Идея вечного возвращения в русской поэзии XIX – начала XX веков

Вячеслав Тависович Фаритов

Идея вечного возвращения в русской поэзии XIX – начала XX века

© В. Т. Фаритов, 2018

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2018

* * *

Предисловие

Моей жене Наталье посвящается

Sie spielten am Meere, – da kam die Welle und riss ihnen ihr Spielwerk in die Tiefe: nun weinen sie. Aber dieselbe Welle soll ihnen neue Spielwerke bringen und neue bunte Muscheln vor sie hin ausschütten! So werden sie getröstet sein; und gleich ihnen sollt auch ihr, meine Freunde, eure Tröstungen haben – und neue bunte Muscheln! –

Nietzsche F. Also sprach Zarathustra

И там, где мирт шумит над падшей урной,

Увижу ль вновь сквозь темные леса

И своды скал, и моря блеск лазурный.

И ясные, как радость, небеса?

Утихнет ли волненье жизни бурной?

Минувших лет воскреснет ли краса?

Приду ли вновь под сладостные тени

Душой уснуть на лоне мирной лени?

А. С. Пушкин. Кто видел край, где роскошью природы…

Пушкин – не просто гениальный поэт, создавший русскую литературу и русский литературный язык. Пушкин – это судьба, путь, по которому еще предстоит долго идти вперед. Как отмечает, например, В. В. Розанов: «Путь, пройденный Пушкиным в его духовном развитии, бесконечно сложен, утомительно длинен. Наше общество – до сих пор Бог весть где бы бродило, может быть, между балладами Жуковского и абсентеизмом Герцена и Чаадаева, если бы из последующих больших русских умов каждый, проходя еще в юности школу Пушкина, не созревал к своим 20-ти годам его 36-летнею, и гениальною 36-летнею, опытностью. И так совершилось, что в его единичном, личном духе Россия созрела, как бы прожив и проработав целое поколение».[1] Но путь Пушкина является судьбоносным не только для России. Пушкин – это судьба для всего человечества. Уже в конце ХХ столетия А. Шнитке скажет: «Пушкин – в центре человеческой души. Как в многомерном кресте встречаются полюса и нет замкнутости – так и в фигурах запредельных, подобных Пушкину, выражено все идущее от человека и все идущее к человеку. Конфликтующие душевные миры примиряются под лучами этого нравственного солнца, все их разногласия меркнут».[2]

Как и Пушкин, Ницше по своей значимости превосходит отдельную, в данном случае, европейскую культуру. Осмысление этого факта мы находим не в самой Европе, где в лице М. Хайдеггера философия Ницше была представлена как всего лишь завершение западной метафизики. Значимость Ницше была понята более глубоко как раз на родине Пушкина: «И Кант, и Гете, и Шопенгауэр, и Вагнер создали гениальные творения. Ницше воссоздал новую породу гения, которую не видывала еще европейская цивилизация. Вот почему своей личностью он открывает новую эру. Анализируя произведения Ницше, мы усматриваем в них все черты гения старого типа; но сквозь эти черты, как сквозь маску, в нем просвечивает и еще что-то, неведомое европейцам. Это «что-то» и есть загадка, которую он предлагает передовым фалангам европейской культуры. И над нашей культурой образ его растет, как образ крылатого Сфинкса. Смерть или воскресение: вот пароль Ницше. Его нельзя миновать: он – это мы в будущем, еще не осознавшие себя».[3] 29 июня 2017 года в Самаре на конференции «Диагностика современности: глобальные вызовы – индивидуальные ответы» профессор В. А. Конев отметил: «Ницше – первый шаг к той культуре, которая грядет в XXI веке».

