Солнышко лесное. Викторианские истории (сборник)

– В младшей группе у меня Зинаида, – задумалась заведующая, – если вспомнить, как ты ее «любила»…

Выбирать не приходилось. На новой работе ее пообещали ждать, но свято место пусто не бывает, и Юлька, вздохнув, согласилась:

– Зина так Зина. В конце концов, ты же говорила, что она неплохой воспитатель.

Русик не понимал, куда его ведут, вертел круглой головой, раскачивая помпон на шапочке. В детском саду Юлька разжала вцепившиеся в руку пальчики, и ребенок не заплакал, послушно дал завести себя в группу. В его грустных глазах отразилось мамино растерянное лицо.

– Я скоро приду за тобой, маленький!

…Вечером Юльку неприятно кольнуло, что Русик не бросился к ней, раскинув руки, как остальные ребятишки к своим родителям, а приблизился бочком и ткнулся круглым лбом в колени. Подошла нянечка с заметно выпирающим из-под фартука животом (ох и везет же этой группе на беременных!):

– Это ваш малыш? Такой славный! Сам солнышко нарисовал! – она присела на корточки перед Русиком. – Придешь завтра в садик?

Сын длинно посмотрел на нее и отвернулся.

– Придет, – вздохнула Юлька, – куда он денется?

…Строгие черно-белые будни – темный костюм деловой женщины, быстро бегущие буквы на мониторе – сменялись яркими выходными: домашнее платье с ромашками, большой оранжевый мяч, цветочная радуга, которую однажды нарисовал сын.

Русик, Росинка… Он изменился. Стал рассеянным, часто капризничал, но в детский садик вставал, как маленький солдатик, одевался и шел без рева. Каждый раз, когда Юлька, на мгновенье обняв его, легонько подталкивала к входу, он останавливался и смотрел на нее.

И снова от непонятного страха сжималось сердце.

А вечером неизменно подходила нянечка. Иногда по припухшим векам было заметно, что она плакала. Звали няню Лиза (Юлька про себя называла ее Бедной Лизой). Ушки у молодой женщины были слегка оттопырены, что придавало ей детскую беззащитность. Что-то связывало Бедную Лизу с Русиком, ведь ни к кому из родителей она больше не подходила. Няня не говорила ничего нового, кроме «Русик – хороший мальчик», и Юлька отнесла ее странное поведение к причудам беременности.

…Этот плач!.. Она узнала бы его из тысячи. Он доносился откуда-то издалека, и Юльке пришлось схватиться за косяк двери, чтобы не упасть. Мысли лихорадочно взметнулись, разом выстроившись в ассоциативный ряд: рваная тень, крадущаяся по ночной улице, вкус крови во рту, женщина с веслом… Русик вышел, всхлипывая, с покрасневшими глазками.

– Все хорошо, маленький, все будет хорошо, – пальцы у Юльки дрожали, пуговицы никак не могли попасть в петли.

Рядом тяжело опустилась Лиза:

– Давайте помогу.

– Почему он у вас всегда плачет? – решилась спросить Юлька у Зинаиды.

– Не знаю, – равнодушно пожала та монументальными плечами и вышла из комнаты.

Назавтра за Русиком пошел папа.

Юлька чутьем поняла: что-то случилось. Муж угрюмо молчал, сжимая и разжимая ладони. Она знала у мужа такую особенность: ему надо было сначала переболеть самому, прежде чем что-то сказать ей. Мыла посуду и вдруг, не сдержавшись, подошла, рванула за плечи. Раз-вернув к себе, отшатнулась от муки, застывшей в глазах. Крикнула в побелевшее лицо:

– Что?!

– Ну что, что… Я с ней поругался.

На следующий день Юлька зашла в кабинет заведующей и молча положила заявление на стол. Нина недоуменно улыбнулась, начала читать и задохнулась:

– Н-нет… О-о, нет! Как она смогла?

– Смогла, – глухо сказала Юлька и заплакала.

