Ярость Белого Волка

Алексей Иольевич Витаков

Ярость Белого Волка

© Витаков А.И., 2018

© ООО «Издательство „Вече“», 2018

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2018

Посвящается жителям Смоленска

Стояла осень 1605 года. В один из сухих и светлых сентябрьских дней, когда листва только-только начинает золотиться, в дом знаменитого краковского палача постучали.

Палач сплюнул и, застучав деревянными башмаками, легкой, чуть пружинящей походкой пошел к двери. Приоткрыл окошко. На него смотрели блеклые, подернутые нездоровой пленкой глаза городского бродяги.

– Зачем ты пришел, Рафал?

– Я думаю, нам пора разрешить наш давний спор, дядя. – Щека, изъеденная оспой, еле заметно дернулась.

– Нет, Рафал, я же тебе сказал: нет.

– Мы могли бы работать вместе. А так – жаль! Почему ты одному племяннику дал все, а другого вышвырнул, точно шелудивого пса?

– Ты сам знаешь. Я не могу доверять тому, кто ненавидит меня!

– Жаль. Я бы мог с тобой кое-чем поделиться, дядя.

– Убирайся, Кобин. Ты проиграл однажды. Проиграешь и сейчас. Мне достаточно моих знаний, большего, думаю, уже не нужно.

– Ты думаешь, легко сидеть в захолустье и только и делать, что бить кнутом провинившихся крестьян? Я скучаю по настоящей работе. Давай работать вместе. В противном случае!..

– Что в противном случае, Рафал? Мэр города меня утвердил на это место. И я отсюда не уйду. Делиться с тобой я тоже не собираюсь.

– Ладно. Чиновники не должны вмешиваться в нашу жизнь, дядя. Давай выясним это так, как выясняли до нас люди нашей профессии. Как поживает твой цвайхандер?

– Мой цвайхандер?… – Краковский палач бросил взгляд на висевший на стене двуручный меч. – Мой цвайхандер отлично поживает.

– О, ты не знаешь, что такое вырезать коленные чашечки, дядя! Я вырежу их тебе и постараюсь сделать это до того, как ты испустишь дух! – Рафал Кобин растянул губы в жуткой улыбке, показывая желтые, наполовину сгнившие зубы.

– Смешон ты в своей гордыне, Рафал!

– Жду тебя сегодня ровно в полночь на пустыре за Восточными воротами. Не будем нарушать традицию и встретимся там, где испокон веку проводились поединки между людьми нашего круга. – После этих слов Кобин усмехнулся и зашагал прочь.

* * *

– Дед, ну давай дальше!

– Я тебе только и делаю, что даю… Не перебивай, так боле услышишь. Когда-то в стародавние времена жил-был пресветлый князь наш Владимир Красно Солнышко.

– Он у тебя то разоритель, то пресветлый?! Сам же говорил, мол, волховников со свету стравливал! – Оладша шмыгнул носом.

– А ты, говорю тебе, не перебивай! – Старый Ульян поправил тесьму на седых волосах.

– Ладно. Не буду! Все одно – не складается!

– Помолчи ужо, так и складется. Нраву князь наш пресветлый был иной раз дикого, и по его жестокому указанию много людей погибло. Врагов побивал без пощады и своих не больно жалел, ежли чего… А Смоленск во ту пору, когда Русь по низовью Днепра крестилась, долго еще оставался языческим. Послал Красно Солнышко одного славного витязя с дружиной, чтобы те, значит, город наш тоже окрестили. Да не больно просто у них все это вышло, потому как жила здесь одна красавица красы неписаной – Марья Белая Лебедь. Ну витязь наш, Михайло Потока, и влюбился, да так крепко, что позабыл и зачем приехал.

– А езычики тож, значит, красивые! А тетка Матрена про них говорит такое, дескать, с хвостами они были да некоторые ажно с копытами!