Важным жизненным обстоятельством, повлиявшим на становление как русского поэта, так и немецкого мыслителя, является обучение в элитарных заведениях закрытого типа. Пушкин получил свое образование в Лицее в Царском Селе, Ницше – в знаменитой Пфорташуле. Оба заведения отличались казарменными порядками: «Лицеисты просыпались в шесть утра под звук колокола, в спешке умывались и, облачившись в учебную форму, состоявшую из синих панталон и синего же редингота с красным воротничком, спускались на общую молитву в зал. Классы начинались в семь утра и продолжались до девяти, затем лицеисты пили чай и отправлялись на прогулку. С десяти часов классы возобновлялись; в полдень лицеисты снова шли на прогулку, в час – на обед. С двух до трех давался урок либо каллиграфии, либо рисования; с трех до пяти – вновь различные занятия. В пять часов чай, в шесть – прогулка, потом – повторение уроков или вспомогательный класс».[4] А вот распорядок Пфорташуле: «Учеников поднимали в четыре часа утра, к пяти им следовало привести себя в порядок; занятия начинались в шесть и продолжались в той или иной форме до полудня. Они возобновлялись в 1.15 пополудни и длились до 15.50. Вечером проводились еще какие-либо занятия; отбой давался в 21.00».[5] В обоих учебных заведения приоритет отдавался гуманитарному знанию и нравственному воспитанию. В Лицее: «Образование предусматривалось общее, без специализации, но с преобладанием гуманитарных наук. «Нравственные науки» должны были стать в Лицее основными».[6] В Пфорте: «Основной интерес Пфорташуле лежал в области греческого языка и латыни и несколько в меньшей степени в сфере немецкой классики. По свидетельству Рихарда Блунка, школа была поистине миром книг: ученики вдыхали воздух не современной Европы, а Древней Греции и Рима, а также Германии времен Гете и Шиллера».[7]

И Пушкин и Ницше будут до последних своих дней обращаться к школьным годам как истоку их жизненного пути. Дальнейшая судьба окажется не столь благоприятной для двух величайших гениев человечества. Оба будут вести жизнь «изгнанников, скитальцев и поэтов» (М. Волошин). Значительную часть жизни Пушкин проведет во всевозможных ссылках. Лишь под конец он достигнет берега: женится, получит покровительство императора и перспективы карьерного роста. Но это и будет началом конца, за которым последует гибель. Ницше двадцати четырех лет от роду получит место профессора в Базеле, но через семь лет оставит преподавание и до умопомрачения в 1889 году будет скитаться по различным городам Германии, Италии и Швейцарии – без дома, без семьи. И Пушкин и Ницше погибают трагически, не дожив до старости и не воплотив всех своих замыслов. Оба уходят, не сказав своего последнего слова, оставив множество планов, черновиков и набросков. Но и сделанного было достаточно, чтобы поставить задачу на несколько столетий вперед. Русская литература и философия будут разрабатывать и осмыслять различные грани пушкинского наследия. В европейской, а также русской философии и литературе на базе ницшевских идей будут возникать целые направления и течения. И на сегодняшний день процесс осмысления и проживания наследий Пушкина и Ницше отнюдь не приблизился к своему завершению. Скорее, напротив, мы стоим только в начале этого пути. И дело здесь не только в преждевременном обрыве творческой жизни двух гениев. Задачи, которые ставили перед собой как Пушкин, так и Ницше не могли быть решены в течение одной, хотя бы и весьма продолжительной жизни: требуется работа нескольких поколений, чтобы довести до полного воплощения начатое гениями и пророками.

Следует также напомнить, что Ницше читал Пушкина и даже написал романсы на два его стихотворения («Заклинание» и «Зимний вечер» в немецком переводе). Правда, знакомство Ницше с Пушкиным, по имеющимся сведениям, ограничивалось сборником стихов в немецком переводе.[8] Ницше был знаком и, по-видимому, солидарен с оценкой поэзии Пушкина, данной П. Мериме: «О некоторых лирических стихотворениях Пушкина Мериме говорит, что они «эллинистичны благодаря правдивости и простоте, très supérieurs pour la précision et la netteté (весьма превосходны по точности и четкости)».[9]