Вчера на вопрос отца, почему его сын постоянно плачет, Зинаида Петровна ответила, что он дебильный, что она не собирается тратить время и заниматься этим выродком в ущерб нормальным детям.

– Я, конечно, этого так не оставлю, – Нина решительно встала. – Ребенка пока не води. Возьми несколько дней без содержания. Что-нибудь придумаем…

Что можно было придумать? Русик сидел в комнате на полу, вяло перебирал цветные кубики, смотрел снизу вверх зеркальными глазами.

– Усику болно, – буркнул, высвобождаясь из объятий. Погладил по лицу прохладной ручкой: – Мама пачет?

…В магазине Юлька увидела знакомый силуэт. Бедная Лиза медленно и осторожно несла себя, и глаза у нее были отсутствующие, обращенные внутрь.

– Здравствуйте, Лиза! Уже скоро?

– Скоро.

– Простите, Лиза, мне всегда хотелось спросить вас, – Юлька сглотнула ком, застрявший в горле, – почему Русик плакал в группе?

Няня испуганно заморгала рыжими ресничками, беспомощно оглянулась, будто ища у прохожих защиты.

– Я… Мне, наверное, сразу надо было сказать. Но я ее боялась…

– Кого?! – Юлька схватила узкую ладошку, встряхнула. – Зинаиду Петровну?

– Да… Не за себя боялась, поймите, пожалуйста… Из группы она сделала себе как бы семью. Вроде все ее дети. Они же маленькие, они ее мамой называли. А ваш мальчик не хотел. Он ей мешал… Она закрывала его в туалете и выключала свет.

Больно… Как больно… Юльке вдруг захотелось вцепиться в кого-нибудь ногтями, зубами, рыча и рыдая.

– Почему же вы не сказали мне сразу?!

Лиза заплакала. На прозрачном виске забилась голубая жилка, и Юлькина огромная ненависть ко всем и всему резко сменилась узконаправленной жалостью.

– Не плачьте, ради Бога, не плачьте, – она обняла няню и внезапно почувствовала чужую маленькую жизнь, толкнувшую ножкой.

…Вот почему Русик так боялся темноты, засыпая при уютном свете ночника, привалившись головой к маминой груди, к которой так никогда и не приник ищущим ротиком, к груди, где перегорело-перебродило молоко в тревоге за него, маленького…

Зинаиду Петровну отстранили от работы.

«Мы, родители, возмущены произволом, царящим в детском саду №…, – удивленно читала Юлька, – самоуправством заведующей, отстранившей от работы такого замечательного воспитателя, как…»

– Куда заявление пошло?

– В городской дошкольный отдел, – вздохнула Нина. – Да ладно, Бог с ним… Прости меня, это я во всем виновата…

– Ты?!

– Я, Юль, я. Зина – моя соседка. Вся ее жизнь передо мной как на ладони. Однажды ударила девочку по лицу. У той сотрясение мозга. Дошло до газет, до крупного разбирательства. Ее еще тогда уволили. А я пожалела… Ставила в «подготовку» три года подряд. А в этом рискнула дать малышей. Понимаешь, Юль, она старая дева. Мама у нее была какой-то большой шишкой, воспитывала одна и строила Зинку до «не моги». И сейчас строит. Зине уже под сорок, а чуть задержится, мамаша звонит, ругается, требует к телефону, как на ковер. Начальник! Всю жизнь дочери испортила. Отлучиться куда – ни-ни, замуж – думать не смей! А природа-то свое берет… Вот и не выдержала у Зины психика. Родители нарадоваться не могли, а я только с твоим заявлением поняла, что она – больной человек, что к детям ее близко нельзя подпускать, как бы она «своих» ребятишек ни любила.

Юлька перевела Русика в другой сад. Там его окружили заботой и вниманием, зная о скандальной истории. Но месяца через два воспитательница, пряча глаза, посоветовала забрать ребенка из садика:

– Не обижайтесь, пожалуйста, но мальчик, к сожалению, почему-то ни на что не реагирует. Отказывается заниматься, есть, играть, гулять…

– Что же он делает?

