Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки

Советская политика была оригинальной в том отношении, что она поддерживала проявление национальных форм меньшинств в ущерб титульным нациям. Она решительно отвергла модель национального государства, заменив ее множеством национальных по типу республик (Martin, 2000. P. 75).

Хотя утверждению о самопожертвовании русских противостоят более поздние картины подавления национализма, например в той же Грузии в 1924, 1956, 1978 и 1989 годах.

Практически параллельно исследованию Мартина появляется статья Дэвида Ч. Мура (David Ch. Moore) «Is the Post- in Postcolonial the Post- in Post-Soviet? Toward a Global Postcolonial Critique / Есть ли пост- в постколониальном и пост- в постсоветском?» (2001), в которой автор стремится дать определение Советскому Союзу, и результатом становится появление термина «reverse-cultural colonization (обратно-культурная колонизация)». Мур тоже не обошелся без обращения к национальному вопросу. Он приходит к выводу, что в СССР проводилась политика упразднения привилегий для русских на юге и востоке бывшей Российской империи, и советская власть прикладывала большие усилия для развития индустрии, образовательной и медицинской сфер на периферии: строительство заводов, фабрик, школ, больниц, освобождение женщин из гаремов (Moore, 2001. P. 123). Д. Ч. Мур указал на фактическую антиколониальную борьбу, целью которой было построение государства новой формации. Лишь российская исследовательница Мадина Тлостанова в книге «Жить никогда, писать ниоткуда. Постсоветская культура и эстетика транскультурации» (2004), определяя СССР как «трансимперское, транскультурное и транснациональное» пространство и исходя из российской/советской имперско-колониальной конфигурации, говорит о чувстве «второсортности [нерусских] всех остальных этносов и народов – как живших внутри СССР, так и его полуколоний – социалистических стран». Если вернуться к литературе и заглянуть в «Империю…» Битова, то точка зрения Тлостановой подтверждается самим «русским имперским человеком»:

Чья земля?

Армянская прежде всего. Нет, грузинская. Нет, абхазская. Нет, греческая. Чья земля? – того, кто раньше, или того, кто позже? Мы переглядываемся с русским шофером: земля-то, конечно, русская… (Битов, 2009. Т. IV. С. 329–330).

Разные научные подходы стали результатом вскрывшегося ящика Пандоры, которым и был национальный вопрос:

камнем преткновения для советской Империи оказался именно национальный вопрос. Под ритуальные заклинания о «братской дружбе» и «добрососедских отношениях» национальное звено неуклонно слабело в цепи социализма. Взрывы национальной ненависти, потрясшие СССР в конце 1980-х годов (и продолжающиеся поныне), не приснились бы советскому человеку и в кошмарном сне (Азадовский, 2003. C. 11).

Во второй половине 1980-х годов, после провозглашения М. С. Горбачевым перестройки и гласности, свобода слова превратилась в «орудие атаки» (Гусейнов, 2018). Было снято табу на ранее неприкасаемые темы, в том числе и на национальный вопрос, из-за чего доманифестные формы тлеющего межэтнического напряжения переросли в манифестные (Гусейнов, Драгунский, 1990):

М. Горбачев в первые годы своего правления не осознавал, какой взрывной потенциал заложен в межнациональных отношениях, верил, что национальный вопрос в СССР решен (Гайдар, 2006, С. 171).

Умалчиваемая и непозволительная при советской политкорректности псевдопатриoтическая риторика оказалась самой востребованной: «Этнически мотивированная ненависть была нередким первым выражением свободы мнения» (Majsuradze, 2011. P. 26). Проблемы, связанные с национальной политикой, зазвучали сверхагрессивно.