Как поэт Пушкин стоит в одном ряду с Гомером, Софоклом, Данте, Шекспиром и Гете. Но Пушкин также и мыслитель, философ, причем этот титул подобает ему ничуть не в меньшей степени, чем Толстому и Достоевскому: «Пушкин – великий мыслитель, мудрец, – с этим, кажется, согласились бы немногие даже из самых пламенных и суеверных его поклонников. Все говорят о народности, о простоте и ясности Пушкина, но до сих пор никто, кроме Достоевского, не делал даже попытки найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль».[10] Поэт не писал философских трактатов и не включал в свои художественные произведения длинные философские рассуждения на манер Л. Н. Толстого. Но его философское воззрение органично воплощено в стихах, поэмах, драматических и прозаических произведениях. Пушкин философствует посредством художественных образов. И причина того, что эта (собственно пушкинская) философия часто оставалась вообще не замеченной, кроется в том, что в данном случае речь идет никак не о художественном перепеве каких-либо уже известных идей. Можно, конечно, найти в пушкинских произведениях воззрения и античных скептиков, стоиков и эпикурейцев, взгляды атеистов и деистов эпохи Просвещения. Но у Пушкина есть своя философия, которая не сводится к каким-либо известным в те времена течениям и направлениям. Это философия творческого утверждения жизни во всех ее проявлениях, философия созидающей воли, воли, открывающей новые горизонты существования человека, создающая совершенно новый тип (образ) человека. Именно об этой философии уже после Пушкина заговорит на немецком языке Ницше и так же, как и Пушкин, не будет услышан современниками: «Последний [К. Шпиттелер. – В. Ф.] трактовал, например, моего Заратустру как «высшего рода упражнение в слоге» и желал, чтобы впредь я все-таки заботился и о содержании».[11] Следует ли напоминать, сколь часто и в адрес Пушкина делались замечания подобного рода?

Ницше в качестве философа брался за решение наиболее «спекулятивных» проблем бытия и становления, бытия и мышления. В этом плане он стоит в одном ряду с такими мыслителями, как И. Кант и Г. В. Ф. Гегель. И одновременно Ницше – философ жизни— причем не только в узком смысле направления, возникшего, в том числе, под его влиянием. Для Ницше жизнь и философия не были разделены: его философия была не родом профессиональной деятельности, но экспериментом над самим собой и своей жизнью.

Ницше не только философ, но и поэт. Его перу принадлежат стихотворения, часть из которых издавалась в составе его философских сочинений, часть – предназначалась для печати отдельным сборником. В сохранившихся и опубликованных посмертно черновиках и набросках представлено большое количество стихотворных текстов, по-видимому, не предназначавшихся для издания или не изданных по каким-либо причинам.

Вот одно из поэтических произведений Ницше:

В юности, в светлую ночьраз на мосту я стоял.Издали слышалось пенье;словно по влаге дрожащейкапли златые текли.Гондолы, факелы, музыка —В сумерках все расплывалось…

Звуками теми втайне задеты, струны души зазвенели, отозвалась гондольеру, дрогнув от яркого счастья, душа.

– Услышал ли кто ее песнь?[12]

А вот стихотворение Пушкина, близкое по тематике и по духу:

Близ мест, где царствует Венеция златая,Один, ночной гребец, гондолой управляя,При свете Веспера по взморию плывет,Ринальда, Годфреда, Эрминию поет.Он любит песнь свою, поет он для забавы,Без дальных умыслов; не ведает ни славы,Ни страха, ни надежд, и тихой музы полн,Умеет услаждать свой путь над бездной волн.На море жизненном, где бури так жестокоПреследуют во мгле мой парус одинокой,Как он, без отзыва утешно я поюИ тайные стихи обдумывать люблю.

Но Ницше не только философ и поэт, он еще и философ-поэт. И дело не только в том, что центральное произведение философа – «Так говорил Заратустра» – представляет собой шедевр немецкой поэзии (шедевр, практически не поддающийся адекватному переводу на другие языки – подобно поэтическим текстам Пушкина). Для Ницше поэзия, как и философия, – не род занятий, но способ бытия, точнее говоря, – поэзия (как и искусство в целом) и есть воля к власти как воля к созиданию жизненных перспектив, к организации хаоса и творческому утверждению существования. «Мы же хотим быть поэтами нашей жизни, и прежде всего в самом мелком и обыденном!» – такой завет дает нам Ницше.[13] И в этом плане Ницше родственен Пушкину с его пониманием значения поэзии и поэта.

Пушкину и Ницше суждено будет встретиться уже после своей физической смерти в начале XX столетия. И местом этой встречи будет Россия. Поэты Серебряного века, выросшие на Пушкине, с детских лет впитавшие его в свою плоть и кровь, прошедшие его школу, станут впоследствии одними из первых русских учеников и последователей Ницше. Их творчество положит начало длительному процессу взаимного усвоения и синтеза мудрости русского поэта и немецкого философа. Результатом этого пути станет новое Возрождение, которое состоится в русской культуре.