– Зайдите потихоньку, посмотрите сами…

Юлька заглянула в дверную щель. Два карапуза, пыхтя, строили на ковре город из кубиков, девочки играли в дочки-матери. Ее ребенок сидел на стульчике, смиренно сложив ладошки на коленях и уставившись в одну точку.

Она распахнула дверь. Увидев маму, Русик встрепенулся.

По крыльцу сада спускались люди. Юлька сдерживалась изо всех сил и все-таки не вынесла раздирающей ее боли: крепко обняв сына, зажмурила глаза и беззвучно закричала:

– Прости, Росинка, прости… Мы с папой тебя любим, мы тебя больше никуда не отдадим. Господи, спаси и сохрани моего ребенка! Господи, спаси и сохрани!!!

Чужая тетка

Марина сошла с трапа и, волоча огромную сумку, бьющую по ногам, поспешила в сторону встречающих. Алешка выбрался из толпы, бросился на шею.

– Мой мальчик! – Марина обняла братишку, с острой нежностью ощутив тонкие ключицы и ребрышки. Уткнулась в висок с голубой прожилкой, вдыхая знакомый молочный запах. Обняла отца и замерла. Хотелось подольше задержать чувство защищенности и покоя.

Ехали домой молча. Безмолвие сейчас было красноречивее слов. Можно просто сидеть, обняв рукой Алешку, вторую руку положить на плечо отцу. Наговориться успеют и потом; теперь важнее прочувствовать единение родства, когда все делится на троих и понимается без слов.

На миг показалось, что вот-вот навстречу выйдет мама, шурша полами шелкового халата, раскинет руки, готовые обнять, приласкать дочку. Марина зажмурилась, готовая отдать все на свете, чтобы это было именно так… Чуда не случилось. Мама кротко улыбалась с портрета в черной рамке.

Не желая расставаться с мечтой, Марина с детским упрямством бросилась распахивать двери комнат. Мама незримо присутствовала в вещах, которые покупала, к которым прикасались ее мягкие руки. Почудилось, что в большой комнате, где висел ее портрет, еще не выветрился горький запах лекарств. И снова, в который раз, молоточком в висках забилась чудовищная, непостижимая мысль – мамы больше нет.

Заплакал Алешка. Отец обнял детей, и они долго стояли так, не в силах оторваться друг от друга.

Улеглись хлопоты, связанные с приездом. Марина что-то чистила, скребла, стирала, стараясь все переделать за короткие студенческие каникулы, оставить на долю отца как можно меньше забот.

– А к тете Зое когда поедем? – однажды спросил Алешка, блестя глазами. Потянул за рукав отца: – Папа, ну когда?

Взгляд отца метнулся в сторону:

– Потом, Алешка, подожди…

– Что за тетя Зоя? – хмуро спросила Марина за ужином.

Фарфоровая чашка, маленькая в крупной руке отца, жалобно звякнула, встретившись с блюдцем.

– Папка, ты что – предатель?

…Алешка тихо посапывал в кровати. Стыл чай. Отец говорил медленно, трудно, тщательно подбирая слова:

– Мама всегда останется в моем сердце… Я любил ее… И люблю… Дочка, поймешь ли?.. Ты знаешь, работа у меня сменная, Лешка оставался один… Он темноты боится… Восемь лет – ребенок же совсем… Я приходил утром и находил его спящим в шкафу с зажженным фонариком. В школе на уроках спит, говорят. Ему нужна мама. А тут друзья случайно… познакомили меня с Зоей. Зоей Александровной. Лешка не сразу привык. Но она хорошая женщина, вот и оттаял…

– Случайно, говоришь? – хмыкнула Марина.

Закипала обида на чужую тетку, посмевшую вторгнуться в их постепенно налаживающийся после смерти мамы мирок, где было место только трем близким душам.