– Ну не егоза ли тараканья! – Ульян легонько шлепнул сухой ладонью внука по загривку. – Ты будешь слушать, али как?

– Да эт я так. Все ж много непонятного. Дед, давай дальше-то.

– Ты посиди на месте-то да не дергай сказ мой. Ну, на чем я там?… А, вот… Влюбился витязь Михаил в Марью Белую Лебедь. А та ему и говорит, мол, пойду за тебя, но только дай мне слово, что ежли я раньше тебя умру да на тот свет отправлюсь, то ты тоже со мной в курган-могилу лягешь, а коли тебе черед первым умереть, то я за тобой в землю спущуся. На том поклялися друг другу да в скорости и свадьбу сыграли.

– Да что ж христианин на езычице женился?

– Да помолчишь ты али нет, комар вредный!

– Молчу уже, молчу!

– Пищит и пищит, знай себе! Може, ты поболе моего знашь? – Ульян с досады хлопнул ладонями по острым пенькам своих колен. – На чем я тама?… Опять, что ль, заново? – Старик до того уже был раздражен, что не мог унять ходуном заходивший кадык.

– Да в курган леча поклялися. – Оладша озорно заулыбался.

– Вот и поклялися. Вскорости апосля свадьбы занедюжила жена молодая да и опочила скорехонько. Погоревал Михаил Потока один день и одну ночь. Но так он шибко любил свою жену, что клятву выполнил, спустился в курган-могилу и возлег рядом с супругою. Други засыпали их обоих, а сами-то сели править тризну, как по тем временам водилось, три дня и три ночи. И вдруг-кось, нá тебе, на вторую-то ночь земля зашевелилась и вышла из могилы Марья Белая Лебедь. Жива, целехонька, только щечки от лежания в земле чуть бледноватые. Задумались товарищи Михаила: что-то тут неладное. Давай откапывать друга своего. Откопали. Разбудили. Едва поспели, надо сказать. И говорят, дескать, так и так, Марья-то из земли здоровехонькая вышла. Очнулся Михаил да бегом в терем. Видит супругу всю довольную собой да гордую. Он сразу-тоть понял, что она его в могилу хитростью положила, но так крепка его любовь была, что простил он ей это. Прошло время – много ли, мало ли, – да позвала лукавая Марья мужа в лес погулять. А тама обратила бедного в камень да и кинула в ручей. Вернулась домой одна, вся слезьми заливается, мол, выскочили волки, витязь с ними схватился, а ей приказал бежать. Прошло еще сколько-то времени, уж дружина ушла обратно в Киев, уж и Марья замуж за одного литвина-езыца засобиралась. Но так случилось, что шел калика перехожий по тому лесу, захотелось ему попить, наклонился он и вдруг словно почуял, что будто камень ему сказать чего-то хочет. Взял калика в руку камень, сотворил молитву – и нá тебе – камень стал красавцем-витязем. Поблагодарил Потока калику, а сам в Смоленск поспешил. В городе играли свадьбу размаха невиданного. Как увидала Марья-колдунья Михаила невредимого, так и озверела прямо на месте. Сказывают, у нее даже вместо ног копыта появились. И велела она мужа своего приколотить к воротам, чтобы, дескать, страдал он, как Бог христианский. Так и сделано было. И погиб бы славный Михаил Потока, ежли б не плыла во ту пору по реке ладья изукрашенная, а в ней дева Анастасия, в христианскую веру крещенная. Испугалась ее молитв колдунья Марья, обратилась в белу лебедь да и улетела. Михаила сняли с ворот, залечили раны, оставленные от гвоздей. А потом уж и свадьба была. Смоленск-от после этого и пришел ко крещению.

– А с Марьей что? Неужто так и живет? – Оладша громко сглотнул.

– А Марья в наказание за свое езыце так и осталась белой лебедью. Сказывают, летает до сих пор по Днепру. А та ладья, что пойдет за ее белым хвостом, обязательно аль на мель сядет, аль днище порвет о камень.

