Дымовая завеса (сборник)

Впрочем, сподвижники его были не менее колоритны, каждый был достоин своего рода похвалы. Единственное, что у них было общего – грузные квадратные подбородки, рассеченные ложбинками, как у родных братьев. Но родными братьями они не были.

– Наверное, потому влез, что мне надо на что-то жить, – помедлив, ощутив, как внутри у него вспыхнуло что-то горячее, неудобное, ответил Широков.

– Значит, так, мужик, – центровой вновь стукнул кулаком по ладони, родил глухой недобрый звук, – бить мы тебя не будем, но если еще раз увидим, что ты таксуешь, изломаем и тебя самого и дырявую тачку твою. Понял?

– Не понял, – спокойно проговорил Широков, – и понять никогда не смогу.

– Тогда мы будем тебя учить, – центровой сплюнул сквозь крупные желтые зубы, сожалеющее поглядел на неразумную муху, стоявшую перед ним, – не обессудь.

Он вздохнул делано и поднял свой тяжелый, в полосках шрамов кулак – молот этот уже не раз бывал в деле.

Опустить кулак на голову Широкова он не успел – Широков опередил тяжеловеса на несколько долей секунды и ударил первым. Ударил сильно – понял, что в полсилы бить нельзя, вырубать этого витязя в тигровой шкуре надо с первого раза, иначе через несколько минут Широков будет просто изуродован этой тройкой, – следом ударил второго, по прикидке – самого опасного, очень уж жестокие глаза были у него…

Оба сложились вдвое, уперлись физиономиями в колени, заныли, пуская слюни, третий, ошеломленный таким натиском, зашипел, потряс головой, словно бы за ушами у него завелись блохи и начали больно жалить, отступил на несколько шагов назад. Широков двинулся к нему. Молодец затряс головой сильнее, в следующее мгновение развернулся и дал поскорее деру с места стычки.

Куда же подевался Тофик, Широков не засек – испарился человек в одно мгновение, будто пятно воды на горячей сковородке. Широков оглянулся на тяжеловесов, вздумавших наказать его, – оба продолжали корчиться.

Зла на них не было, они действовали по законам волчьей стаи и по-иному действовать не могли: или – или… Одна из соперничающих сторон должна быть уничтожена.

– Что ж, бывайте здоровы, хлопцы, – бросил Широков на прощание и вернулся к своей машине. «Уазик» сиротливо, как-то убого кренился на один бок, будто был подбит на войне. Внутри у Широкова шевельнулась жалость, словно бы этот потрепанный автомобиль имел, как и человек, живую душу и ему было больно.

Достал домкрат. Хоть и были у Широкова крепкие кулаки, а, похоже, с собою надо возить что-нибудь такое, чем можно отмахнуться от налетчиков – например, «фомку», короткий убойный ломик, любимое оружие шоферов-дальнобойщиков.

Впрочем, нынешние дальнобойщики, именующие себя продвинутыми, сдали свои «фомки» в музей ушедшего, уже начавшего забываться двадцатого века, либо держат их у себя дома на книжных полках в качестве почетных экспонатов, а от налетчиков отмахиваются другим оружием. И пистолеты с собой возят – причем не только древние «макаровы» или ТТ, а многозарядные генеральские «стечкины», хорошо знакомые им, и «калаши» – автоматы конструкции Калашникова, и гранаты-лимонки…

Широков знал одного дальнобойщика, который возил с собой гранату – обычную небольшую гранату-лимонку, похожую на железную капсулу, – и считал, что больше ему ничего и не требуется.

Когда ему приходилось пересекать границу, прятал гранату так надежно, что ее ни разу не сумели обнаружить – в фуре у него имелось два или три тайника, до которых не сумел добраться ни один таможенник.

Однажды Широков, заинтересовавшись, попросил шофера открыть секрет: где же все-таки в фуре находятся потайные заначки?

Дальнобойщик, рассмеявшись хитро, отрицательно покачал головой:

– Не скажу!

– Почему? Я тебя никому не сдам, не бойся. И обысков устраивать не буду – ничего не буду делать. Мне просто важно знать на будущее: как можно в машине организовать невидимое место?

В ответ – прежнее покачивание головой:

– Нет!

– Но хотя бы скажи – каков принцип, а? Как можно сделать предметы невидимыми?

– Принцип простой: ничего не прятать, все держать на виду. Тогда никто ничего не найдет – даже собака.

