Когда приходит Андж

– Что? Зачем целовать?

– Да-да, понимаю… – он вдруг развеселился. – А завтра будет хорошее?

– Что – хорошее?

– Настроение.

– Надеюсь.

– Понимаю, понимаю… – как-то даже пропел или промурлыкал жилец и сгинул.

Анжела вошла к себе (ничего не изменилось – ведро с водой, полное и потому казавшееся пустым, акация в горшке, уже намертво сжавшаяся, лампа…) и тихо сказала, может быть, даже подумала сквозь зубы:

– Дурак.

Лежа навзничь, она играла в спящую статую, для нее не существовало ничего здешнего, только бездна, которая простиралась сразу над крышей, она думала о ней, о ее черноте и беззвучии, о чем-то просила ее. Анжеле вспомнились поднятые к небу глаза и орел в зените, ультрамарин и аквамарин…

Вдруг на дворе остро, ужасно зашумело, она никогда в жизни не слышала подобного звука, он тянулся, слишком быстро расширяясь, на мгновенье сравнялся с гулом летящего самолета, но тут же перешагнул эту грань, заполнил собою все сущее, превращаясь в странный нарастающий свет – как длительная фантастическая молния, – и разрешился ударом, от которого содрогнулся весь мир. Чашка на столе совершила короткий звенящий прыжок.

Захлопали ставни, все зашевелилось, закудахтало, пролился желтый оконный свет, активные голоса: Что? Что это было? Ты жив? Где бомба?

Клацнула дверца машины…

Анжела вышла. Прямо перед ее дверью, в том месте, где недавно она стояла, было некое изменение почвы, зияла небольшая лунка, от нее шел пар… Сердце забилось, Анжела присела на корточки и дотронулась до того, что лежало в лунке, вскрикнула, кинулась домой, вернулась с ковшом воды, полила лунку, глядя на исчезающее шипение, потом осторожно взяла чуть теплый кусок метеорного железа, ощутила его невозможно сладкую тяжесть и едва успела затоптать лунку, как кто-то подошел, кажется, почтальонка Лариса – кутаясь в одеяло, зевая в кулак, подозрительно оглядываясь.

– В чем дело?

– Не знаю.

– А что у тебя в руке?

– Так, деревяшка… Ты знаешь, рыба умерла.

– Ну? Принеси-ка фонарь.

– Сейчас.

На протяжении разговора камень в руке раскалялся, стал невыносимым, хотелось закричать, она прыгнула к себе, шепотом застонала, бросила его в ведро, он слабо шипнул в последний раз и со сладким стуком коснулся дна, потом они с Ларисой смотрели рыбу, и Анжела украдкой держала руку в воде…

Ночь все еще волновалась, окна слепли с мучительной медлительностью, тени ходили по двору, внизу развернулась машина, послышался раздраженный голос:

– Должен же он куда-то упасть!

Фоном всего был невыносимо комический храп жильца мансарды, тонкий храп матери и незнакомый третий храп рядом с нею (А, вспомнила, уже был один раз…) и хлопотливость Ларисы с ловлей мертвой рыбы…

Вернувшись домой, Анжела заглянула в ведро. Вода успокоилась. Он лежал на дне и цвет его был чернее черного.

4

На следующий день была консультация в школе, Анжела старательно срисовывала с доски химические формулы, таинственные бензольные кольца, отрадой взгляда были, конечно, стеллажи с различными веществами в склянках – гладкопурпурный купорос, снежнобирюзовая соль, кубовый натрий.

Разговоры вращались вокруг грядущего выпускного бала, ночного небесного шума, нового фильма с Ришаром… Лешка мрачно подошел после всего, предложил проводить, она не возражала. Сказать друг другу было принципиально нечего. За поворотом, где начинался подъем мимо смелой высокой стены серого камня, он признался (в 111-й раз) – Я вас люблю…

– Я вас тоже, Лешка, – спокойно ответила Анжела.