Пушкин и Ницше встречаются и на страницах этой книги, посвященной идее вечного возвращения в русской поэзии «золотого» и «серебряного» веков.

Вечное возвращение – не просто идея, но продукт переживания, опыта. «Я шел в этот день поверху лесом вдоль озера Сильваплана; у могучего, пирамидально нагроможденного блока камней, недалеко от Сурляя, я остановился. Там-то и пришла мне эта мысль».[14] Многое в этом опыте есть игра возобновления – возобновления того, что было раньше. Установка, воля к тому, чтобы повторилось то, что было, а именно – опыт, переживание, впечатление. Повторяется уже сам опыт возобновления, воспоминания. Это уже возобновление возобновления, воспоминание воспоминания. Но сюда неизбежно добавляется и различие – новый опыт как результат (и условие) «возобновления возобновления». Повторение и различие. Или – память и воображение, творческая память. Этот опыт конституируется двойным горизонтом. С одной стороны, это горизонт воспоминания, возобновления: «снова здесь», «всё, как когда-то». С другой стороны – это ускользание, неизбежная конечность. Ощущение, что рано или поздно пребывание здесь закончится. Чтобы потом вернуться снова – и всё вспомнить, пережить то же самое, но заново, ещё раз. Оба горизонта предполагают друг друга, это двойной горизонт ускользания-возобновления. Если бы не было горизонта ускользания, не было бы возможно и возобновление, «снова». Вместо этого было бы одинаковое «теперь», которое и не ускользает и не возобновляется, но всегда длится и пребывает.

* * *

У солнца научился я этому, когда закатывается оно, богатейшее светило: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц своих, –

– так что даже беднейший рыбак гребет золотым веслом! Ибо это видел я однажды, и, пока я смотрел, слезы, не переставая, текли из моих глаз. (Ницше Ф. Так говорил Заратустра).

* * *

Часть материала, входящего в состав данного исследования, была предварительно опубликована в виде отдельных статей. Для настоящей книги все тексты исправлены, уточнены, дополнены и переработаны. Автор выражает благодарность своей жене Наталье за помощь в вычитке и корректуре работы.

Введение

Идея вечного возвращения в поэзии: от Ницше к Пушкину

Фридрих Ницше придавал чрезвычайную значимость идее вечного возвращения (die ewige Wiederkunft). Однако если посмотреть, какой объем изложение данной идеи занимает в опубликованных самим философом текстах, то можно обнаружить парадоксальную вещь. Идея вечного возвращения заявлена в одном (только в одном!) фрагменте из «Веселой науки» и представлена на нескольких страницах «Так говорил Заратустра». И больше нигде. Мысль, с помощь которой Ницше рассчитывал изменить судьбу человечества, разработана самим философом в катастрофически малом объеме (так что дошедшие до нас фрагменты сочинений Гераклита в совокупности превосходят то, что было самим Ницше опубликовано по проблеме вечного возвращения). На этом фоне разительный контраст составляет количество исследований по данной теме, принадлежащих перу наиболее авторитетных мыслителей ХХ столетия, таких как М. Хайдеггер, К. Ясперс, Ж. Делёз, А. Данто, Ф. Юнгер, К. Лёвит. Такой объем исследований и интерпретаций не может быть основан на тех нескольких страницах, которые Ницше выделил под данную идею в своих основных сочинениях. Настоящим источником рецепции учения о вечном возвращении служат материалы чернового наследия философа. Здесь этой идее посвящено большое количество фрагментов разных лет. Именно в черновиках Ницше обстоятельно разрабатывает онтологический, аксиологический, этический и эстетический аспекты названного учения.

1. Философские аспекты идеи вечного возвращения

Основная особенность идеи вечного возвращения состоит в ее амбивалентном, внутренне противоречивом характере. Эта идея содержит противоположные и взаимоисключающие установки. Причем соединение этих антиномичных аспектов не носит диалектического характера: снятия и синтеза противоречий не происходит. Для стиля философствования Ницше характерно сознательное утверждение неразрешенных противоречий. В учении о вечном возвращении эта специфическая черта ницшевского мышления проявилась в полной мере.