Широков подумал: а ведь дальнобойщик прав. Никто никогда не ищет гранат в ящике с инструментами или в бардачке с проездными и провозными документами – ищут обычно в бензобаке с потайным дном, в резине запасных колес, в нише под карбюратором…

Однажды граната здорово выручила дальнобойщика.

Дело было в глухом Казахстане, в местах, где редко бывали гости из России, – дальнобойщик в одиночку, без напарника, одной машиной, привез туда строевой лес. Благополучно разгрузился, а когда собрался в обратную дорогу, то, разворачиваясь, прицепом задел за глиняный дувал хозяина и срезал угол ограды.

Дело, конечно, поправимое, нужно только время, но хозяин обозлился и заявил, нервно вздергивая голову:

– За этот дувал ты мне должен заплатить, я его не на дороге нашел… Либо отработать, понял?

– Это что, рабство? – спросил дальнобойщик, не веря тому, что слышит.

– Как хочешь, так и понимай. Будешь работать у меня три месяца за похлебку… Дувал восстановишь, еще кое в чем мне поможешь – тебя не убудет.

Дальнобойщик вздохнул тяжело, достал из кармана пятидесятидолларовую бумажку.

– Возьми, хозяин и не обессудь. Больше у меня зелени нет. Только мелочь на котлеты.

В глазах хозяина вспыхнули и тут же потухли далекие холодные искры, будто на костер налетел ветер, расшевелил его, – порыв ветра был недолгим, и казах взял деньги. Смерив дальнобойщика с головы до ног внимательным взглядом, разрешающе махнул рукой:

– Ладно, поезжай!

Дальнобойщик прыгнул в кабину и поспешно тронул машину с места – историй о том, как его напарники по профессии попадали в рабство, он слышал не единожды, и сам в поездках смотрел во все глаза по сторонам, чтобы не угодить в неприятность, – в общем, знал, как люди работают за одну лишь похлебку и не знают совсем, когда им удастся освободиться от ярма, – чутье на этот счет имел хорошее.

Но никогда не ведаешь, откуда может появиться беда – угадать это невозможно.

Отъехал дальнобойщик от того аула недалеко – уйти далеко ему не дали, – километров через десять его догнала старая, разболтанная, состоящая из одних дыр и дребезжанья иномарка, проворно скользнула вперед и встала поперек дороги.

Дальнобойщик чуть не поставил свой КамАЗ на дыбы, пока тормозил, высунулся из кабины, хотел было выматериться, но сдержался: из машины вылезли два обритых наголо молодца и, зорко поглядывая по сторонам, подошли к КамАЗу. За поясом у одного из них торчал пистолет.

– Давай, дядя, вытряхивай оставшиеся у тебя доллары, – сказал главный из них, боец со свернутым набок носом, – иначе дороги дальше не будет.

– Что, насчет дороги цыганка нагадала? – поинтересовался дальнобойщик, голос его при виде налетчиков не дрогнул, внутри ничего не похолодело.

– Цыганка, – громко, улыбаясь по-бандитски покровительственно, подтвердили бритоголовые.

– Ну, хотя бы немного зеленых оставьте, – прежним, лишенным дрожи голосом попросил дальнобойщик, – мне же еще до дома добираться, есть-пить что-то надо.

– Выкладывай все, что есть, – угрожающе выкатил глаза детина, вооруженный пистолетом, – пока мы тебя самого не съели.

– Хорошо, хорошо, – примирительно поднял руки дальнобойщик, – выкладываю.

Он согнулся, уходя под руль, где снизу к бардачку у него была прилажена полочка, которая всякому, кто суется в кабину, видна не была и одновременно находилась на виду, нащупал лежавшую там гранату и, перехватив ее левой рукой, выдернул чеку.

С гранатами он в свое время имел дело в армии, поэтому «карманной артиллерии» не боялся, хотя у многих других – тоже бывших солдат, – при виде гранат начинали дрожать пальцы. У некоторых вообще слабели руки, и граната могла шлепнуться под ноги.

Выпрямившись, дальнобойщик высунул из окна кабины руку с гранатой.

– А вот и требуемые доллары, – проговорил он.

Налетчики побледнели, на физиономиях их заблестел стремительно выступивший пот. Тот, у которого за поясом находилось оружие, дернулся было к пистолету, но в следующий миг обмяк – убежать от гранаты он не успеет.

