Львовская гастроль Джими Хендрикса

Андрей Курков

Львовская гастроль Джимми Хендрикса

Автор выражает искреннюю благодарность

мэру Львова Андрею Ивановичу Садовому за приглашение написать роман о городе, который был, есть и будет всегда оставаться одним из самых интересных и самых красивых городов-загадок на карте Европы,

владельцам и персоналу отеля «Леополис» за доброту и предоставленные уют и комфорт во время моих частых приездов и отдельно – за изысканную, потрясающую кухню,

героям этого романа Юрку Винничуку, Алику Олисевичу и Оксане Прохорец за согласие стать героями и за то, что впустили меня в свою жизнь и в свои биографии,

моим давним и новым львовским друзьям: Михайлу Ватуляку и его семье, Тарасу Возняку, Галине Вдовиченко и многим-многим другим,

издателю Юрию Николишину и издательству «Априори» за подаренную мне библиотеку книг о старом и новом Львове,

Руслане и ресторану «Старый рояль», работникам и завсегдатаям кафе на Армянской, кафе «Кабинет», «круглой» чебуречной в Брюховичах, гриль-бару в Винниках, безымянному бару на Старознесенской, кафе «Кафе» на Повитряной, 24 и другим теплым и уютным уголкам города, осознанно и неосознанно предоставлявшим мне душевное тепло и возможность отдохнуть,

организаторам, обитателям и волонтерам общины самопомощи для бездомных «Оселя» (Винники), жителям города за то, что не замечали приезжего писателя и вели себя естественно, тем самым помогая написанию романа.

Глава 1

Походка почти всегда выдает возраст идущего. Человечек, пока мал, ходит смеющейся, любопытной походкой. Он то и дело на ходу на цыпочки поднимается, чтобы что-нибудь скрытое для его роста увидеть. Никто обычно не против, пока вертикальный рост человечка не увеличится до полутора метров. После этого кратковременно походка становится слегка хулиганистой и надменной или, наоборот, приутюженной, с едва заметным наклоном вперед. Это уже, конечно, далеко не всем нравится, да и опасения у прохожих вызывает: мало ли что человек с такой походкой вытворить может?! Ну а дальше – у кого как. Кто лет двадцать ходит прямо, кто немного боком – это уже от жизненной позиции и уровня страха зависит. Однако данное правило действует только в светлое время суток. Ночью же можно ходить, отрешась от своей дневной походки и от возраста. Ночь раскрепощает. Особенно ночь с семнадцатого на восемнадцатое сентября.

Звуки шагов в эту сентябрьскую ночь 2011 года доносились и с Грушевского, и с Зеленой, и с Федорова, и с Замарстиновской, и со стороны Стрыйского парка, на деревьях которого издавна ночуют тучи тучных ворон, отъедающихся днем на городской свалке у села Грибовичи.

Это были «сольные» шаги отдельно идущих людей, никогда, даже в присносоветские времена, не умевших шагать строем. Попытайся какой-нибудь мальчишка-барабанщик упорядочить их шаг, сразу получил бы он «легкие телесные повреждения». На «тяжелые телесные повреждения» эти люди были положительно не способны. Даже если узнавали, что «мальчиком-барабанщиком», только уже в другом, не буквальном смысле, оказывался кто-нибудь из недавно принятых в их узкий круг. Узкий круг, впрочем, только недавно стал действительно узким. Раньше, лет двадцать пять – тридцать назад, он еще превышал полсотни людей, а в середине каждого сентября – значительно увеличивался, дополняясь приезжавшими автостопом, поездами и просто приходившими пешком единомышленниками и единочувственниками.