Начался процесс поиска врага, виновного в социально-экономическом и политическом кризисе. Советское общество разделилось на тех, для кого другие были естественной частью повседневной жизни, то есть исходивших из советской официальной установки на дружбу (Thun-Hohenstein, 2011. S. 31), и на тех, для кого другие стали врагами, виновными в накопившихся проблемах[19]. Причинами межэтнической напряженности назывались: бытовой и неофициальный национализм, несправедливые – с точки зрения различных этносов – административные границы; факт проживания части этноса за границей СССР (как это имеет место в Азербайджане или на Западной Украине); ошибки регионального планирования; просчеты в культурной и языковой политике; нарушение пропорций представленности различных этносов в науке, культуре, административных органах; засекречивание информации, касающейся недавней истории; наконец, наследие сталинизма в виде различного государственно-правового статуса разных народов (Гусейнов, Драгунский, 1990). Еще одной причиной напряжения являлась политика русификации: «Весь каркас советской культуры держался на специфическом преломлении русской культуры» (Лурье, 2011). Причиной вскрывшихся проблем служил двоякий принцип национальной политики в СССР: с одной стороны, создание наций, а с другой – подавление, но не уничтожение имеющихся (Лурье, 2011), что выливалось затем в митинги и столкновения (Тбилиси, 1978, Сухуми, 1967, Ташкент, 1969, Каунас, 1972, и многие другие)[20].

Неопределенность стала причиной споров о советской национальной политике и национализме. Исследователи писали и о вынужденном склонении к национализму (Svante E. Cornell)[21], и об одновременной борьбе с «(буржуазным) национализмом», и об утверждении этноцентричной трактовки «социалистических наций» (Карпенко, 2013. I, 14), и о том, что советское государство не просто породило национализм, но и укрепило его при помощи приписывания национальных идентичностей и установления национальных границ (RakowskaHarmstone, 1974; Terry Martin, 2001). Итогом сложного политического процесса стало появление разных видов постсоветских национализмов (Jones, 2013. P. 215), а также порождение «масок Угнетателя, Угнетенного, Обделенного, Нахлебника, Мигранта, Лимитчика и т. п.» (Гусейнов, Драгунский, 1990).

Как явление, характеризующее определенный исторический период, всплеск национализма нес и свою важную функцию – он помогал разорвать с «имперским» и «колониальным» прошлым и выстроить национальную идентичность и новый суверенитет. Вспоминается утверждение из «Империи» Майкла Хардта и Антонио Негри (2000), что всплеск национализма – это закономерность, которая служила деколонизации в ментально-социальном смысле. В Грузии (и в балтийских республиках), в отличие от России, где появилась возможность открытых дебатов о правах человека и демократии, в середине 1980-х активировалось обсуждение проблем национальной идентичности, языка и национального возрождения, что явилось первым сигналом об отделении и появлении «новой» нации и нового национального государства. Обострившиеся процессы были продолжением национально-освободительной борьбы, зародившейся еще в XIX веке (см.: Majsuradze, Thun-Hohenstein, 2011; Ципурия, 2016), когда Грузия пыталась освободиться из-под влияния Российской империи. В советский период в развитии грузинского национального движения особую роль играли церковь, как островок активного проявления неприятия советского режима, и студенчество, главным образом Тбилисского госуниверситета им. И. Джавахишвили (Алексеева, 1992):[22]

Патриотический и антирусский настрой является хорошим тоном во всех слоях, даже у высокопоставленных партийных и правительственных чиновников. <…>

Основной патриотической заботой грузинской интеллигенции является сохранение грузинской культуры. <…> Но особенно массовую базу имеет сопротивление насаждению русского языка в Грузии. Здесь, как и в других республиках, в 70-е годы русификаторская тенденция усилилась <…>. Все шире внедряется русский язык в высших учебных заведениях, в научной и культурной жизни (Алексеева, 2012. C. 90–91).