1) Космологический и антропологический аспекты учения

Идея вечного возвращения одновременно является попыткой осмыслить бытие мира во времени и поиском новых ориентиров существования человека в мире. Как таковое ницшевское учение относится сразу к области онтологии и этики, космологии и философии человека. Данный момент был выявлен К. Лёвитом: «притчу о вечном возвращении можно уподобить чему-то двойственному: с одной стороны, некоему «этическому центру тяжести», благодаря которому ставшее бесцельным человеческое существование снова получает цель за своими собственными пределами, а с другой – естественнонаучному «факту» в бесцельной самодостаточности мира сил».[15]

В одном случае речь идет о выявлении фундаментальных законов мироздания: в бесконечном времени в этом мире все повторяется бесконечное число раз. В другом случае акценты смещаются с онтологии и космологии на человеческую экзистенцию: Ницше дает человеку новый императив, который будет определять не знание о бытии мира как такового, но его способ существования в мире. К. Лёвит показал, что в каждом из этих аспектов учение о вечном возвращении приобретает противоположный смысл. Космологический аспект утверждает фундаментальную бессмысленность существования: если в конечном итоге все повторяется и не происходит никаких изменений, то бытие не имеет смысла. В существовании ничего не достигается, ничего не искупается, в вечности времени все остается так, как есть. Напротив, антропологический аспект дает человеческой экзистенции «новый центр тяжести», получающий свое выражение в императиве: поступай каждый раз так, чтобы ты мог желать бесконечного повторения каждого момента своей жизни. Если в первом случае постулируется абсолютная бессмысленность и бесцельность бытия, то здесь, наоборот, существование наделяется новым всеобъемлющим смыслом: «Ницшеанские высшие типы, как мы уже видели, должны пройти через периоды величайших личных подъемов и мучений для того, чтобы исполнить свой возвышенный потенциал. Однако решающая фаза в этих страданиях наступает только после того, как они осмеливаются встретиться лицом к лицу с устрашающим гипотетическим выбором: будь у них возможность заново прожить жизнь вновь и вновь бесконечное число раз, сделали бы они то же самое без колебаний и с радостью, зная, что все, что было в прошлом, повторится вновь и вновь в неизменности? Иными словами, хватило бы у них силы духа полюбить перспективу постоянного повторения горестей, унижений и поражений прошлого наряду с моментами радости и победы? Если они смогут вынести такую перспективу, то становятся истинно любящими судьбу – в ницшевском смысле amor fati – и обретают «высшую форму утверждения». А тем самым они присоединяются к рангу немногих, кто способен к тому, что Заратустра называет «огромное, безграничное Да и Аминь».[16]

Для автора приведенного выше фрагмента учение о вечном возвращении является лишь «мысленным экспериментом». Однако и онтологический аспект нельзя сбрасывать со счетов, поскольку сам Ницше разрабатывал его в черновых набросках.

Онтологический аспект идеи вечного возвращения, в свою очередь, распадается на два антиномичных момента. Ницше стремится избежать спекулятивного, метафизического истолкования данной идеи. Он пытается представить свое учение в качестве естественнонаучного факта, апеллирует к достижениям современной ему физики и математики, хочет научно доказать положение о вечном возврате то же самого. Но доказать подобное учение методами физики и математики невозможно – и Ницше в конце концов это осознал. Физика терпит поражение, и идея вечного возвращения вновь оказывается в сфере спекулятивной метафизики.

Нетрудно увидеть в этих аспектах ницшевского учения основную дилемму кантовской философии. Невозможность научного разрешения метафизических вопросов приводит к переводу онтологии в этику: «Критика чистого разума» разрешается «Критикой практического разума». Мысль Ницше проходит аналогичный путь: физика и метафизика растворяются в этике. Вместе с тем космологический аспект ницшевской идеи не нейтрализуется полностью, но сохраняет свою значимость наряду с антропологическим. Учение о вечном возвращении существует в напряжении, образуемом этими двумя полюсами философской мысли.