Он насупился и тупо повторил с той же интонацией, делая невозможно огромное Ю, потом извлек из портфеля микрокалькулятор, пошлепал по кнопкам и выразительно показал табло, где пылали огненные цифры – 112.

Они добрели до белого столбика, где обычно прощались, если Лешка не напрашивался на чашку чая, он помялся и еще более твердо сделал 113-е официальное уведомление. Анжела взяла Лешку за пуговицу и повернула ее, как бы выключая что-то.

– Слушай, – сказала она, – меня, наверно, скоро здесь не будет.

– Я поеду с тобой, – спокойно ответил он.

– Нет, милорд. Я уеду очень далеко. Одна.

– Куда?

– Не знаю, но меня, кажется, вызывают… – она вдруг рассмеялась, глянув сквозь ветки на небо, как бы проверяя, не собирается ли дождь. Кедровая лапка махнула светлозеленой шишкой.

– Впрочем, глупости, Лешка. Целуй.

Она плавно потянула здоровую руку и Лешка чмокнул ее в одну из синих жилок, щелкнув каблуками сандалий.

– Что у тебя с рукой? – спросил он, оглянувшись после нескольких прощальных шагов.

– Звезда упала на ладонь, – честно призналась Анжела и поправила бинт.

– А знаешь, куда тебя надо послать?

– Конечно.

– Ну и оставайся там, поняла?

Анжела повернулась и полезла садом наверх, сделав толстенькую обиженную спину. Лешка не окликнул ее.

Вечером произошла отвратительная сцена с жильцом (Безумно люблю тебя!) через день – очередная ссора с матерью (Вон из Массандры!) той же ночью – жуткая оргия: был гитарист, тускло пел романсы, потом мать кричала на весь дом с ним в постели, Анжела затыкала уши, а наутро она увидела, что мать изменила свое отношение и к ней, и к жильцу, как бы перемножив обоих. Анжелу она весело и страстно приветствовала, а жильца, немного погодя с поклоном сошедшего вниз, проигнорировала утробным бурчанием. Анжела задумалась, но коротко…

Весь следующий день ее как бы не существовало, вечером кто-то долго скребся в дверь, наутро было воскресенье, она сбежала к киоску, купила газету, просмотрела, запоздало сообразив, что не знает фамилии жильца-журналиста. Все ей показалось совершенно серым: рекламы кинотеатров, Пьер Ришар, проблемы сезона, метеостанция Ай-Петри, заметка сотрудника Симеизской обсерватории («Поиски продолжаются») наконец что-то очень веселое, но легко забывшееся, вроде сказки, подписано именем Сверчок. Анжела решила, что это и есть очерк Бориса Николаевича.

Она извлекала из тайника бумажку с телефоном и долго рассматривала большой семизначный номер. Кто он такой, думала она, есть ли у него жена, дети? Большая ли квартира? Из всего разговора она помнила лишь это жуткое слово МИРЕУ. Никогда прежде никто не называл ее на Вы, кроме, разве что, Лешки, никто не говорил так смешно и умно. Ведь не Лешка же станет тем человеком, который… В жизни у каждой девушки есть момент, когда надо наконец… Надо, чтобы это не было случайностью, чтобы это было моим собственным поступком, а не какого-нибудь «его» (Она как бы заполняла страницы воображаемого дневника, ясно видя эту никогда не существовавшую книгу: монотонная коричневая обложка, строгий титульный лист – «Дневник Женщины», вверху наискось ее инициалы – А.М. Жук ползет по странице, будто читая ее тайны. Этой книги никогда не будет на свете…)

Если бы он не был так смешон, жалок… А впрочем, может, именно таким и должен быть первый Он. Интересно, сколько их будет вообще и поддается ли это учету? Сто десять – это много или мало? Сколько их было у матери? Еще говорят, что существует тяга к первому, вот поэтому первый и должен быть каким-нибудь таким – чтоб не тянуло. Да. куча причин… Итак, моя дорогая графиня, ваш выбор сделан. Рыцарь вашего сердца летит к вам на крыльях Эзопа. Так кажется…

