставалась треть бутылки, которую оставалось допить. Я взял ее, положил во внутренний карман пальто, вышел из бара холодно кивнув бармену, и отправился на мост. Допивать.

Под мостом плавали утки, но меня это даже не заставило улыбнуться. Утки и утки, будто я не видел этих уток. Река никуда не торопилась, а волны в моем животе наоборот шумели, словно море в непогоду. Я сделал глоток, закашлялся и выкинул бутылку вниз. Утки в испуге расплылись в разные стороны. Мне казалось, что ни в чем не было никакого смысла, и очень хотелось спрыгнуть вслед за бутылкой, но я вспомнил свои недавние кошмары, связанные с мостами и прыжками с мостов, и остался стоять на своем месте. Даже не пошатывался, вроде. Просто стоял и смотрел в воду. А потом повернулся и пошел.

Не знаю точно, сколько и где я ходил, я не различал дороги и очень слабо ощущал время. Кажется, пару раз, поворачивая на соседнюю улицу, я задевал угол дома и еще несколько раз натыкался на идущего мне навстречу человека. Возможно даже, меня несколько раз обругали. Мне было все равно. Мне казалось, что я парю над тротуаром. Перемещаюсь, не двигая ногами и не двигаясь сам. Как призрак, или как воздушный шарик с привязанным к нему грузом, достаточным, чтобы не улететь к небу. Оба сравнения подходили мне одинаково – я в равной степени был как призраком, потому что моя плоть за последние недели значительно истощилась, так и шариком. Грузом были мои мысли, тяжесть которых притягивала меня к земле и не давала улететь в бездумье и вечность. Я бы улетел с радостью, если бы мог. Но я не мог. Странно, что мне вообще удавалось думать, точно так же, как и, собственно, ходить, но, подумав об этом, я решил, что оно к лучшему. Ведь прогулка очищает мысли, приводит их в порядок, а способность думать помогает принять решение пойти на прогулку.

В таком состоянии, в котором я находился, было очень просто надумать какие-нибудь неправильные вещи, довести себя до пограничного состояния между умеренным волнением и прыжком с моста с грузом на шее, а то и до самого прыжка. Тем удивительнее оказались мысли, которые у меня родились. Когда я пришел домой, я, не раздеваясь, прилег на кровать в пальто и ботинках и, к своему удивлению, заснул. Во сне мне то и дело виделись картинки разных мостов. Картины Клода Моне сменялись силуэтами осужденных, проходящих по Мосту Вздохов, а будапештский мост Сечени внезапно превращался в мост Самерсет на Бермудах. С них никто не прыгал, на них не было ни одного человека, вокруг них не было вообще никакой жизни. Они просто были. Как на открытке. В итоге я увидел одну живую картинку – Карлов мост со всеми его статуями, башнями и уличными художниками, медленно разрушающийся и уходящий в черные воды Влтавы. Остался только рыцарь, продолжающий стеречь реку. Он никогда не стерег мост, вот мост и рухнул. Вместе с последним камнем, упавшим в реку, я открыл глаза и уставился в потолок. Вспомнил про свой сон, постучал себя по щекам и вспомнил, что я решил никогда больше не выпивать залпом полбутылки бурбона. Потому что потом мерещатся странные личности, дающие странные советы и растворяющиеся в воздухе, стоит только закрыть глаза. Тем не менее, подумал я, совет он мне дал невероятно правильный. Точнее этот совет дал себя я, ведь этот любитель выбирать из двух вариантов наименее правильный был всего лишь плодом моего воспаленного воображения. Пути и в самом деле приводят к встрече, но только в том случае, если эта встреча должна состояться. Если же этой встрече произойти не суждено, то путь приведет к другой встрече – с пустотой. И на этом закончится. И стоит принять это спокойно – просто потому, что так должно быть. Удивительно, почему я так быстро забыл о тактике, которая приносила мне успех долгие годы. В какой-то момент я, конечно, пытался от нее отойти, начинал суетиться, но ведь происходило это потому, что так тоже было нужно. Я решил, что я не буду суетиться и пытаться найти “свою женщину”. Ровно, как и своего брата – я вообще не собирался его искать, для таких действий прошло слишком много времени. Женщину искать тоже бессмысленно, в конце концов, у нее есть муж. Брак их, конечно, вряд ли вышел таким, как ей хотелось, да и муж её, пусть сам себя и считает эталоном, на самом деле обыкновенный, ничем особо не примечательный, мужлан, но, так или иначе, – он остается её мужем, и спорить с этим бесполезно. Тем более, мне. Все будет так, как должно быть.