– Дед, а еще расскажи, а!

– Хватит ужо на сегодни. Темнеет. Ишь вон и осень подкралась. То-то у меня все косточки ломит. Но больно уж шибко ломит нонче. К лиху, чё ль, не пойму!

Неожиданно из сгустившейся тьмы раздался волчий вой. Длинный, протяжный и одновременно печальный. Дед Ульян даже вздрогнул и, перекрестившись, посмотрел на полную луну, которая выкатилась из-за серой тучи.

– Дед, а вот ты сам-то тоже кудесы бьешь. Тетка Матрена говорит, что в тебе лешаки колобродят.

– Чего она, баба дурная, смыслит? Когда скот болеет, тогда и бью, чтобы духов поизгнать.

Вой повторился и звучал до тех пор, пока луна снова не спряталась за тучу.

– Вот разошелся, шельма пучеглазая! Чего-то сегодни ему не шибко весело! – Ульян встал с лавки и одернул длинное льняное платье, доходившее почти до пят, расшитое разными знаками.

– Пошто ты его так ругаешь? Белый – хороший. По лесу поди как мается. Ты же его отпустить обещал.

– Коли обещал, то и отпущу.

Год назад нашел в глухом ельнике Ульян волчью семью. По лесу тоже голод иногда лютует. В людском мире третий год как неурожай, толпы обнищавших, с подпертыми голодухой ребрами по дорогам бродят. А коли у людей худо, то и у зверья всяко так же. Волчица и еще трое щенарей уже были мертвы, а один, белый, точно снег, шевелился, пытаясь из мертвого материнского соска молока добыть. Тогда и взял старый Ульян волчонка. А через год это был уже мощный хищник, красавец с широкой грудью, крутым загривком и страшными клыками.

Вой стих. И Ульян опустился на лавку, глядя с тревожным прищуром на дальнюю изгородь.

– Кажись, подуспокоился. Неладно у меня на сердце чего-то, Оладша!

– Неладно пока. А Белого отпустишь – и все сладится.

– Не то все, парень. Три дни тому Либуша захаживала. Знашь Либушу?

– А кто не знает. Тоже ведьма та еще.

– Дурной ты, а! А кто тебе пупок справил? Так бы дристал по кустам, пока всю душу не выдристал. Ты вона посмотри, скольких она от того света уберегла.

– Да я-то чего! Людей она лечит, но, сказывают, каким-то своим идолам кланяется.

– Ежли чего не понимаешь, то не осуждай.

– Так чего Либуша-то?

– А того, парень. Жил во времена князя татарского Батыги один знатный воин, сам родом из города Риму. Но точно не берусь назвать, откель родом. Батыга считался непобедимым, самое лучшее войско у яво. Всех побивал. И решил добраться до Смоленска наконец. Да не тут-то ему было. Витязь по имени Меркурий встретил на Долгомостье татар да обратил их в бегство. Сам же погиб. Но ценой своей жизни уберег Смоленск. Вот коли зайдешь в Успенский собор, то увидишь в левой стороне шелом, сандалии и копье. Так это его доспехи.

– Видел, как не видеть! – Оладша аж задержал дыхание. Меркурий был его любимым героем, и слушать о нем он мог бесконечно.

– И коня его звали – Черныш. Красавец конь был.

– А ты будто видел, дед?!

– Може, и видел. Може, и сам по той осенней землице хаживал. Кто его знает!

– Эко тебя опять потащило. Так чего Либуша?

– Кости Черныша схоронили под Днепровскими воротами. И как враг приближается, конь из-под земли ржать начинает. Так вот Либуша-то слышала давеча ржание и сказала, что беда идет.

– Беда? – Оладша поднял глаза.

– Да. Говорит, когда вместо деревянной крепости вырастет краснокаменная, тогда, мол, придет лихо из закатных стран.