(Она лежала немо, недвижно, вспоминая, как много лет назад впервые ощутила себя голой и начала счет своим родинкам: они открывались внезапно, как бы рождаясь – родинка на бедре, крупная, а на левой груди снизу, поменьше, фамильное родимое пятно на икре, доставшееся от отца… И самая главная, предмет гордости, Божественная отметина – изумительная, коричневая, чуть ниже левого уха, огромная, величиной с трехкопеечную монету, поросшая золотистым пушком… Внезапно все ушло в сон: повторилось падение звезды, уже беззвучное, в красках, со стороны, как будто чей-то немыслимый взгляд отыскивает именно ее дверь, виллу Елена… Отец прошел и коротко оглянулся, он строил дом, ему было некогда… Нет, никогда… Там далеко она будет совсем другой, новорожденной женщиной, у нее будет много боли, много любви…)

Ровно в полдень в дверь постучались, потом тяжело и грузно вошли, она сдвинула с глаз ладонь – это был Борис Николаевич.

Он сел без приглашения боком к столику, снял соломенную шляпу, сощурился на свою газету и кисло улыбнулся, накрыл газету шляпой и разинул рот, дабы что-то сказать, но так и не сказал и рта не закрыл.

– Знаете, что у меня в руках, – сказала Анжела, садясь на постели, жестом дарующей яблоко протягивая камень, с которым только что спала.

– Ну? – вяло спросил старик.

– Он упал с неба, прямо в наш двор. Я стояла рядом, еще немного, и меня бы разнесло на куски.

– Я вам верю, девушка, – сказал Борис Николаевич и вдруг сорвался на быстрый шепот: – Анжела, я умоляю вас, не делайте этого, я не знаю, как буду вам благодарен, всем святым, небом заклинаю вас, ладно?

– Будьте покойны, мой нежный друг, я этого не сделаю.

– Правда?

– Слово офицера.

– Ну вот и хорошо, вот и договорились, а то я чуть было с ума не сошел.

Большой коричневый жук слепо ткнулся снаружи в стекло и канул вниз.

– А что вы имели в виду? – поинтересовалась Анжела.

Лицо Бориса Николаевича сделалось длинным, отчаянно тупым.

– Вы прекрасно знаете – что.

– Честно говоря, я понятия не имею.

– Вы притворяетесь, и это нехорошо. Негоже так издеваться над старым больным человеком. У меня сердце, почки, печень и многое другое.

– Ну и что? У меня тоже почки, печень, может быть и сердце, – Анжела охлопала себя по торсу, внутри которого, наверно, и вправду были какие-то органы.

– Но Анжелика! То, что вы предлагаете, немыслимо, у меня нет такой суммы…

Анжела вдруг напряглась и уставилась на говорящего:

– Продолжайте.

– Я понимаю, что вашей матушке нужно… Но если у меня нет и негде взять, не могу же я только из-за этого…

– Так, – Анжела мазнула указательным пальцем в воздухе, поверх его лица.

– Ведь между нами ничего не было, вы ведь подтвердите, где угодно. Ну, вошел, ну, дотронулся, хотел поцеловать, и то неудачно, хе-хе.

Он нервически рассмеялся.

– Понятно, а я думала… Уф! Вы меня играете, – Анжела весело посмотрела на жильца. – Сколько она просит?

– Четыре.

– Рубля?

– Боже мой, тысячи!

– Давайте двести.

– У меня только сто свободных и сейчас же съеду.

– Деньги с собой?

Жилец поспешно полез в карман, внезапно став многоруким, на свет появились последовательно: книжечка о природе Крыма, футляр от очков, бумажник… Анжела встала, выпрямилась, нацелив груди прямо жильцу в лицо. Он колебался с невиданной серой бумажкой меж пальцев.