Покорно отступил от машины на несколько шагов, затем, не сводя вытаращенных глаз с дальнобойщика, отступил еще.

– Вопрос, как я понял, закрыт, – миролюбиво произнес дальнобойщик и включил первую скорость.

Древняя иномарка, перегородившая ему дорогу, дернулась, стремительно уходя в сторону – и откуда только у старухи такая прыть взялась, – иначе бы дальнобойщик снес ей половину гнилого зада, налетчик, сидевший за рулем, вовремя среагировал, убрал машину из-под КамАЗа, и дальнобойщик покатил дальше.

На первой же развилке дорог он, заметая следы, свернул в сторону, потом еще раз свернул – в общем, ушел от налетчиков благополучно и через полчаса очутился на трассе, которая выводила к междугороднему шоссе.

Когда дальнобойщик рассказывал о том приключении Широкову, то похохатывал беззлобно, даже довольно, вспоминая физиономии налетчиков, хотя дело могло кончиться совсем не так безобидно, как кончилось…

Помогло везение, по-иному происшедшее не назовешь…

Широков подвел под уазик домкрат, поднял машину. Сняв колесо, горестно поцокал языком – прореха была большая. Заставить бы этих кулакомахателей починить шину, да… Тьфу! Он покосился на вокзал, на тот край здания, где должны были находиться налетчики.

Никто из них на площади не появился – ушли с вокзала задами, либо по железнодорожным путям.

Латать колесо придется, естественно, самому – денег в бюджете Широкова на эти цели заложено не было – деньги были заложены только на хлеб с овощами и кусок колбасы. Остальное уходило на оплату жилья, бензин, да латание хозяйственных прорех.

Погода, довольно хмурая с утра, сырая, с поднимающимися над горизонтом тучами, неожиданно сменила гнев на милость, тучи втянулись в невидимый проран, небо приподнялось, сделалось светлее.

Вскоре выглянуло и солнце, подслеповатое от того, что долго спало, не появлялось перед людьми, с белесой мутью по окоему; мигая часто, как сова, увидевшая в тумане свое отражение, поднялось над землей повыше, заморгало вновь.

Непонятно было – то ли дождик скоро пойдет, то ли, наоборот, установится продолжительная сушь. Широков кое-что смыслил в погодных приметах, – как и большинство пограничников, – но в этот раз ничего существенного, путного в приметах не обнаружил – ни в пользу сухой погоды, ни в пользу мокрети.

Единственное, что плохо – на душе было муторно. Не тяжело, не гадко, не больно, а именно муторно. Такая муторность, говорят, рождает затяжную тоску, а за тоской – болезнь. И болезни тоска рождает неизлечимые, лекарств от них нет.

Справившись с колесом, Широков вновь глянул на вокзальное здание, ограниченное обшарпанным углом, за которым произошла стычка… Там было по-прежнему тихо и безлюдно. Что-то слишком много в его жизни образовалось кулачных стычек. Скоро это сделается не только фактом его биографии – станет чертой характера, вот ведь как. Эх, майор, майор… Тьфу, никак не может привыкнуть к тому, что он ныне не майор, а всего-навсего капитан. Если бы была жива Аня, она бы не дала ему опуститься.

Потерял он Аню, когда был еще старшим лейтенантом. Сколько лет прошло с той поры? Широков почувствовал, как что-то сжало ему горло, он невольно зажмурился. В ушах раздался и тут же угас дребезжащий звон, словно бы кто-то подавал ему сигнал. Если бы была жива Аня, жизнь его сложилась бы по-другому.

Широков помял пальцами виски, помял затылок. Надо было купить кое-что из продуктов – самое недорогое, самое простое – картошки килограмма три-четыре, огурцов с полкило, столько же помидоров, говяжьих костей для супа…

Еще, конечно, всякой зелени, которую Широков очень любил, – кинзы, укропа, петрушки, крупных, похожих на огромные лопухи, мясистых листьев салата… Без зелени у Широкова не обходился ни один ужин, не говоря уже об обедах.

На рынке Широков увидел дядю Ваню – соседа, который жил на их улице напротив. Анна Ильинична, когда в доме кончалась соль или мука, бегала к нему, точнее, к его жене взять взаймы.