Мимо монастыря Святого Альфонса провинции Чина наисвятейшего Избавителя шаги идущего прозвучали немного нервно. Было слышно, что идущий спешит. Улица Замарстиновская, по которой спешил идущий, могла бы когда-то дотянуться своей кирпичной рукой и до Брюховичей, но почему-то не сделала этого. Ее длине до сих пор могут позавидовать парижские бульвары, а если бы ее порезать на равные куски и переставить эти куски улицы правильно пересекающимися линиями перпендикулярно друг к другу, то вышел бы полноценный немецкий райцентр со славной историей. Ведь на ней, на Замарстиновской, чего только не было за ее длинную и всё еще продолжающуюся жизнь. Улицы живут долго, переживая людей, их населяющих, поколение за поколением. На Замарстиновской всегда много молились, производили и пили водку и ликеры, в фильмобазе областной конторы кинопроката хранили фильмы и тут же их показывали в кинотеатре имени Шевченко, учили садить сады и выращивать овощи, учили водить автомобили и даже лечили больных и раненых милиционеров. Впрочем, лечат их на этой улице до сих пор. И лечат, и отпевают в прибольничной часовне тех, кого не смогли вернуть в «строй». Всё должно быть по правилам, и всякое движение должно обладать признаком будущей законченности, как всякое предложение, сколько бы в нем ни было запятых, обязано заканчиваться точкой, многоточием или более эмоциональным знаком препинания.

Идущий, который прожил в самом конце этой улицы свою не бедную событиями жизнь, всегда носил Замарстиновскую с собой. Он ее чувствовал, как хороший водитель чувствует, не обращая на это сознательного внимания, габариты своей машины, заранее зная, в какую браму[1] она въедет, а в какую – нет.

Лицо идущего было заслонено от неба широкополой кожаной шляпой коричневого цвета. Из-под шляпы на плечи опускались длинные волосы с проседью. Все остальные детали можно бы и опустить. Разве что высокие, с виду военные ботинки, жестко зашнурованные, отечественные, надежной пешеходной модели, именующейся в последние 50 лет «говнодавы». Китайцы так и не научились делать эту модель. Им кажется, что на ее производство идет слишком много резины особой твердости и особого качества и слишком много грубой кожи. Последним оплотом производства «говнодавов» пока остаются Беларусь и Приднестровье. Но и во Львове остались еще умельцы, которые не только способны вручную цыганской иглой проколоть кусок толстенной свиной кожи, но и так скрепить верхнюю часть ботинка с нижней, как не удалось Советской армии скрепить в 1939-м Западную Украину с Восточной. Да и по звуку шагов хороший сапожник всегда поймет: сфальшивил производитель или же по совести обувь смастерил. Ведь обе подошвы должны звучать в унисон. И во Львове, в городе тонкой звуковой культуры, это особенно важно. Нельзя, чтобы левый каблук стучал по булыжнику, как левый, а правый – как правый! Они должны звучать, как пара. Как влюбленная в дорогу пара.

У идущего в кармане зазвонил мобильник.

– Алик, ты далеко? – поинтересовался голос старинного друга.

– Мы же не немцы, нам спешить некуда, – ответил идущий. – А ты где?

– На Лычаковской.

– Понял, – сказал Алик. – Скоро буду.

Когда Алик подошел к закрытым воротам Лычаковского кладбища, из-под растущих рядом деревьев выступили человек десять. Вышли неспешно, обступили его, достававшего из кармана ключ от воротного замка.

Ключ уже шмыгнул в скважину к поворотному механизму, когда за спинами собравшихся, резанув слух, прозвучали «непарные» шаги. Алик тоже оглянулся и увидел двухметрового немного сутулого человека. Его длинные русые волосы как бы говорили: «Я – свой».

– Labas vakarus,[2] – негромко вымолвил он.

– Аудрюс?! – удивился вслух Алик, проведя по говорившему глазами и остановив взгляд на его остроносых и тонкоподошвенных туфлях. – На поезде?

– Да, через Киев, – кивнул тот.

Замершие на минутку люди ожили, стали подходить к Аудрюсу, обниматься. Алик обнял его последним.

– Давно тебя не было, – сказал.

Потом обернулся к воротам, провернул ключ, и стальная дуга навесного замка выскочила из паза.