– Руки грязные, – подсказала Анжела, и жилец, поморщась, сунул ей бумажку за лиф. Рот его скривился от отвращения.

– А теперь вон отсюда. Насовсем.

Он поклонился и вышел.

– Это прямо-таки андж какой-то … – загадочно пробурчал он.

– Что? – удивилась Анжела, застыв в дверях.

– Андж, андж! – бросил жилец через левое плечо, уходя, надеюсь, навсегда.

Анжела легла навзничь и расхохоталась. Немного погодя вошла мать, как некое явление, словно тут разыгрывается какая-то пьеса.

– Анжелочка!

– Да, мамочка!

– Вот и хорошо, хорошо. Ты ведь уже не сердишься?

– Что ты, родная!

– Скажи моя доченька, с тобой ничего недавно не случилось?

– Ты хочешь спросить, не изнасиловал ли он меня?

– Ну да, ну да.

Анжела села на кровати.

– А если я скажу да?

– Ты умница у меня. И не будем ссориться. А этому, – мать прикрикнула на закрытую дверь, – борзость его дорого встанет… Кобель! – заорала она, подмигнув дочери.

Анжела смотрела на мать с нарастающим любопытством.

– У меня его паспорт в закладе, никуда не денется, хе-хе… Да, доченька, скажи мне пожалуйста, только не сердись… Ведь будут проводить экспертизу, ты… Ну, в общем, твой Лешка, он…

Анжела рассмеялась матери, что называется, в лицо.

– С этим у меня все в порядке, дорогая, я, знаешь ли, с тринадцати лет… (Мать брезгливо поморщилась) А впрочем, хватит! – Анжела встала. – Аудиенция окончена. Отдай этому господину ксиву и пусть катится (Мать заморгала, казалось, она сейчас заплачет) Я скоро уеду. Ты больше не приставай ко мне с этим, ладно?

– Ах вот как! – зашипела мать, опять переменившись. – Значит, я тебя поила-кормила, а теперь…

– Допустим, поила ты вовсе не меня…

– Тварь!

Мать замахнулась. Анжела увидела бесконечно медленное движение, сминающиеся в кулак пальцы. Казалось, прошли долгие минуты. Дочь позволила кулачку окончательно созреть, приблизиться, затем отклонила голову, чтобы удар прошел мимо, крепко схватила женщину за воротник, выставила на двор и накинула крючок. После паузы осознания мать заколотила в дверь, заголосила, но встретив молчание (дочь сидела на кровати, скрестив руки на груди и раскачиваясь) ретировалась к себе. Анжела стала собираться.

В цветочном горшке на подоконнике росла крохотная акация, месяц назад вылупившаяся из семечка, присутствующем тут же, у самой земли, в виде двух мясистых семядолей. Миллиметровые перистые листья набрали сочнозеленый блеск, и она, эта грудная девочка, уже стыдливо сжималась на ночь, как взрослая – именно это и удивляло Анжелу, именно в этом Анжела видела некую трагическую прелесть…

На той неделе Анжела обманула ее, заперев ясным солнечным днем в черный чулан. Через час, как миленькая, она покорно сложила листья. Радуясь, Анжела мгновенно устроила ей новое утро, подарив девочке еще один день жизни.

Анжела не могла вспомнить, как он назвал ее по латыни, это имя связывалось по цвету с ее собственным… Ах да! Гельвеция… О, моя бедная Гельвеция, посаженная мною, возросшая из семечка за месяц! Ты станешь большим деревом, у тебя будет много детей, ветром их разнесет по всему берегу, а я к тебе приеду, нет, я приду – пешком, по оползням с Караголя, моя Гольдония, неужели никогда? Я буду знать, что ты растешь вдали от меня, и каждый вечер сжимаешь свои ветви, ты, женщина, и цветешь чудесными розовыми метелками, удивительно розово пахнущими, а потом стреляешь по улицам семечками, вышибая прохожим мозги, о, ценнейшая Альбиция моя!