– Да ну тебя, дед! Это ж когда такая вырастет! – Оладша не поверил Ульяну, но сам, закатив глаза, представил себе красную из камня крепость вокруг Смоленска.

Глава 1

«Идем к вам не для того, чтобы воевать и кровь вашу проливать, а для того, чтобы при помощи Божией охранить вас от ваших врагов, избавить от рабства и конечного погубления, непорушимо утвердить православную русскую веру и даровать вам всем спокойствие и тишину…

Если же пренебрежите настоящим Божьим милосердием и нашей королевской милостью, то предадите жен ваших, детей и свои дома на опустошение войску нашему».

Михаил Борисович Шеин поднял налитые негодованием глаза на польского посла.

– Что передать его величеству Сигизмунду Третьему? – спросил посол, едко улыбнувшись уголком рта.

– Ступай. Надо будет, отвечу. А покуда некогда мне на письма короля твоего отвечать. – Как хотелось Шеину скомкать пергамент и швырнуть в лицо надменному шляхтичу, но удержался, не из-за страха, а не хотел тревогу свою выдавать, да и не положено с послами голос дыбить.

Посол поклонился и, бряцая шпорами, покинул гридницу.

– Слышал? – спросил Шеин, обращаясь к Горчакову.

– А то. Они скоро уже в Красном будут.

– Посады сжечь не успеем. Как посадские?

– Согласились сидеть, сколько Бог силы даст, а дома на поджог оставить.

– Ты вот чего, князь! Давай-ка мы с тобой кое-чего сладим. Тут я поруку поднял. Надо бы, чтобы все еще раз слово дали. Вот гляди ж.

Порука для стрельцов

«…И где не пошлют и службы им нашею порукой не збежат, государева денежнова и хлебного жалования не снесть, казны государевой пищали и зелья и свинцу не снесть же и подвог государевых не потерят, не красть и не разбивать татиною и разбойную рухлядю не промышлят и зернью не инграт, корчмы и блядни у себя не держат, государева денежнова приезду и приходу не держат, московскому государству боярам всем, земле лиха никакого не учинит, за рубеж в Литву и в немцы и в Крым и иные государства не отехат и не изменити…»

– Это правильно, боярин! Поруки сейчас нужны. А посады жечь бы надобно по-срочному.

– Не дам. Пока люди скарб не вывезут и запасы. А ну как сидеть зиму придется?

– Да полно, Михал Борисович. – Горчаков улыбнулся, обнажив крепкие резцы. – У них пушек всего тридцать, да и те все легкие. Всего войска двенадцать с половиной тыщ, из них семь конницы.

– А запорожцев пятнадцать тыщ чего не учел?

– Те городов брать не умеют, им лишь бы пограбить. А у нас вылазная и сидельные рати, да в каждой башне по семь пушек да по двенадцать затинных пищалей только.

– Не ерохорься, князь. Давай дале.

Порука для дворян

«Сидеть в Смоленске в осаде и государю царю не изменить ни в чем, з города не зкинуться и с ворами и с литовскими людьми не знаться. И сидя в осаде, некоторых смутных слов не затевати и в городе не зажечь, никого со стены к литовским людям не отсылати».

Порука для крестьян

«Государю своему не изменить, в Литву не въезжать и землю в Литву не отводить, и что услышим из Литвы какие вести и те вести государю и государевым боярам и воеводам и дъякам и головам всяким ратным, московским людям сказывать и над ратными подвоху никакова не учинить и литовским людям и изменникам в Литву вестей никаких не носить и добра ворам литовским не хотети и во всем государю своему царю добра хотети и прямите и с Литвой битца до смерти».

Порука для посадских

«Жити посадскому за нашей порукой в государственной отчине в городе в осаде сидет и на сторожу на стены и на слуха подземные ходити и государю царю не изменити, з города, со стены не скинуться и с литовскими людьми не ссылатся, государю не изменяти».

Шеин отер рукавом пот со лба.