По кладбищу шли молча. Поднявшись на холм, приостановились, осмотрелись. Алик призывающе махнул рукой и повел остальных за собой следом меж могилок и оградок. Стал у железного креста, словно специально спрятавшегося от посторонних захоронений за стволом старого дерева и двумя разросшимися кустами. Оградки тут не было. Длинноволосая немолодая кампания столпилась вокруг неприметной могилки. На ржавой табличке, приваренной к самой крестовине, невозможно было прочитать ни имени, ни фамилии покойного. Один из пришедших опустился на корточки перед крестом, уткнулся коленями в край могильной насыпи и достал из кармана куртки пакетик. Развернул. Выложил на всё еще зеленую траву баночку с белой краской. В руках появилась кисточка.

Твердая рука вывела на табличке белыми масляными буквами: «Jimy Hendrix[3] 1942–1970».

В безветренной тишине кладбища вдруг хрустнула ветка. Где-то совсем рядом. Алик напрягся, вслушиваясь. Остальные затаили дыхание.

Хруст повторился. Послышались немного суетливые шаги человека. Зашуршали жалобно опавшие листья под его ногами.

«Сторож?!» – подумал Алик.

Той же дорогой, между могилками и оградками, к ним приближался невысокий не длинноволосый мужчина в кепке. Обычный чужой. Собравшиеся у могилы смотрели на его приближение безразлично. Любопытство – удел юных, а собравшимся было уже за пятьдесят.

– Прошу прощения за вторжение, – отчетливо, как теледиктор, произнес незваный гость, остановившись для разговора на вежливом расстоянии. – Я давно хотел… Хотел поговорить…

– Говорите, – спокойным голосом разрешил ему Алик.

– Вы меня не узнаете? – спросил мужчина и снял с головы кепку.

Лицо пришедшего, несмотря на ночное время, было достаточно освещено неполноправной, урезанной луной. Однако лицо это, хоть и освещенное, ни о чем Алику не говорило. Обычное лицо, каких мир наштамповал миллиарды: уши, нос, глаза, всё словно по единому ГОСТу, без брака, без запоминающейся или бросающейся в глаза ущербинки.

Алик отрицательно мотнул головой.

– Ну как же, – голос короткоостриженного наполнился обидой. – Мы были близки. Против вашей воли, конечно. Я – капитан КГБ Рябцев.

– Ой, – вырвалось у Алика, и он прищурился, всё еще глядя в лицо неожиданному собеседнику. – А здесь что вы делаете, капитан? Вы теперь, должно быть, капитан в отставке?

– Капитан запаса, – поправил Алика Рябцев. – Хотя это то же самое… Я извиниться хотел… И кое-что сказать.

– Ну, извиняйтесь! – пожал плечами Алик. – Только побыстрее. Мы ведь тут не вас послушать собрались, – и он кивнул на железный крест со свежей белой надписью.

Капитан надел кепку, кашлянул, словно прочищая горло.

– В общем, извините, ребята! И меня, и Мезенцева. Я недавно его похоронил… рак мочевого пузыря… Он тоже был за вас в ответе…

– Мы его должны слушать? – недовольным голосом вопросил Пензель, крупный длинноволосый и бородатый мужик в кожаной куртке, больше похожий на байкера, чем на хиппи.

– Ну, минутку послушаем, – выдохнул Алик. – Давайте, капитан, лаконичнее выражайтесь! Ребята теряют терпение и время!

– Если короче, – Рябцев заговорил тише и менее отчетливо, – то сначала вам от меня спасибо за то, что тридцать пять лет назад познакомили меня с Джими! Джими Хендрикс перевернул мне жизнь. Я из-за него потерял интерес к карьере. Поэтому я капитан, а не полковник… И именно поэтому мы с ребятами в 1978-м достали для вас частичку его тела, его кисть. Чтобы была у Джими своя могилка и здесь, во Львове, и чтобы вам было куда ходить кроме Святого сада.