2) Метафизический и постметафизический характер учения

Споры о преодолении в философии Ницше метафизики не утихают до сих пор. М. Хайдеггер определяет учение Ницше в качестве сугубо метафизического: как завершение европейской метафизики.[17] Вместе с тем следует признать, что, несмотря на все колоссальные усилия, направленные на преодоление метафизики, сам Хайдеггер все же остается в рамках метафизического способа философствования. По-другому не могло и быть, поскольку в своей фундаментальной онтологии он исходит из возобновления древнего вопроса о бытии. Экзистенциальную аналитику Хайдеггер разрабатывает только в качестве вспомогательного раздела для получения доступа к бытию как таковому. Бытие как таковое, бытие как «простое многообразного» всегда будет оставаться сугубо метафизическим концептом – даже при условии осуществленного Хайдеггером «понимания» бытия из горизонта временности Dasein. Само Dasein является метафизическим концептом, поскольку представляет собой способ «разомкнутости» Sein (бытия). Действительный выход за пределы метафизики возможен при условии радикальной деонтологизации Dasein и «бытия как такового». Пути подлинного преодоления метафизического способа философствования намечены Ф. Ницше, в учении которого осуществляется попытка вывода философии за пределы метафизического по существу круга вопросов о бытии как таковом.

Тем не менее, проблема отношения философии Ницше к метафизике не имеет однозначного решения. И идея вечного возвращения является одновременно метафизической и постметафизической. С одной стороны, Ницше ставит вопрос о бытии сущего в целом, он говорит о таких вещах, которые заведомо превосходят возможности человеческого опыта (в кантовском смысле данного термина). В этом отношении следует признать, по крайней мере, частичную справедливость позиции Хайдеггера и его многочисленных последователей. Но, с другой стороны, именно в идее вечного возвращения трансцендентное (как исконная и неотъемлемая сфера метафизики) терпит радикальное поражение. Именно в этом учении Ницше осуществляет перенос онтологического и экзистенциального «центра тяжести» с потустороннего и сверхчувственного на имманентное. При этом имманентное не остается в прежнем своем статусе «негатива» трансцендентного. В учении о вечном возвращении имманентное преобразуется, оно перестает мыслиться как сфера лишь конечного, ограниченного и кажущегося, неистинного бытия. Вечность начинает раскрываться в самом имманентном, которое при этом не утрачивает и своего конечного, временного характера. Поэтому в корне неверно трактовать учение Ницше как «перевернутый платонизм». У Ницше стираются границы между конечным и бесконечным, временным и вневременным, имманентным и трансцендентным.

Таким образом, выдвигая идею вечного возвращения, Ницше одновременно и остается в рамках метафизического способа постановки вопросов и совершает прорыв к постметафизической философии, открывая принципиально новые горизонты философской мысли. По этой причине философия Ницше в ХХ столетии могла привлекать сразу и остающегося верным метафизике и трансценденции К. Ясперса, и бескомпромиссного борца со всякой метафизикой Ж. Делёза.

3) Тождество и различие как двойной горизонт учения

На одном уровне идея вечного возвращения актуализирует тождество, на другом – полагает различие.

Первый уровень может быть назван экзотерическим. Большинству читателей и интерпретаторов идея ницшевская вечного возвращения известна именно как утверждение бесконечного повторения того же самого. В значительной части высказываний самого Ницше на эту тему (особенно в «Веселой науке» и «Заратустре») говорится именно о возвращении того же самого.

Однако в черновых заметках мы встречаемся и с принципиально иным понимаем учения: «Нужно хотеть исчезнуть, чтобы снова возникнуть – перейти из одного дня в другой. Превращение через тысячи душ – вот что должно быть твоей жизнью, твоей судьбой. И в конце концов – снова пожелать пройти все это!».[18] Перевод последнего предложения не точен. В оригинале: «Man muß vergehen wollen, um wieder entstehen zu können – von einem Tage zum anderen. Verwandlung durch hundert Seelen – das sei dein Leben, dein Schicksal. Und dann zuletzt: diese ganze Reihe noch einmal wollen!».[19] У Ницше написано не «все это», но «diese ganze Reihe» – весь этот ряд. Ряд образуется превращением через тысячи душ (Verwandlung durch hundert Seelen), представляет собой процесс саморазличения, утраты собственной идентичности, отказа от тождества и утверждения различия. Вечному возобновлению подлежит именно ряд, образованный различием, а вовсе не тождество собственной личности и породивших ее обстоятельств. Данный аспект учения о вечном возвращении является наиболее сложным и малоизвестным. Эта эзотерическая сторона ницшевской идеи получит позднее разработку в книге Ж. Делёза «Различие и повторение».