– Я переведусь на заочное, я сама Алешку подниму, я…

Отец шутливо, как в детстве, щелкнул ее по носу, передразнил:

– Последняя буква в алфавите. Пока твой папка жив, учиться будешь только очно. А когда окончишь, осталось-то недолго, так сразу квартиру продадим и поедем на родину мою. Давно ждет отчий дом. Вместе поедем: ты, я, Алешка… Зоя…

– Здорово ты за меня все решил! – Марина неловко взмахнула рукой, и на белой скатерти расплылось желтое чайное пятно. – Представляю, как приятно мне будет жить в твоем доме с чужой теткой!

– В нашем доме, – мягко поправил отец. – А Зоя… Ты полюбишь ее, когда узнаешь ближе.

– Никогда! Никогда! Никогда! – задыхаясь от близких слез, Марина швырнула дверь кухни.

Короткие каникулы пролетели незаметно. Отец к тяжелому разговору не возвращался.

Марина ждала посадки на рейс, нетерпеливо оглядываясь в поисках отца и Алешки, обещавших приехать чуть позже. Когда из такси вместе с ними вышла незнакомая женщина, к горлу подступил ком. Неприязненно пробежавшись по смущенному лицу, скромному костюму, Марина отвернулась и едва процедила:

– Здравствуйте.

Женщина успела всунуть ей в руки пакет, Марина машинально схватила и побежала, облегченно вздохнув: объявили посадку на рейс. Уже в накопителе обнялась с родными, заручившись обещанием отвечать на письма, и даже взглядом не удостоила чужую тетку, смиренно стоявшую рядом.

Марина решила оставить пакет со всем его содержимым в первой же урне, как только выйдет из самолета. Пакет нагрел ей бок: в нем было что-то теплое, духовитое. Осторожно, будто там могла лежать бомба, Марина отвернула бумагу и увидела румяные пирожки. В желудке заурчало, и она, мысленно оправдываясь, надкусила поджаристый пирожок.

Вдруг вспомнилось: мама стоит у плиты, пушистая прядка выпала из-под косынки и касается ямочки на раскрасневшейся щеке. На сковородке скворчит масло, в блюде растет гора золотистых пирожков. Мама строго смотрит на Марину:

– Перестань хватать. Все сядем, тогда и поешь!

Но Марина знает, что мама редко сердится по-настоящему, и быстро убегает, схватив добычу, – самый загорелый, самый поджаристый пирожок. Мама со смеющимися глазами шутливо замахивается кухонным полотенцем…

Подруги не могли узнать Марину, с такой кипучей энергией она бросилась в водоворот событий, в учебу, общественные дела и чуть ли не в разгул. Бегала на дискотеки то с одним ухажером, то с другим, меняла их, как перчатки, держа, правда, на цветочно-шоколадном расстоянии… Марина изо всех сил старалась не думать о «предательстве» отца.

И снова каникулы! Сердце защемило, когда в иллюминаторе появились голубоватые горы и словно в их бережной горсти – родной белый город.

Отец предупредил о том, что не сможет встретить: как раз сегодня отправился получать машину по целевому чеку. Туда и обратно далеко ехать. Вернется, наверное, только дня через три…

Ура, своя машина! К осени, когда папка будет в отпуске, возьмут палатку и поедут втроем рыбачить и собирать грибы-ягоды туда, куда никто еще не добирался!

Марина открыла дверь своим ключом, и на шею кинулся Алешка:

– Я ждал-ждал, заигрался и вдруг забыл! А ты – вот!

Братишка подрос, со скул почти сошла детская припухлость, этакий маленький мужичок. Как всегда, Марина уткнулась ему в висок:

– Мой мальчик!

Оставив Алешку распаковывать подарки, она колдовала на кухне – хотелось приготовить что-нибудь домашнее, подзабытое, умопомрачительно вкусное. С удивлением подбежала к двери, услышав трель звонка, гадая над вариантами: телеграмма от папы? Так быстро? Подруга, вызнавшая об ее приезде? Алешкины друзья?