– Что?! – глаза Алика округлились. – Да его кисть привезли ребята из Прибалтики, а им помогла литовская диаспора в Штатах! Скажи, Аудрюс! – Алик обернулся к самому высокому из присутствовавших. – Помнишь?

– Да, – кивнул Аудрюс. – Помню этих ребят. Йонас, Кястутис, Рамунас…

– Конечно, вам передали кисть они, а им из Штатов ее передали наши люди, – капитан Рябцев снова произносил слова твердо и по-военному четко, как произносят правду или приказ. – Москва об этом не знала. Это мы с покойным Мезенцевым тут, во Львове, придумали спецоперацию в Штатах по частичной нелегальной эксгумации его тела. Оплатила Москва, но если б они узнали всю правду, я бы сейчас с вами не разговаривал…

Кто-то из слушавших очень тяжело вздохнул. Капитан поискал глазами вздохнувшего, выдержал паузу.

– Это я рассказываю для того, чтобы вы не держали на нас зла. Мы не были тупыми бульдогами. Я вам хоть сейчас могу биографию Джими Хендрикса по годам рассказать, могу слова его песен в оригинале по памяти прочитать. Петь не могу, извините! У моих родителей не было денег ни на пианино, ни на гитару. В детстве у меня был только один музыкальный инструмент – свистулька! Я еще рад, что не стал милиционером!

– Я тебя вспомнил, – сказал Алик задумчиво. – Если то, что ты говоришь, правда, то нам придется найти стол, за который мы все, – он обвел рукой собравшихся, – можем усесться. И нам придется выпить и вспомнить прошлое поподробнее.

– Всё, что я сказал, – правда, – произнес капитан Рябцев. – Мне нет смысла вас обманывать. Я не на службе. Уже пятнадцать лет, как не на службе.

Алик посмотрел себе под ноги, помолчал. Перевел взгляд на крест со свежей белой надписью.

– Джими, ты слышишь? – сказал он, обращаясь к кресту. – В наши с тобой отношения опять вклинились органы. Но мы не будем пересматривать наши с тобой отношения. Мы тебя не предали ни до 18 сентября 1970 года, ни после. И не было такого года, чтобы мы тут не собрались и не обновили твою могилку. Даже тогда, когда нам очень хотели помешать!

Где-то недалеко, громко завывая, пронеслась «скорая помощь». Сирена постепенно затихла.

– Ну что, ребята? – призывающе произнес Алик. – Я начну!

Он достал из кармана конвалютку с люминалом, взял таблетку, присел к могиле, опустил белую таблетку на землю и, подождав минутку, вдавил ее указательным пальцем внутрь, под корни травы.

– Спи спокойно, – прошептал и поднялся на ноги.

Капитан сделал шаг назад, словно не хотел мешать. Но остался стоять неподвижно, наблюдая за происходящим.

У могилы присел другой пожилой хиппи, на его ладони – заготовленная таблетка снотворного. Ритуал повторился. Следующим к могиле на корточки присел Аудрюс. Зашептал что-то на литовском. Потом тоже вдавил указательным пальцем в землю могильного холмика белую таблетку.

Небо над Лычаковским кладбищем потемнело. Закапал по еще не опавшим листьям деревьев и кустов дождик. Зашелестели листья, зашептались, навевая ощущения притаившейся опасности.

Алик бросил взгляд вверх.

– Всё, как год назад, – сказал он. – Пора…

Они отправились назад, к выходу, спускаясь с холма, обходя могилки и оградки, склепы и памятники.

В затылок Алику дышал Лёня.

– Море волнуется раз, – зашептал он вдруг, и его теплое дыхание коснулось ушей Алика. – Море волнуется два, море волнуется три, счастливой фигурой замри!

Глаза Алика выхватили из темноты большое распятие на каменном кресте. Лицо распятого Иисуса Христа показалось Алику на мгновение счастливым.