Анжела увидела, как мельчайшие лепестки сомкнулись, словно поймав что-то в воздухе: пьеса, конечно, длилась более получаса, но произошла счастливая остановка времени – листья сжались мгновенно – в три крепких кулачка…

В черной кожаной сумке лишними оказались: цветное содержимое шкатулки (которая, расколотая со второй попытки о край металлической кровати, параболой полетела в угол) алой лентой перевязанная пачка писем (в фирменных крымских конвертах, написанные одной и той же рукой) и камень.

Сумка была тяжела, но выглядела неполной. Одеяло Анжела скатала отдельно в загадочный сверток (яркоголубая лента) колючий козий свитер накинула на плечи, как шаль. Проснувшись утром в бамбуковой постели, она не сразу сообразила, где она и зачем… Анжела села, обняв колени, глянула исподлобья на веерную пальму, раскрытую в необычайно золотых солнечных лучах, и сказала ей строго:

– Трахикарпус ты. Форчуна.

5

Ночи были еще не пригодными для вольной жизни, розовый цвет бамбука, вопреки своей природе, становился непереносимо холодным на утреннем солнце, по соседству, на плоской крыше ливанского кедра, жила большая коричневая птица-кукух, Анжела заговаривала с иностранными туристами, высохшими, гладкокожими стариками, мать караулила Анжелу у школы, плакала, трезвая (С кем ты живешь? – С кем попало) Анжела вернулась домой побежденная, глотала лошадиные дозы аскорбинки, улицы шумели уже летним разноцветием, золото медали было матово серым, Лешка танцевал во фраке и белых перчатках, альбиция выкинула еще два крохотных стыдливых листа, наметив крону, Анжела высадила ее чуть выше Трахикарпуса, в последний раз полила водой из ручья, Лешка сделал последнее официальное предложение руки и сердца, нарисовав в воздухе остроконечную крышу будущего дома, с треугольником моря за кормой, с высоченной юккой на горизонте, перед самым отъездом Ялту потрясло страшное событие: под выставочным залом, в зарослях у речки, нашли старичка Будякина с шестью огнестрельными ранениями в паху (Ему и пятидесяти не было, говорила соседка – Значит, за дело, отвечала другая) Анжела оставила матери записку, чтобы она снова не лазила по всему городу, а лучше спокойно сидела дома и пила с горя, в мансарде сменилось два жильца, некоммуникабельных, Анжела спустилась по Гимназической с заплечным мешком, полупустым, но тяжелым, маятниково отклоняясь на правых поворотах, показала язык милой, гладковыписанной иконе над дверью церкви, на автовокзале плакала девочка-кузнечик с ободранными коленками, прохожие косились на нее, Анжела присела на корточки, не снимая мешка, строго посмотрела, спросила, ткнув пальцем в оранжевый бархатный животик:

– Как зовут?

Бедняжка перестала реветь и тоном глубокой тайны доверила:

– Алиска.

– А меня Анжелка, – сказала Анжела. – Слышишь, какие у нас обеих редкие имена? Мужчины нас очень будут любить за это (Алиска совсем успокоилась, улыбнулась) Ты, видно, потерялась, милая, где ты живешь, куда тебя отвести? (Алиска опять выразила страдание…)

– Москб.

– Что? – изумилась Анжела. – Москва?

– Не Москб, а Москб! – Алиска снова заревела, Анжела вдруг дала себе слово не плакать больше никогда в жизни, по крайней мере, ближайший год (Что за Москб такая, может быть, Мексика? – за десяток лет мучений ни одной четверки по географии, равно как и по другим ненавистным дисциплинам…)

Мимо проходил беспечный милиционер, покачивая плечами, Анжела схватила его за кобуру и сверху вниз энергично указала пальцем:

– Разберитесь! – и уже уходя, спеша, услышала стальное милицейское: что? Морская? – Ах, ну конечно! Морская, милая желтая улица в центре, почти золотая, да и говорила Алиска совсем по-ялтински, какая может быть Москва?