На пороге с тяжелой сумкой стояла чужая тетка. Марина придержала дверь и почувствовала злорадство, увидев смятение на лице женщины, напрасно дернувшей ручку.

– Здравствуй, Марина, – тетка тяжело опустила сумку, отерла пот со лба. – Я вам тут… Алешеньке продукты немного собрала. Огурчики, пирожки… Он их любит…

– Спасибо, – пробормотала Марина, через порог принимая полную сумку, разом оттянувшую руку. Снова притворила дверь, оставив узкую щель.

– Что-то еще?

– Нет, нет…

Дверь захлопнулась. Сухо щелкнул язычок замка, сверху накинулась цепочка. Марина бессильно привалилась к двери. Сердце царапнул коготок жалости: тетка ехала издалека с тяжелой сумкой, а я даже отдохнуть не пригласила…

– Это была тетя Зоя? Почему ты ее не пустила?

Марина не могла смотреть братишке в глаза. И вдруг разозлилась:

– Она тебе кто – мама? Запомни: она нам не нужна! Это чужая тетка!

– Тетя Зоя хорошая, – еле слышно возразил Алешка.

Через несколько минут зазвонил телефон. Теряя на бегу тапки, Марина бросилась к телефону: отец, конечно, отец! – но после первых же слов, сказанных осторожным мужским голосом, почувствовала, как качаются и уходят из-под ног половицы…

Сколько она сидела в оцепенении – минуту, полчаса, час? Напротив мельтешило побледневшее от страха лицо Алешки, и, собравшись, Марина протянула руки, привлекая к себе братишку:

– Папка… умер.

Алешка прильнул всем тельцем, закричал, забился под руками… Только тут Марина поняла: они одни. Совсем одни. Хотелось забраться с Алешкой в шкаф и сидеть там долго-долго, забыв обо всем, пока их кто-нибудь не найдет. Если найдет…

Марина встряхнулась. О чем это она? Надо очнуться. Не давать воли слезам, действовать, действовать… Привезти отца, организовать похороны…

…Как? К кому идти за помощью? Рядом ни одного родного человека. Все придется делать самой.

– Хочу к тете Зое, – всхлипнул братишка.

Кажется, чужая тетка живет где-то на окраине города…

– Мы у нее были часто. С папой, – Алешка тихо заплакал. – Я помню дом.

…Она тяжело опустилась на стул – утомилась. Сердце отчего-то болело с утра. Не довелось увидеться сегодня с Алешенькой. Марина ее прогнала. Для этой большой девочки она – чужая.

Зоя Александровна устало покачала головой, нисколько не осуждая Марину, слишком хорошо помнившую покойную мать. В голове снова и снова крутился сон, мучивший всю ночь: зимний вечер, туман, и она, одинокая, стоит под фонарем, понимая, что земля умерла, что дальше кружка, отмеченного неверным желтоватым светом, простирается мерзлая, страшная пустыня.

На дороге взвизгнули тормоза. Кто это к ней? Такси привезло кого-то. Зоя Александровна подошла к распахнутой двери, и сердце в ней закричало, переворачиваясь, взмывая вверх, колотясь в горле раненой птицей-вещуньей…

Они шли по тропинке съежившиеся, испуганные – маленький мальчик и большая девочка.

– Андрей? – сдавленным голосом назвала чужая тетка папино имя. Марина кивнула без слов и увидела, как отливает краска от лица женщины. Она не заплакала, просто казалось, что горе разом придавило ее и состарило.

Дни бежали будто захлестнутые полупрозрачным дымным маревом: горькие хлопоты, обитый красным плюшем гроб; люди, речи, последнее прощание; горстка риса с изюмом – кутья, пригубленное за помин красное вино. Марина никак не могла заставить себя уснуть, потом не могла и не хотела просыпаться, умывать лицо, есть, разговаривать – жить, жить, и лишь изредка виновато чувствовала мимолетную радость – они не одни. На теплом плече тети Зои можно было вдоволь поплакать, слыша произнесенное ласковым шепотом:

– Большая девочка.