Когда ворота были уже закрыты на замок, прямо перед Аликом оказался капитан Рябцев. Он был ниже Алика почти на голову.

– Ну что, ребята, пойдем искать большой стол?! – спросил Алик и, не дожидаясь ответа, повернул направо и зашагал вдоль кирпично-решетчатого забора кладбища. Остальные последовали за ним. Замыкающим оказался капитан.

Вскоре забор кладбища остался позади. По обе стороны дороги теперь серели спящие дома улицы Мечникова. Алик вдруг ощутил слабость в ногах. Он шел впереди, он показывал путь своим старинным друзьям, тем, с кем вместе его забирали в юности в РОВД, и думал одновременно о том, что там, впереди, никакого конкретного большого стола нет. А он был так нужен сейчас, этот стол. Раньше, в старые недобрые времена Советов, даже маленький прямоугольный кухонный столик, обставленный табуретками, казался большим и круглым. Те времена и те столы теперь в «двойном» прошлом: другой век и другая страна. Теперь хотелось полноценного стула – видно, задница с годами стала требовать нежности и удобств. А нежность и удобства на каждом шагу не встречаются.

– Может, в «Жорж»? – Теплое дыхание приятеля наполнило ушную раковину. – Там Генык в сторожах, пустит…

Алик, не сбавляя шагу, покосил взглядом на сказавшего.

– Нет, лучше… – заговорил он и осекся. Предложить что-то свое Алику не удалось.

Внезапно у него заболела голова, и еще сильнее ощутилась слабость в ногах. Перед глазами темный воздух зашевелился, словно кто-то в него струю сигаретного дыма пустил.

– Туман опускается, – произнес возникший справа, между Аликом и стенкой дома, капитан Рябцев. – Это нижний туман, – добавил он голосом знающего человека. – Он нас сейчас зальет… Лучше остановиться.

Алик остановился. Остановились рядом и следовавшие за ним. На глазах у всех, стоявших под надомной, освещенной слабенькой лампочкой табличкой «Лычаковская 84-А», темнота наполнялась воздушным молоком тумана.

Во рту у Алика, на языке, на нёбе ощутилась легкая сладость.

«Фабрика «Свиточ»?! – подумал Алик. – Этот туман явно оттуда… воздушные отходы молочного шоколада?!» – усмехнулся он своим по-детски ироническим мыслям.

Уставился на исчезающую на его глазах надомную табличку.

– Алик, я пойду, – сказал голос капитана Рябцева. – В другой раз.

– В какой раз? – спросил Алик.

– Ты же ни разу не переселялся, – дружелюбно говорил капитан. – Адрес я твой с семидесятых знаю. Зайду, расскажу тебе всё. Может, даже завтра.

Ребята попрощались и растворились в этом внезапном ночном тумане. Остался рядом только Аудрюс, он стоял, почти касаясь плечом Алика.

– Поедем ко мне, – предложил Алик своему прибалтийскому другу. – У меня бальзам есть.

– У меня тоже, две бутылки «Трех девяток», – ответил тот.

Алик достал мобильник. Набрал фирму такси, но телефон диспетчера не отвечал. Набрал другую – тот же результат. И вдруг услышал звук мотора. Он помнил, что стоял рядом с дорогой. Нащупал подошвой ботинка край бордюра, стал вглядываться в сторону, откуда приближалась к ним всё еще не видимая, но уже слышимая машина. Ступил на проезжую часть, заранее подняв правую руку.

Из молочного тумана выплыли два желтка фар, совсем рядом. Алик сделал еще шаг, чтобы его было лучше видно. И тут завизжали тормоза, и машину понесло по мокрому булыжнику прямо на Алика. Правый желток фары не сильно ударил его в колено, и он отскочил, взмахнул руками, пытаясь найти равновесие и удержаться в вертикальном положении, но не удержался.