«И посадским старостам велити прокликати… по всем торшкам и по крестцам и по всем слободкам и по улицам, что те люди, которым по росписи велено бытии на городе со всяким боем, и те б люди стояли все сполна по своим местам и со своим боем безотступно с великим бережением по смотру, а ково по росписи на городе не будет и тому быть казнену смертью».

А спустя две недели стало совсем жарко. Поляки подошли к Смоленску.

– Не круто забираешь, боярин? – спокойно спросил Горчаков.

– Лучше сразу круто, чем потом локти кусать. Суды пусть ведут дьяк Никон Олексьевич, посадские старосты Лука Горбачев и Юрий Огопьянов. Они люди надежные и понапрасну никого не тронут.

– Где казни править, ежли чего? – Горчаков перевел почему-то взгляд на свои руки.

– У Фроловских ворот. Но там только «торговые казни» чинить. Пороть пусть порют, а вешать на людях не стоит. Не то время сейчас.

– Сегодня утром схватили Ивана Зубова.

– Вот бес окаянный. Мало ему, что в Дорогобуже полторы тысячи наших уговорил не возвращаться в Смоленск, так он еще и здесь орудует.

– Чего ему, псу, не хватает! – Горчаков сплюнул. – Ладно бы обделен чем, а то ведь богат, как Густав Адольф.

– Богат, вот и чувствует себя не должным никому. А кто еще с ним?

– Еще семнадцать дворян, стрелец и пушкарь.

– Дворян пороть, стрельца к пушке привязать…

– А пушкаря к пищали, – подхватил окольничий Горчаков.

– И чтоб со стены куски их к полякам летели. – Шеин заскрипел зубами. И тут же уже смягчившись: – Как тама Маша моя?

– Поклон тебе шлет Марья Михайловна. Ты б спроведал боярыню. А то все на тюфяки смотришь да дымом пороховым дышишь.

– Ну и любо. Ладно, стало быть, все с Марьюшкой. Ничего, Петя, времени хватит на про все. Апосля с бабами любиться будем. Ты бы Никона мне кликнул.

– Да тута он. За дверью мается. – Горчаков шагнул к порогу гридницы.

– Давай.

Высокий, сухой дьяк Никон Олексьевич, вошел, сильно сгибаясь, чтобы не удариться о притолоку. И замер, глядя поблекшими голубыми глазами на Шеина.

– А… Валяй с самого худого.

– После того как Дорогобуж отбили, дворяне и стрельцы многие поразошлися по своим поместьям. Скопин-Шуйский еще крепления просит. – Дьяк говорил занудновато, держа в голосе одну-единственную ноту.

– Дак где ж я ему еще возьму! У самого земля дыбом!

– А ведь возьмешь, боярин. Опять возьмешь и последнее отправишь. А сам тут ужом вертеться будешь. Шуйского не бросишь ведь.

– А… Так ведь он тама противу Лжедмитрия. А здесь все ж король.

– А хрен-то редьки слаще? – хмыкнул дьяк. – Али ты думаешь, коль король, то не разбойник! Бесчинствовать меньше Сигизмунд не будет оттого, что он король. Еще пошлешь, снова разбегутся. Не доверяют они бесперому и бесклюеву твому Шуйскому. Не хочут оне с ним…

– А Дорогобуж опять у поляков? – Шеин потер кулаком лоб.

– Опять, – выдохнул дьяк.

– Значит, послать надоть, – твердо сказал воевода.

– Да как так! – выкрикнул Горчаков. – Что ж ты делаешь-то, отец родной!

– Ыть!.. – Шеин стукнул по столу кулаком.

– Дело твое, боярин, – обреченно и оттого тускло вымолвил побелевшими губами Никон.

– Михайло Борисыч, – вдруг неожиданно возвысившимся голосом заговорил Горчаков, – наша армия уменьшится уже на четыре тысячи.

– А ты почем знаешь, Петр Иваныч, сколько я еще пошлю?