Многолетние антиимперские, а затем антисоветские брожения, направленные на сопротивление русификации, вылились в радикально агрессивные настроения в конце 1980-х годов, сводившиеся к желанию обрести независимость от СССР. Некоторые исследователи с тем временем связывают пик обострения грузинского национализма, пришедшегося на 1988 год, хотя одновременно отмечают и расцвет либерального национального движения (Sabanadze, 2010). Одним из способов высвобождения стал отказ от общения и ведения делопроизводства на языке «колонизатора», от русского языка (Smith, Law, Wilson, 1998. P. 167–196). Дискуссии о «символическом капитале» (Bourdieu), то есть о языке, о раннем христианстве в Грузии постепенно приобрели сепаратистский контекст. В 1988–1992 годах националистические настроения из бытовых стали открыто-политическими, что, по мнению Сабанадзе, включало в себя три фазы: национальный фундаментализм, национальную апатию и конкурирующий вариант национализма (Sabanadze, 2010. P. 89–111). Главным аргументом грузинской элиты в процессе сопротивления мощи северного соседа являлся грузинский «символический капитал»: язык, древняя культура и раннее христианство[23]. Синдром исторического и культурного превосходства никогда не проявлялся на страницах официальных изданий, но всегда был остро осознаваемым элементом «своей» истории (Анчабадзе, 2003. C. 162–163). На протяжении всего имперского периода, даже забывая о периоде коренизации, Россию обвиняли в стремлении к русификации, что стало причиной выстраивания образа врага в ее лице:

Антирусский синдром причудливо переплетается с другим важным элементом массовых исторических представлений грузин, в частности, с представлением об уникальности национального опыта и его безусловном мировом значении (Там же. C. 162).

Пик проявления антисоветских настроений пришелся на 9 апреля 1989 года. В Тбилиси на проспекте Руставели мирные демонстранты, выступавшие за выход Грузии из состава СССР, были жестоко разогнаны войсками при помощи слезоточивого газа, резиновых дубинок и саперных лопаток. Это была кровавая акция по усмирению восставшей республики[24]. Жертвами давки и столкновения стали около двух десятков человек[25]. Резонанс событий, происшедших в ночь с 8 на 9 апреля 1989 года, которую затем назовут «ночью саперных лопаток», оказался таким мощным, что стал точкой начала движения за выход из состава СССР и для других советских республик. До официального провозглашения независимости оставались считанные месяцы. Тогда требование «независимости в Закавказье походило на удар ногой по осиному гнезду» (Рейфилд, 2017. C. 478). Десоветизация по сути была схожа с процессом разрыва и уравнивания: она фактически должна была быть направлена на нивелирование имперского дискурса и на начало формирования суверенитетов. Бескровно этот процесс пройти не мог:

<…> исток политической власти и определение суверенитета кроются в победе одной из этих сторон, победе, делающей одного сувереном, а другого – подданным. Суверенитет создается силой и насилием (Хардт, Негри, 2000. C. 101).

Предшествовали той ночи мероприятия в Абхазской АССР. 18 марта 1989 года в абхазском селе Лыхны состоялся многотысячный сход (Шатаева, Мошкин, 2015. C. 118; Рейфилд, 2017. C. 479–483). Представители народа автономии выдвинули идею о выходе Абхазии из состава Грузии и о восстановлении ее в статусе союзной республики, что спровоцировало в Тбилиси массовые митинги: невооруженные грузины выступали против выхода Абхазской автономной республики из состава ГССР.

Действия советской власти 9 апреля стали ассоциироваться грузинским обществом с действиями русских против грузин, а грузинская элита открыто заявляла о многолетнем порабощении Грузии со стороны России. В целом 1989 год был особенным в мировом масштабе, и европейские теоретики охарактеризовали его как границу преломления эпох (Хардт, Негри, 2000) и как «год идеологии разрыва» (Hladik, 2013). Этот тезис явился убедительным по отношению к России и Грузии, а также по отношению к другой «иерархии» – Грузии и ее советским автономиям (Абхазии и Южной Осетии).

Ответственность за новый курс Грузии взяли на себя круги, приближенные к представителям грузинского национального движения. 28 октября 1990 года на первых многопартийных выборах в Верховный Совет Грузинской ССР побеждает блок «Круглый стол – свободная Грузия», который возглавлял советский диссидент, писатель и литературовед Звиад Гамсахурдия. Он же стал первым президентом независимой Грузии. Специфику происходившего проанализировали Заал Андроникашвили и Георгий Майсурадзе в статье «Грузия-1990: Филологема независимости, или Неизвлеченный опыт»:

К системному и рациональному осмыслению проблем постсоветского строительства образованный класс Грузии, как и все грузинское общество 1990 года, оказался не готов, избрав «филологический» путь. Проецирование национального мифа, выработанного филологическим дискурсом, в плоскость политических решений привело к весьма тяжелым последствиям, включая конфликты с этническими меньшинствами (C. 123).