Машина остановилась. В салоне вспыхнул свет, и в этом свете Алик увидел два перепуганных лица. Одно принадлежало молодому, может быть, тридцатилетнему мужчине, второе было постарше. Острота носа и ухоженные усы старшего пассажира выдавали в нем иностранца, скорее всего поляка. Молодой открыл дверцу, вышел. Его руки дрожали. Он был в шоке.

– С вами всё в порядке? – спросил он Алика, который снова стоял на ногах, потирая ушибленное колено. – Я вас не видел!

– Ничего, ничего, – приговаривал Алик. – Аудрюс, ты тут? – оглянулся он.

– Тут, – ответил приятель, подходя поближе к машине.

– Может, вас отвезти куда-нибудь? – спросил водитель старенького «опеля», сцепив ладони в замок, чтобы унять дрожь.

– А я как раз машину ловил, чтобы ехать, – произнес немного отрешенно Алик. – На Замарстиновскую, в конец…

– Садитесь! – водитель открыл заднюю дверцу и теперь не без интереса во всё еще перепуганном взгляде рассматривал эту немолодую длинноволосую парочку приятелей.

Машина тронулась и будто поплыла внутри туманного молока, словно подводная лодка по темным, глубоким и непрозрачным водам.

– А вы мою улицу найдете? – не без сомнения в голосе спросил Алик.

– Или мы ее, или она нас найдет. Главное – не спешить. Вы ведь не спешите?!

Малая скорость успокоила Алика.

– Ты как? – спросил он у Аудрюса.

– Нормально.

– Как ты думаешь, Рябцев правду сказал?!

Аудрюс пожал плечами. Отвечать ему не хотелось, да и не было у него конкретного ответа.

Ехали с полчаса молча, и вдруг в расступившемся внезапно тумане появились стволы сосен и знакомый забор милицейской больницы.

– Ну вот, – выдохнул облегченно водитель. – Вам дальше?

– Ага, тут уже недалеко, – Алик кивнул. И снова оглянулся на Аудрюса. – Посидим у меня немного, отдохнем, – сказал.

– Мне бы поспать пару часиков, – проговорил Аудрюс устало.

– Тогда сначала поспим, а потом отдохнем, – сказал Алик и зевнул.

Глава 2

Высадив длинноволосых пассажиров, «опель» развернулся и поехал обратно, в этот раз в сторону центра.

– У нас такие хиппи давно вымерли, – сказал по-русски с заметным акцентом усатый пассажир. – Наркотыки, гашыш… Хиппи вообще долго не жили, зато с сексом и весело! Мы еще спробуем?

– Что попробуем, пан Ярек? – удивился водитель, у которого из всего только что сказанного поляком в голове остались только слова «секс» и «весело».

– Ну а за что я тебе плачу, курва-мать?!

Водитель внимательно всмотрелся в дорогу. Туман рассеивался.

– Попробуем, – закивал он и зевнул, одновременно нажимая на педаль газа.

По протертым влажной тряпкой ночи булыжникам улицы Шпитальной, раздвигая туман фарами и корпусом, «опель» Тараса «мчал» со скоростью двадцать километров в час. Машину трясло – не пристегнутый ремнем безопасности пассажир подпрыгивал на правом переднем сиденье. Тарасу даже эта скорость казалась опасной. Но никакой туман не был в силах отменить наступивший в Украине двадцать лет назад капитализм. А капитализм – это жестко. Хочешь есть – иди работай!

– Ну как? – остановив машину, спросил Тарас у пана Ярека, поляка лет пятидесяти, специально приехавшего во Львов.

Месяц назад этот поляк нашел в Интернете рекламную страничку Тараса и заинтересовался. Заинтересовался – и приехал. Сколько сюда от Польши ехать? Смешно подумать. Польша вполне могла оказаться пригородом Львова – такие тут расстояния!

– Вы если устали, то пристегнитесь! – добавил Тарас. – Или можем уже и закончить на сегодня?