У дяди Вани имелся кот-добытчик, можно сказать, воспитанник по прозвищу Квазимодо – животное редкой окраски. В мире есть, конечно, цветные кошки – черепаховые, словно бы сотканные из трех разных колеров – черного, белого и рыжего, а Квазимодо был пятицветным котом, сшитым из отдельных шерстистых лохмотов. Из трех кусков, упомянутых выше, плюс к ним лохмот серого цвета и плюс кусок совершенно редкостного окраса – коричнево-красный.

Коты коричнево-красного цвета живут, говорят, в Индии, да еще немного – в Египте. В Египте кошки вообще считаются священными животными, их фигурки вырезают из самого твердого в этой стране камня – базальта. У Широкова когда-то была такая фигурка, только осталась она там, в прошлой жизни.

Квазимодо занимался попрошайничеством – добывал для хозяина деньги. Он сидел на своем привычном месте и щурил желтые глаза на солнышко. Рядом с ним в землю была воткнута написанная от руки табличка «Подайте на пропитание коту редкой породы» и лежала видавшая виды глубокая потрепанная кепка. В кепке, внутри, как в курином лукошке, красовались деньги – десятирублевые бумажки, одна кредитка достоинством в пятьдесят рублей и были густо рассыпаны монеты.

Деньги, конечно, можно было уже выгрести, но дядя Ваня не спешил, не трогал их – он вывел свою математическую формулу, когда можно вынимать капитал из кепки – наступила пора, а когда нельзя, рано еще, – и строго этой формулы придерживался.

В результате в накладе не оставался – табличка, на которую кот иногда опускал лапы (выглядело это весьма живописно и убедительно), работала безотказно. Помогали и лекции дяди Вани о редкостном происхождении кота Квазимодо. Это было интересно всем и в первую очередь – туристам, приезжающим в их городок.

Вечером дядя Ваня появлялся дома с выручкой. Выручка, кстати, набиралась немалая – до двух тысяч рублей.

Поскольку на рынок дядя Ваня ходил каждый день, как на работу, то за месяц набегала сумма приличная – не меньше, чем у иного командира дивизии.

На московском телевидении в свое время была такая программа – «Времячко», так даже оттуда приехали в командировку три человека с аппаратурой, чтобы снять Квазимодо для передачи.

За съемку дядя Ваня запросил миллион рублей.

– Таковы требования Квазимодо, – заявил он гостям, – кот требует миллион.

– Так уж и миллион?

– Вот именно – миллион.

У приезжих телевизионщиков таких денег при себе не оказалось. В результате они сняли кота Квазимодо бесплатно.

Широков кивнул приветственно дяде Ване и пошел по рядам, проверяя на ходу собственные карманы – сколько денег там шуршит? Шуршало немного. На то, что у него имелось, предстояло купить еду не только для себя, но и для Серого.

А Серый уже почти пришел в себя, отодранные от морды лохмотья кожи благополучно прирастали к своим местам, глаза у пса повеселели, он стал подниматься на ноги. Иногда Широков ловил на себе его внимательный взгляд: Серый понимал, что в его судьбе произошли перемены, назад дороги нет и хорошо, что нет, и теперь он изучал нового хозяина.

Глаза у пса были умными, Широков подумал, что из Серого на границе получился бы хороший помощник, который мог бы свободно завалить любого громилу-нарушителя, только ему надо показать, как это делается.

Серому он купил две больших крепких кости. Мяса на них было, правда, маловато, даже коту на завтрак может не хватить, но все равно мозговые мослаки эти доставят Серому большое удовольствие.

Конечно, кости сгодились бы в суп и самому Широкову – и не только для навара, из них можно было вытрясти вкусный мозг – лакомство, которое Широков, когда был ребенком, любил, но Серому они сейчас были нужнее.

Вечером он поставил кастрюльку с костями томиться на медленном огне – дух мозговой, сочный, поплыл по всему дому, часа через три добавил в бульон немного картошки – картофель Серый, в отличие от некоторых других собак, любил, – и когда бульон немного остыл, налил полную чашку и выставил перед псом.

Тот вытащил из миски кость, – сделал это аккуратно, ни одной капли бульона не пролив на пол, – и немедленно занялся ею. Кость была крепкая, ее даже топором нельзя было взять, только колуном, но Серый расправился с нею легко, только костяные крошки полетели в разные стороны. Крошки Серый подобрал очень аккуратно, ни одной не осталось, потом так же аккуратно выхлебал бульон.