То есть отсутствие практических знаний и опыта было замещено знаниями теоретическими, книжными:

В Грузии настал беспредел. Гамсахурдия, обращавшийся с министрами, как с прислугой, не признававший своего невежества в экономических, дипломатических и военных делах, не умел управлять (Рейфилд, 2017. C. 482)[26].

Андроникашвили и Майсурадзе считают, что знания и опыт были подменены обращением к националистическим темам, мифам, дискурсам, сформировавшимся в грузинской литературе за многие годы нахождения в российском культурно-политическом поле и не имеющим к реальной стратегии развития государства никакого отношения. Возрастание национализма в позднесоветский и ранний постсоветский периоды сводилось к высвобождению, восстановлению национальной идентичности и обретению независимости, а значит, к началу построения нового суверена. Стремление к обретению независимости, с одной стороны, и сохранению влияния, с другой, обернулось цепочкой войн и столкновений, основанных и на процессе «удержания»: Россия старалась удержать в поле своего влияния бывшие советские республики, в том числе Грузию с ее советскими автономиями Абхазией и Южной Осетией, а сама Грузия – в противовес этому – стремилась к независимости и противостояла сепаратистским настроениям в Абхазии и Южной Осетии, подогревавшимся из Москвы. В случае с Россией, по мнению Гайдара, этот сложный процесс «удержания» бывших территорий других советских республик являлся проявлением «фантомных болей» империи. Но я отталкиваюсь от точки зрения, связанной с образованием «нового» суверена не только в лице Грузии, но и в лице РФ – вспыхивание межэтнических конфликтов также было шагом к обретению суверенитета:

Теперь мы можем видеть, что имперский суверенитет, наоборот, организуется не вокруг одного основного конфликта, но, скорее, посредством гибкой сети микроконфликтов (Хардт, Негри, 2000. C. 191)[27].

Ситуация, колеблющаяся между понятиями «выделения» и «неделимости» (Гусейнов, Драгунский, Цымбурский, 1990), разрешилась в пользу обретения независимости. Политическая деколонизация, сопровождавшаяся стремлением построить новые национальные государства, предполагала появление «новых» национальных идентичностей «старых» культурных сообществ (наций)[28]. Этот процесс основывался на двух сложностях – избавлении и удержании. Бывшие советские республики и автономии одна за другой оказались перед дилеммой: с Россией (Абхазия, Южная Осетия) или без (Грузия)? И тот и другой приоритет привели к плачевным последствиям в виде постсоветских вооруженных конфликтов[29]. С одной стороны, война – это выход напряжения, копившегося годами, с другой – точка отрыва, благодаря которой появляется новое:

Война стабильно занимает важное место не только в истории и политике, но и в историко-государственном и национальном самосознании: в национальных мифологиях о зарождении государства неизменно присутствуют отсылки к войнам – об этом свидетельствуют устоявшиеся представления об истории, образы врага и такие национальные символы, как памятники и мемориалы, служащие объединяющими факторами и платформой общностной (само)идентификации (Цимбаев, 2015. C. 9–10).

Исход войны (победа или поражение) объединяет население нового государства. В Грузии отношение к другим менялось в зависимости от президентской политики. Ведущим идеологом времен распада СССР того времени был Звиад Гамсахурдия. Если в его правление преобладали остро антироссийские настроения, то правление второго президента Грузии – Эдуарда Шеварднадзе, бывшего крупнейшего советского функционера в ранге министра иностранных дел СССР, прошло под установкой переходного типа: «Запад – не враг». Позже, при третьем президенте, Михаиле Саакашвили, Грузия развивалась, исходя из политической установки «Запад – друг, потому что Россия – враг». В период правления Саакашвили националистический дискурс преобразовался в «государственный», то есть под грузинским обществом понимались все этнические группы страны. С начала 1900-х Грузия теряла территории, оставшиеся после краха СССР.