– Мне б тебя не ведать, воевода! Все лучшее и отдашь. Всех, небось безобразовских и ильинских. Оне ж у нас самы обученные.

– Им в поле биться. А нам за стенами сидеть. А Шуйскому помочь надобно. Вот их, Петр Иваныч, и распорядись отправить на подмогу царю.

– А… все одно. Пропадем все тут к едрене макарене… – Горчаков сплюнул и пошел выполнять наказ боярина.

– Ты языком-то не плескай, где ни попадя! – крикнул ему вслед Шеин. И уже обращаясь к другому: – Молчи ужо, Никон Олексьевич. Самому муторно. Безобразовских и ильинских, считай, нет с нами. Чего у нас остается?

– Посадских две тысячи пятьсот людей. Крестьян одна тысяча пятьсот. Дворян и детей боярских триста восемьдесят человек. Пушкарей пятьсот ровно.

– Сколько сейчас всех жителей в городе? – спросил Шеин.

– Тыщ семьдесят наберется.

– Ну вот, а вам жалко для Шуйского полторы тысячи.

– Так то ж ратники, боярин. А в городе половина баб, треть детей, остальные в военном деле ни бельмеса.

– Ничего, Никон Олексьевич, где поднести, где раненым помочь… На войне кажной человек себе дело найдет. Вон ведь Сапега, то же воин тот еще, а с маршу город не рискнул брать. Значит, чуют поляки силушку здесь.

– Чуют, – кивнул Никон, – но оттого еще боле ярятся. Сказывают, Сигизмунд на сейме заявил, мол, стоит только саблю обнажить и война кончится.

– Кабы не опрохвостился августейший! – хмыкнул Шеин, мотнув седеющей головой. – Давай дале.

– Сотские расставлены по башням. Сорок восемь сотских из торговых и посадских, тридцать девять из дворян.

– Эк, армия! – Воевода довольно улыбнулся. – А дворяне-то, гляди ж, в меньшинстве оказались.

– Поделом им, – со спокойной монотонностью ответил Никон, не давая одной-единственной ноте слабину. В башнях по семь пушек, по пяти затинных пищалей и по две сороковых.

– Чего у них?

– Общая численность армии Сигизмунда Третьего. – Дьяк заговорил еще медленнее и еще более вяло, словно репетируя свое пренебрежение к неприятелю. Словно предвидя грядущее. – Двенадцать тыщ пятьсот человек, из них семь тыщ конницы. Еще пятнадцать тыщ запорожских казаков. Тридцать орудий, из них 26 пушек мелкого калибра. Ядра таких наши стены, как горох, отскакивают.

– Ну-ну. Не скалься, Никон, – пожурил Шеин.

– Из «слухов» есть донесение. Вроде как поляки подземную галерею роют.

– Хитер гетман Жолкевский. Да не на того напал, – прищурившись, весело буркнул Шеин. – Ты-ка вот чего запиши, Никон Олексьевич: «И посадским старостам велети прокликати… по всем торшкам, и по крестцам, и по всем слободкам, и по улицам, что те люди, которым по росписи велено быти на городе со всяким боем, и те б люди стояли все сполна по своим местам и со своим боем безотступно с великим бережением по смотру, а ково по росписи на городе не будет, и тому быть казнену смертью».

Глава 2

Уже глубокой ночью командующий четырехтысячным авангардом канцлер Лев Сапега вновь и вновь перечитывал донесение своей разведки. Поднеся желтый лист бумаги к светильнику и пытаясь унять мелкую дрожь в пальцах, шляхтич то и дело покачивал головой, с прерывистым выдохом бубня в разлетные гусарские усы: «Не взять нам сию цитадель! Не взять. О наисладчайшая Дева Мария, помоги всем нам, грешным и зарвавшимся в своей гордыне!..»

Кому-кому, а ему хорошо было известно, сколько жизни отпущено гусару или рейтару из его авангардной дружины. Да и сам он давно вывел некую формулу, что гусар, доживший до тридцати лет, это плохой гусар.