– Умница, – похвалил пса Широков и, едва прикасаясь рукой к шерсти, погладил его по голове, – умничка. Так держать.

Пес, не реагируя на ласку, отполз в угол, на свой коврик и затих там. Прикрыл глаза. Но Широков чувствовал: пес рассматривает его даже сквозь опущенные веки – ему важно было понять, что новый хозяин его не будет таким, как старый, не сдаст «младшего брата» своего на колбасу и не скормит другим собакам. Широков вздохнул и занялся обедом.

Жизнь у Широкова сложилась непросто.

Жил он с родителями недалеко от Москвы – в городе Александрове. Хоть и находился Александров почти в шаговой доступности от столицы нашей Родины, а к губернии уже принадлежал не к Московской, к другой – Владимирской.

Тот серый, с косым колючим снегом, день Широков до сих пор помнит в деталях и, наверное, будет вспоминать, когда с этого света переместится на тот, – Широков и там ощутит, как на глаза у него наворачиваются слезы.

И число то декабрьское, зимнее, тоже будет вспоминать до последнего дня своей жизни – двадцать восьмое…

Чета Широковых – отец и мать Олежки – собрались поехать на машине в Москву, надо было купить к новогоднему столу немного праздничных продуктов: докторской колбасы (александровскую колбасу здесь не любили), тамбовского окорока, пельменей, апельсинов, шоколада, пару бутылок шампанского, бутылку коньяка… И вообще привезти из Москвы еще чего-нибудь вкусненького, из того, что попадется на глаза.

С Широковыми в столицу отправилась чета Бессарабов – старший Бессараб, майор внутренней службы, его жена, приходившаяся родной сестрой матери Олега Широкова – в прошлом секретарь Александровского горкома комсомола, с собой они взяли четырехлетнюю Дашку, поскольку та очень просилась в Москву – это раз, и два – оставить ее было не с кем…

Таким слаженным экипажем они и отправились в дорогу – нырнули на «жигулях» в назойливо шуршащую снежную пелену и растворились в ней, только белые морозные хвосты завихрились следом.

Из Москвы не вернулся ни один из них – на скользкой дороге жигуленок смял вылетевший на встречную полосу бензовоз с прицепом-бочкой. Легковушка была раздавлена, на тех, кто находился в ней, было страшно смотреть.

Более того – вихлявшаяся сзади бензовоза цистерна опрокинулась и выплеснула половину своего содержимого на лед дороги и, как это бывает в плохих фильмах, горючее не замедлило заполыхать – для этого достаточно было одной малой искры.

Похоже, сюжеты худых кинолент зачастую бывают подсмотрены в жизни…

Одиннадцатилетний Широков остался один – ни отца, ни матери, ни родной тетки, ни двоюродной сестры – никого, словом. Некоторое время он помыкался в Александрове, потом его, онемевшего, оглохшего от горя, забрали в детский дом – нечего, дескать, парню жить без тепла и заботы.

Имущество, находившееся в их квартире, александровские власти продали с молотка, деньги положили на сберегательную книжку, распечатать которую Олежка Широков мог только, когда достигнет совершеннолетнего возраста.

Через три года, уже в детдоме, четырнадцатилетний Широков узнал, что Даша Бессараб, попавшая в смертельную ситуацию, не погибла – ее выбросило через вылетевшее заднее стекло «жигулей» на обочину, в снег, и она осталась жива, а подоспевший водитель междугороднего автобуса успел выхватить ее из-под накатывающегося вала пламени… Судя по всему, этот шофер и увез девочку с собой.

Широков начал искать двоюродную сестру, героя-шофера, свидетелей той катастрофы, но все было бесполезно. Скорее всего, люди, к которым попадали письма детдомовского мальчишка, относились к ним абы как, спустя рукава: какой-то неведомый пацан с мокрыми от слез глазами – это не райком и не горком партии. Заниматься поисками по его хотению – это несерьезно… Поиски ни к чему не привели.

Широков делал несколько заходов, и каждый раз невод возвращался пустым: Даша исчезла бесследно. Если ее в конце концов не стало, то где могила? Могила родителей Широкова, могила Бессарабов пребывали в Александрове на городском кладбище, Олег за ними ухаживал, а вот Дашкиной могилки там не было. Может, она все-таки похоронена вместе с родителями, но тогда на общей могильной плите должно быть выбито три имени, а не два.

Дарья, где ты?