Анжела вскочила в троллейбус, двери сразу закрылись, машина сразу поехала, повернула и набрала высоту, Ялта была далеко внизу, взгляд, кинематографически падая на зеленый мохнатый бок Дарсана, отметил белый квадратик виллы Елена, ее щелистого сарая, за новым виражом Ялта ушла в дымку, словно долину Дерикойки заполнила морская вода, конец света, за третьим – Ялта исчезла навсегда: кивнула Козел-гора, спиной развернулась Медведь-гора, привстали Лешка-гора, Анжелка-гора, меж ними выгнул китовую спину перевал, высота 752 метра, но это неправда, катимся все быстрее, воздух все мрачнее, жестче, садимся в самолет, опять взлетаем, летим, машина закладывает вираж, закладывает уши…

Внизу страдания множества ослепительных цветов, мгновенные радуги, стеклистые червячки, в колодцах между туч мерцают цепями улиц города, мерцают реки, небо металлически спокойно…

Здравствуй, дорогой мой брат, – написала Анжела, – прости, что лечу не к тебе.

Так же, как некогда ты, я навсегда покидаю наш дом… Нет, слишком слезно – вымарать. Я не хочу больше жить у этой твари… Грубо – туда же. Милый мой как тяжело бросать все такое привычное такое затасканное затертое до дыр конечно бросать потому что есть на свете множество других не менее чудесных городов (вымарать!

Ее письма всегда были трудночитаемыми, словно черновики великих писателей, она никак не могла выдержать тон, а ей именно и хотелось держать ровный тон, хотя бы на одном листе)

Брат мой, короче, я еду, надоело все к черту, девки достали, Ялта опостылела, жара, скука, мамочка, родная моя мамочка, прощай!

6

Зима была снежной, тяжелой, яркое солнце, искристые брызги его казались какой-то шуткой в двадцатиградусный мороз, таяние должно было неминуемо привести к всемирному потопу, птицы как ни странно существовали, плоскость улиц, почти чертежная, не располагала к прогулкам, вечерами возвышалась над горизонтом стройная гряда облаков, город с высоты не поддавался пониманию: иногда где-нибудь вырастала неожиданная башня, снег, пролетая мимо окна, еще несколько минут падал до земли, глаз издали различал в толпе зеленый цвет, Анжела не расставалась с зеленым свитером, словно это был подарок друга в разлуке, и тоска ее тоже была весьма зеленой…

На зимние каникулы общага опустела, погремев день и ночь; Анжела днями сидела в кресле, протягивая ноги к обогревателю, который розово и монотонно горел, изредка вспыхивая пойманными пылинками, претендуя на роль домашнего животного; Анжела рисовала в альбом из головы, читала или писала письмо, как-то под вечер в дверь корректно и нежно постучали три раза, она отозвалась, вошел высокий темноволосый человек, он показался ей странно знакомым, после предисловия спросил, обращаясь на вы, причем, с большой буквы, не видела ли она Мэлора?

– Посмотри у Марино, – сказала Анжела (она наконец его узнала: это был пятикурсник, недавно она заметила его, выделила из череды незнакомых лиц – он сидел на подоконнике в таинственной зоне старшекурсных лабораторий, ел сникерс, болтал ногами…)

Через несколько минут он вернулся и сказал, что Марино вообще не знает никакого Мэлора.

– Я тоже, – сказала Анжела.

– Почему же вы посылаете меня к ней?

– Потому что она с Кавказа и знает здесь всех грузин.