Глаза слезились от усталости, но вновь и вновь перечитывали:

«По всей длине крепость составляет до семи тысяч шагов. Имеется тридцать восемь башен разной формы и высоты: прямоугольных – тринадцать, многогранных – шестнадцать, воротных – девять. Высота колеблется стен от 26 локтей до 38, толщина от десяти до двенадцати локтей, ширина боевой площадки от восьми до девяти локтей. Башни и стены покоятся на прочном фундаменте, состоящем из двух ярусов дубовых свай, забитых в дно вырытого котлована, утрамбованного щебнем и бутовым камнем. Подошвенная часть стены сложена из хорошо отесанных прямоугольных блоков камня, а остальная часть – из обожженного кирпича, который столь тверд, что подобного еще мир не знал. Кирпичная кладка ведется одновременно с двух сторон – наружной и внутренней, образуя как бы две стены друг супротив друга, внутреннее пространство которых заполнено щебнем, бутовым камнем и залито известковым раствором. Внутреннее заполнение стен немного не доходит до боевого хода, а от него уже идет сплошная кирпичная кладка всей стены. Ширина боевой стены достигает девяти локтей. Стена завершается зубцами, которые делятся на глухие и боевые, имеющие отверстия для стрельбы. Поверх зубцов пущена двухслойная кровля, которая является завершением ансамбля. Такоже стена в соединении с башнями представляет собой широкую и непрерывную крытую галерею, на которую можно попасть из башни или из некоторых амбразур… Башни крепости расположены почти на равном расстоянии друг от друга, а участки стен между ними прямолинейны, что дает возможность защитникам вести действенный фланкирующий обстрел со всех участков. В башнях и стенах имеются три яруса бойниц: подошвенный ярус, средний и верхний. Стрельба со всех ярусов может вестись из мелких орудий, в башнях сосредоточена тяжелая артиллерия. Существенная особенность в том, что бойницы среднего боя расставлены в шахматном порядке по отношению к подошвенным. Также имеются сводчатые камеры в бойницах подошвенного и среднего боя, что дает возможность неприятелю лучше использовать военную технику, свободно размещать пушки, сохранять боеприпасы, особенно во время непогоды, и укрывать пушкарей от дождя. Перед воротными башнями неприятель поставил широкие срубы, наполненные камнями и землей. Подойти к башням можно только по узким тропкам. В лоб атаковать нет никакой возможности, если только попробовать взорвать срубы петардами. Следовательно, враг может истреблять нас, расстреливая в упор из подошвенного боя. По всей видимости, у неприятеля есть хорошо обученные вылазная и осадная рати. А также большой человеческий ресурс внутри города».

Сапега отложил донесение и растер ладонями занемевшие лицевые мышцы.

«…Большой человеческий ресурс внутри города…» – медленно повторил он про себя. Значит, нужно отрезать от снабжения, перекрыв дороги. А это длительная война. Война на чужой территории. А если Скопин-Шуйский придет на подмогу Шеину? Нет. Нужно действовать быстрее. На свой страх и риск.

В польском штабе у Сапеги и Жолкевского были давние разногласия. Поэтому зачастую два полководца действовали независимо друг от друга, что приводило в ярость Сигизмунда Августа.

Сапега очень хотел, чтобы общее руководство войском принадлежало его старому другу Потоцкому. Жолкевский же тихо ненавидел канцлера за то, что тот не дает ему единолично манипулировать королем.

Всегда осторожный, словно старый охотник, Сапега не любил торопить события, предпочитая учиться на ошибках других. И если уже и принимался за какое-то дело, то все тщательно взвесив, спланировав, стараясь предвидеть потери в живой силе до единицы.

Жолкевский, напротив, бросал в бой целые полки, не задумываясь о смерти. Точнее, о тех, кого он своими приказами лишал жизни.