В России начала 1990-х, как и в Грузии, наблюдался всплеск национализма. Этнолог, антрополог Виктор Шнирельман в книге «Порог толерантности: Идеология и практика нового расизма» в главе «Кавказофобия» пишет, что в начале 1990-х годов в Москве и Петербурге был отмечен резкий всплеск кавказофобии, и причины раздражения отличались от тех, которые прослеживались по отношению к России в Грузии. Заключались они в неприемлемости моделей поведения кавказцев-торговцев и в методах достижения экономического благополучия. Автор приводит результаты социологических опросов, согласно которым, например, в сентябре 1992 года 83,2 % респондентов считали, что «чем меньше будет в городе кавказцев, тем будет спокойнее» (Шнирельман, 2007. C. 630–632). Как отмечает исследователь, в 1999–2005 годах структура ксенофобии стабилизировалась, и у людей сложилась отчетливая иерархия образов «внутренних врагов», возглавлявшаяся кавказцами (Там же. C. 638). Одной из составляющих кавказофобии была грузинофобия. Отдельным предметом исследования она стала для грузинских филологов советского поколения – Нодара Поракишвили, Омара Гогиашвили и Георги Цибахашвили. В постсоветский период вышло три книги этих авторов. Они считают, что грузинофобия – сложный целенаправленный проект, отразившийся и в литературе, и в российском социуме в целом[30]. Характеризуя книгу «Безумие и безумцы», политолог Тамара Кикнадзе говорит о том, что авторов возмутила несправедливость: грузин «изъяли из общего с Россией пространства, объявили наркоманами, фашистами, ненормальными» (Кикнадзе, 2004. C. 1–4). Но все-таки говорить об особом проекте – «грузинофобском» – как отдельном явлении, думаю, слишком резко. Скорее всего, то была часть упомянутой кавказофобии, обострившейся после развала СССР. Итак, у всплеска национализма была значимая функция «оружия изгнания оккупантов» (Хардт, Негри, 2000. C. 108). «Оккупантами» здесь выступали не военные, а мирное население. Восприятие представителей другой национальности изменилось в сторону агрессивного выдавливания. Например, в конце 1980-х – начале 1990-х годов в Грузии экономические проблемы и националистические тенденции привели к массовому отъезду негрузинского населения. Другой функцией всплеска национализма было объединение: «воображаемое сообщество» (Anderson, 1983) сплотилось в целях противостояния старой модели политических отношений с Россией. Обе функции стали ступенями более сложного явления – деконструкции советского пространства. Накал межэтнической напряженности и нерешенные национальные вопросы вылились в постсоветские вооруженные конфликты и войны. Они вспыхивали по принципу имперской матрешки: из русско-советского поля стремились вырваться советские национальные республики (Грузия), а из республиканского советского поля к независимости стремились автономные образования (Абхазия, Южная Осетия). Начало 1990-х явилось переходным временем для создания новой формации совместного существования и формирования суверенитетов государств – как российского, так и грузинского. Старый суверен (Россия как правопреемница СССР) стремился сохранить влияние на Грузию и ее бывшие советские автономии – Абхазию и Южную Осетию, а новый (независимая Грузия) стремился обрести влияние и укрепить его в новой «воображаемой» форме. Желание автономий получило многостороннюю поддержку с российской стороны (Jones, 2013. P. 239–245). Это породило темы аннексии Россией грузинских территорий и агрессии Грузии по отношению к ним же – к бывшим автономиям.