Он странно посмотрел на Анжелу, затем спросил разрешения оставить у нее свою сумку и отправился на поиски. В двадцатипятиэтажном доме, именуемым «Солнышкой», обитало две тысячи человек. Через полчаса гость вернулся (его отчетливый тройственный стук был неотделим от его внешности) объявив, что Мэлора нигде нет, наверно, уехал, хотя странно, они договорились, к ней он зашел, потому что услышал за дверью ее кашель, так долго ехал, больше часа от дома, как быть с вином?

– Между прочим, он никакой не грузин, просто такое имя…

Анжела мельком глянула на этикетку и сказала, что не пьет сухого. Гость проворно заменил бутылку, на столе появился марочный портвейн, темное массандровское вино.

После первого полстакана разговор пошел. Его звали Андрюша, видимо, он очень любил этого самого Мэлора, души в нем не чаял, вот, например, в прошлом стройотряде они с Мэлором… Анжела поняла, что Андрюша не может соскочить с этой темы и помогла ему. Второй полстакан был уже вполне пьянящим, собеседник не был Анжеле неприятен, они хорошо и без пауз говорили, даже беседовали: от смешных случаев из жизни (впрочем, ни разу не сорвавшись на анекдоты) до сложностей учебного процесса на втором и последующих курсах… Бутылка почему-то очень быстро опустела, внезапно Анжеле захотелось Андрюшу накормить.

Вернувшись из кухни, она увидела, что он внимательно изучает содержание ее угла: книги, картинки, взял в руки и осмотрел метеорный камень, двумя пальцами проверил подлинность черной шелковой ленты.

После ужина они сидели рядом на кровати, смотрели альбом Ван-Гога, который был извлечен из той же бездонной коричневой сумки. Анжела визжала от радости. Гость невзначай обнял ее за плечо, Анжела посмотрела на его обнимающую руку и снова вернулась в долину Ля-Кро.

(За восемь месяцев московской жизни к ней несколько раз пьяно приставали, трезво дели предложения, устно, без обиняков (кто они такие, эти обиняки?) в новогоднюю ночь профгрупорг решительно пытался ее изнасиловать, но получил по темени темнокрасной вазой толстого стекла, лежал в больнице, Анжела его навещала…)

Андрюша брал нежные аккорды на ее плече, Анжела спокойно ждала следующего шага. Месяц назад она поклялась себе: тот, кто ее поцелует, и будет ее мужем, сейчас эта идея показалась ей странной… Он перевернул страницу, Анжела в очередной раз взвизгнула, что уже стало у них некой игрой, он накрыл растопыренной ладонью желтое пшеничное поле и долго поцеловал ее в губы. Вдруг она обнаружила, что крепко сжимает его руку, над тем же солнечным пшеничным полем.

Поцелуй не был таким приятным, как ожидалось, но странное ощущение входящего в рот чужого языка хотелось задержать как можно дольше, и Анжела поняла: она будет делать это часто, особенно теперь, когда первая преграда (некая предварительная невинность, такой в принципе пустяк) сломлена.

Поцелуй имел вкус – черная Изабелла, поближе к сердцевине, к косточке. Поцелуй имел запах – не очень приятный, но желанный своей новизной. Поцелуй был длиннее всех разумных понятий о времени – оказывается, вообще можно было никогда не разъединять губ…

Количество их рук изрядно возросло, пшеничное поле глянцево скользнуло на пол, тонкие пальцы немыслимо касались самых тайных ее мест и, не задерживаясь, неслись дальше (хотя куда – дальше?) будто надеясь ощупать каждый квадратный сантиметр кожи. Она заметила, что и ее руки делают то же самое… Вдруг что-то нарушилось, некое равновесие обрело новый центр, и все стало медленно клониться навзничь. Ее покрыло большое дрожащее тело, поцелуй исчез, перейдя в дыхание. Подняв глаза, она увидела над собою не сразу вставшие на место черты чужого лица.