– Нет, – мотнул головой поляк и перешел с ломаного русского на польский. – Вешь цо… Може йеще трохэ… минут петнаща… – Пан Ярек говорил, стиснув от боли зубы. Его глаза были потухшими, такими же, как и голос.

– А может, всё-таки лучше завтра продолжим? – уже тише и осторожнее попробовал Тарас настоять на своем после минутной паузы. – В таком тумане…

– Завтра?! То задрого бендже… Хиппи ваших одвозили, тоже за муй рахунек?

– Ладно, – выдохнул Тарас.

Серый «опель вектра» с длинной и международной биографией – Германия конца восьмидесятых, Польша девяностых, Беларусь двухтысячных и вот теперь Украина 2011 года – тронулся и покатился по горбатому, неровному булыжнику, передавая водителю и пассажиру в точности каждую вибрацию, каждый толчок, каждую ямку.

Тарас наклонился поближе к лобовому стеклу. Он почти лежал грудью на руле. Всматривался. Стрелка спидометра поднялась до «60». Пассажир молчал, подпрыгивая на дороге вместе с машиной и ее водителем.

Лично разработанные «лечебные» маршруты по ночному Львову Тарас знал наизусть. Не просто названия улиц, а даже мимо каких домов они проезжают и какие машины под этими домами чаще всего стоят. Если бы не туман – никаких проблем.

Пан Ярек резко застонал, бросил руки в пах, зажал между ляжек, затянутых в джинсы, так, словно хотел их согреть.

Тарас покосил взглядом на пассажира. На его губах появилась едва заметная улыбка. Решительнее нажал на педаль газа, и машина понеслась по плотно затуманенной улице как бешеная.

В глазах Тараса застыли одновременно азарт и страх. Страх присутствовал на самом кончике его взгляда, упиравшегося вместе с лучами фар в туман. И хоть фары пробивали туман метров на двадцать, но, появись на дороге какая-нибудь преграда, неважно – живая или нет, машину вовремя было бы уже не остановить. Мокрый булыжник не намного лучше обычного гололеда.

Неожиданно «опель» подбросило так, что Тарас, в этот раз не пристегнутый, коснулся макушкой потолка салона. Поляка тряхнуло посильнее, и он сцепил зубы, словно пытаясь остановить вой, пытавшийся вырваться из его нутра наружу.

Тарас бросил нервный взгляд на пассажира.

– Стой, стоп! – заорал пан Ярек, расцепив зубы, и тут же словно судорога скрутила всё его тело. Скрутила и сразу же отпустила. Он обмяк, как-то весь сжался, опустил локти к ногам. Губы на его побледневшем лице вытянулись в трубочку, словно он собирался свистнуть.

Тарас ударил ногой по педали тормоза. «Опель» бросило к бровке.

Поляк протянул левую руку к Тарасу. Рука дрожала. Тарас мгновенно, заученным движением вытащил из-под своего сиденья литровую стеклянную банку и передал поляку.

Выключил двигатель. Замер. Туман с навязчивым любопытством облепил собою «ослепшую» машину и ее обитателей.

А пассажир, продолжая стонать, открыл дверцу. Торопливо и одновременно неуклюже выбрался наружу. Остановился спиной к машине, спустил джинсы, наклонился вниз. Рукава кожаной куртки странно-жестко шелестели из-за движений его рук.

Тарас закрыл глаза. Нет, особой усталости он не ощущал. Его биологический ритм давно включил в себя ночные поездки по городу. Просто туман обычно не входил в его планы. Туман всегда мешает. Но всё-таки туман куда лучше, чем снег или гололед! А ведь выпадет снег, потом расстает, потом снова ударит морозец – и всё, прощай, заработок, до весны! Удивительно, что работа, как-никак напрямую связанная с медициной, и та может оказаться сезонной! Хотя существуют же сезонные заболевания! Тарас, правда, к лечению этих сезонных заболеваний никакого отношения не имел. В этом, пожалуй, и заключался главный парадокс.