Зоя Александровна осталась с Алешкой. Марина удивлялась тому, как чутко чужая тетка откликается сквозь расстояния на ее неприятности.

– С тобой все хорошо? – спрашивала она.

– Хорошо, – каждый раз отвечала Марина в телефонную трубку.

– Может, мне приехать? Дня на два, а?

Потом выяснялось, что тетя Зоя уже взяла билеты туда и обратно, договорившись с соседкой о присмотре за Алешкой. Приезжала с неизменными пирожками, солеными огурчиками; разговаривала с кем-то в деканате и словно руками разводила все Маринкины беды, на поверку оказывавшиеся глупыми и ничтожными.

Марине становилось стыдно.

– Не надо было, тетя Зоя. Я бы сама…

– Большая девочка, – улыбалась Зоя Александровна. – Конечно, сама! Я же просто повидать тебя приезжала. Хотела немножко рядом с тобой побыть.

Тетя Зоя была рядом на Марининой свадьбе. Она вместе с Марининым мужем Витькой маялась под окнами роддома, когда Марина рожала дочку. Она взяла отпуск на работе, чтобы помочь молодой мамочке. Робко просила:

– Давай-ка я попробую, – если беспокойная малышка долго не засыпала в очередную бессонную ночь, и благодарная Марина сваливалась без сил. А когда пробуждалась, по квартире плыл чудный запах пирожков, мягких и одновременно хрустящих. Опущенные ресницы щекотал солнечный зайчик, и казалось, что вернулось детство: воскресенье, в школу идти не надо, можно спать долго-долго… Мама жарит пирожки… Какое счастье!

Марина снова проваливалась в сон, улавливая краешком ускользающего сознания легкий шепот:

– Ты спи, спи, я Оленьку смесями покормила…

Подросла дочка. Уже и у Алешки была своя семья. Постаревшая тетя Зоя жила с Мариной и каждый день ходила к Алексею присматривать за детьми. Все не могли в садик устроить.

Тревожась за нее, Марина звонила брату:

– Совесть у тебя есть? Ты почему мамушку допоздна задерживаешь?

«Мамушкой» они называли Зою Александровну только по телефону. Мама – это было свято, а тетя Зоя – мамушка.

– Я, что ли? Дети не пускают. Сидим, чай пьем.

– Темно ведь, скользко! Люди всякие!

– Всякие, – соглашался брат, смеясь. – Но ты же ее встретишь?

– Конечно, встречу! – возмущалась сестра.

– Ну вот, – приглушенно говорил Алексей, – а я мамушку в автобус посажу.

«Трубку прикрыл, – понимала Марина, – чтобы за столом не услышали».

– Ладно, – буркала сердито.

– Не волнуйся. И не ревнуй, – снова смеялся Алеша…

Собираясь на остановку, Марина вдруг застыла в прихожей. Вспомнила, как кричала на братишку, стоя на этом же самом месте: «Она тебе кто – мама? Запомни: она нам не нужна! Это чужая тетка!»

…Тогда, почти сразу, Марина узнала о смерти отца. Что бы они потом делали все эти годы без «чужой тетки»? Как бы выжили?

Несколько человек спустились с подножки автобуса и исчезли за углом в черно-сизом вечернем тумане. Мелькнула и пропала серая пуховая шаль. Куда старушка завернула? Ведь только что вроде бы вышла! Марина оглянулась: на остановке никого. Никого в желтоватом кругу фонаря…

Ах вон она где – за остановкой! Потерянно озираясь, Зоя Александровна терла платочком очки.

– Я здесь, – Марина поймала ее за руку.

Тетя Зоя, вздрогнув, ткнулась в Маринино плечо и тихонько то ли засмеялась, то ли заплакала:

– А я испужалась. Вдруг, думаю, вас с Алешенькой у меня никогда не было и я на свете совсем одна.

– Что ты! – сказала Марина нежно. – Ты как будто во сне, мамушка! Я же с тобой!