Новые независимые государства, образовавшиеся на основе бывших советских республик, получили в наследство старые административные границы и пустоту, которую надо было заполнить новой политической историей, новой национальной идентичностью и собственной интерпретацией взаимоотношений с Россией и другими странами, в том числе и новообразовавшимися. «Воображаемые сообщества» (Anderson, 1983) – нации, начавшие создавать свои государства после распада СССР, стали активно провозглашать свои территории, которые иногда не совпадали с границами, установленными в советские времена[31], а также стремиться использовать лишь один официальный национальный язык, ограничивая, например, обращение к русскому. Кроме того, начался процесс культивирования нематериальной культуры, связанной с гражданской идеологией (под этим пунктом предполагается существование общих исторических воспоминаний, воплощенных в мифах или общих символах и традициях), а также написание новой истории, что совпадало с типичными процессами вырабатывания нацидентичности, описанными Берндом Эстелем (Bernd Estel) в книге «Nation und Nationale identität» («Нация и национальная идентичность», 2002). Для того чтобы сделать шаг в будущее, нужно было разобраться с историческим прошлым. Моделирование новой «старой» реальности производилось с помощью нарратива новой нацидентичности и нарратива внешнего врага. Все это сопровождалось приписыванием старому новых смыслов.

Если в советский период нерешенным был национальный вопрос, то в постсоветский нерешенными оказались вопросы, связанные с представителями этнически смешанных браков, с потомками бывших советских «мигрантов», то есть людей, родившихся и выросших не на этнической родине, а также проблема «культурных гибридов» – людей, сформировавшихся в рамках иной по этническому признаку культуры. Например: грузин, армянин, родившиеся и выросшие в России, или русский, осетин, украинец, родившиеся и сформировавшиеся в рамках грузинской культуры. Этот вопрос оказался неизученным на постсоветском пространстве. В современной науке эта проблема была обозначена как проблема внутреннего и внешнего или абсолютного и неабсолютного иного (Dussel, 1975. P. 21), и все это включено в проблемы мульти-, меж- и транскультурализма. Мадина Тлостанова считает, что на постсоветском пространстве потомки этнически смешанных браков и культурные гибриды были особой группой, они понимали всех (Тлостанова, 2004. C. 5–6), потому что полностью никому не принадлежали (Memmi, 1991, xvi), но вместе с тем они являлись и сейчас являются для всех чужими/изгоями. «Чужаки-гибриды» попали под определение других и, так же как другие нерусские, стали объектами агрессии:

важная для конструирования иного в Российской империи проблема религиозной идентификации в постсоветской России уже или еще не играет определяющей роли <…> сегодня славянский российский обыватель-ксенофоб склонен рассматривать всех, условно говоря, «смуглых брюнетов» в независимости от их языковой, религиозной или культурной принадлежности почти так же, как его предшественник в XVI веке, только вместо «поганого» и «бусурманина» он становится «черным» и «чуркой». Мусульманско-христианское различие здесь продолжает играть важную, но не основную роль, ведь не работает, к примеру, православная идентификация с христианской частью того же Кавказа и Закавказья, а в силу вступают самые примитивные расово-френологические принципы разделения на своих и чужих, когда важен именно цвет кожи, а не религиозная принадлежность как таковая (Тлостанова, 2004. C. 60).

«Избавление» от своего иного отразилось на нерусских в России и на русских/русскоязычных в бывших советских республиках. Агрессия национализма вылилась и на особую группу – плод «дружбы народов», рожденных в смешанных межнациональных браках:

После краха СССР за границами России осталось более 20 млн русских. Элиты большинства стран, жителями которых они оказались, не были достаточно деликатными и разумными, чтобы адекватно решать проблемы людей, оказавшихся национальным меньшинством в стране, которую раньше считали своей. Это усиливает постимперский синдром в метрополии, ставший одной из тяжелых проблем современной России (Гайдар, 2006. C. 8).

Тематический комплекс социально-политических и экономических проблем постсоветского периода, проявления национализма и постсоветских войн, а также проблемы «гибридов» (Бхабха) составил основу корпуса произведений современных писателей, в центре интересов которых стояли отношения, в нашем случае, между Россией и Грузией. Зачастую, прибегая к приемам деконструкции и демифологизации, современные авторы меняли устоявшиеся подходы к традиционным темам и образам[32].