В весеннюю и осеннюю пору их город обязательно пахнул рыбой, это было обязательным атрибутом, как городской герб, – рядом протекала богатая река, кроме нее имелось несколько рыбных проток и четыре озера со старыми татарскими названиями, в которых народ брал неплохие уловы, – в основном карасей величиной с хорошую сковородку.

Из всех водоемов рыба исправно попадала на рынок и в городские дома, – впрочем, на каждой улице, в каждом доме здесь имелись свои рыбаки, которые приносили добычу на стол… А рыбу здесь умели готовить знатно – в кляре, с перцовой присыпкой, с петрушкой и укропом, сорванными прямо с грядки, украшенными каплями воды, как росой. Было не только вкусно, но и красиво, очень аппетитно.

Летом в городе тоже пахло рыбой, но не так сильно, как осенью или весной, летом устанавливалась прочная жара, и ловцам было не до рыбы. Жара здешняя обладала лютым характером, в ней, казалось, плавилась не только земля, спекшаяся в камень, но и сами камни.

Ловить можно было только утром и вечером, в сумраке, когда спадала жара, но утром и вечером совершенно не было спасения от комаров – мелких, длинноногих, очень злых. Никакие антикомариные мази, жидкости, спреи, мыльные карандаши, гели, присыпки с припарками не действовали на этих кусачих летунов совершенно.

Наоборот, рыбака, который намазался чем-нибудь, они ели с удвоенной силой. Пытались есть даже сапоги. Прокусывали их легко. Спасу от комаров не было никакого, если только отмахиваться густыми еловыми ветками, но ни ели, ни сосны в их городке не росли.

Широков поехал на рыбалку – имелось у него свое уловистое место на Ереминой протоке, прикормленное. Поразмышляв немного, он взял с собою Серого – пса надо было «выводить на свежий воздух», как любила говорить в таких случаях Аня, посмотреть там на его состояние: как будет он реагировать на людей, птиц, животных… Главное, чтобы комары не загрызли.

Впрочем, Серый даже в лежачем состоянии не производил впечатления пса, которого могут загрызть писклявоголосые. Широков усадил его на заднее сиденье уазика, пес вольно раскинулся на нем, как на диване, – понял, куда его повезут, и приветствовал это. Широков рассмеялся, потрепал Серого по холке.

В прикормленное место на Ереминой протоке надо было пройти через гряду густых камышей. Лаз был узкий, напоминал кабаний туннель… В камышах жило много кабанов, столкнуться с ними не хотелось.

Загнав уазик в кусты, в густотье, чтобы машину не было видно, Широков нырнул вместе со снастями в камышовый лаз. Скомандовал псу:

– Серый, за мной!

Серый не заставил себя ждать, втянулся в лаз следом за Широковым. В камышах было душно, пахло сухими цветами, пылью, землей, чем-то еще, незнакомым, но никак не рекой, не водорослями, не рыбой. Серый покорно полз следом, дважды чихнул – ноздри, очень чуткие, ему забило пылью, Широков на чихи оглянулся – не разодрал ли Серый себе морду, и без того уже основательно разодранную… Позвал шепотом:

– Серый!

Пес пополз быстрее, догнал хозяина.

Когда лаз кончился, Широков невольно зажмурился: в лицо ему ударило солнце, мигом припекло – лучи были прямые, горячие. Облюбованное им место заросло зеленой травой – трава тут даже поздней осенью была зеленой, – и желтыми цветами, очень похожими на колокольчики.

В воду, в мягкое речное дно, в полутора метрах от берега, были воткнуты три рогатки для удочек – чтобы удилища не шлепались в воду, а чутко реагировали на каждую поклевку.

Пес выбрался из лаза и так же, как и хозяин, огляделся. Судя по довольной морде, тут ему понравилось.

В этом году на здешние камышовые дебри навалилась неожиданная напасть – саранча. Много саранчи – когда она поднималась в воздух, то делалось сумеречно, насекомые-стригуны передвигались плотными стаями, похожими на тучи, объедали у камышей макушки, потом по зеленым стволам перемещались вниз, объедали нижние листья, ростки, целые ветки, заодно сжирали и молодые, начавшие уже подниматься побеги.

В результате камыши, протянувшиеся вдоль уреза реки, сделались жидкими, слабыми, держались только за счет того, что их подпитывала близкая вода, да за счет жесткости стеблей.