Она даже не заметила, что раскрыла «кодовое», телефонное в течение последних лет тети Зоино имя.

Алешкина любовь

…То ли солнечный луч упал на гладкую Лидину головку с аккуратным пробором, вспыхнувшую золотом, как бок хохломской посудины, то ли звезды так сложились, а может, оттого, что Фаина Ивановна пересадила второгодника Алешку за другую парту ближе к Лидке, но он вдруг глянул и остолбенел. И как раньше не видел, какая она красивая? Лицо маленькое, с острым подбородком, будто у подсолнечного семечка, и все остальное мелкое, аккуратное, гладкое. Брови и ресницы светлые, на молочные щеки словно кто морозом дыхнул – покрыты чуть приметным пушком. Косичка мышиным хвостиком, блестящая, вроде лакированная, а мочки ушей просвечивают на солнце, как две красные смородины – розовые, недоспелые. Лидка на пристальный взгляд обернулась, повертела пальцем у виска. А глаза, оказывается, серые, в крапинках…

Весь урок Алешка на нее пялился. На перемене поделился с другом Ефимкой:

– Слышь, у Лидки-то Петровой глаза в крапинку.

– Ага, – хохотнул Ефимка, – будто тараканы на-какали!

Алешка обиделся: ничего этот дундук не понимает в женской красоте. Заходя в класс, дернул Лидку за прохладную и живую на ощупь косичку. Лидка обернулась и живо треснула по затылку увесистой «литературой».

«Кажись, нравлюсь», – удовлетворенно подумал Алешка, поглаживая шишку на макушке. Дома после обеда разлегся на кровати. Размышлял о Лидке. Лидия… Ишь, имя какое! Не какая-то вам Манька-Танька. Как сладкий леденец, таяло имя во рту.

Прогрезил наяву Алешка несколько лет: пятый класс, шестой, седьмой. Нельзя сказать, что Лидка не уделяла ему внимания: то линейкой жахнет, то портфель на голову обрушит, то хихикнет в ладошку, когда он мается у доски. Алешка бережно хранил в памяти все проявления Лидкиного к нему внимания. Дома напряженно всматривался в зеркало. Не урод, глаза-нос на месте, ростом удался – первым в строю на уроках физкультуры стоит.

В восьмом как-то извел целую тетрадь, сочиняя записку, без подписи, конечно: «Давай с тобой ходить». Вспотев от волнения, положил ее Лидке в стол. Она повернулась и язык показала. И что это могло значить? Согласная или нет? На всякий случай сбежал с последнего урока, прождал за углом, а Лидка выпорхнула из дверей в окружении девчонок и даже в сторону его не посмотрела.

По кому Алешка «встревает», кажется, знала вся школа. Шушукались, хихикали по углам. Ефимка за друга переживал:

– На кой она тебе нужна, мышь белая? Ты на Любку лучше посмотри! У Любки глаза по пять копеек, и черные. Или на Маруську. У нее, вон, сиськи выросли…

Алешка ставил «чилим» Ефимке:

– Э-э, да что ты понимаешь в женской красоте!

В десятом Алешка вызвал Лидку на свидание. Она повернулась к нему и чинно кивнула. Алексей обомлел. Снова, как когда-то, сбежал с последних уроков. Долго отмывал руки под умывальником – соседу вчера помогал «Беларусь» чинить. Челку пригладил, набок завернул – так показалось красивше. Чистую рубашку надел.

Встреча была назначена на семь часов, на остановке. Пришел туда часа за три и ужаснулся: груды «бычков» валяются, на щелястых стенах надписи неприличные накаляканы. Не поленился – сбегал домой, надыбал у мамани известь с кистью (печку на днях белила), взял метлу с совком. Подмел остановку, хотел стены побелить, да понял – не успеет. Замазал только непристойности. Глянул на себя – руки в известке, рубашка грязная. Домой мыться-переодеваться опрометью бежал, обратно вовсе птицей летел.