Былое сквозь думы. Книга 1

ПРОЛОГ

ПОРА СОЗРЕВАНИЯ

      Не так-то много правдивых и поучительных историй удаётся услышать зрелому человеку за свою жизнь, не говоря уже о неоперившейся молодежи. Поэтому всякому недорослю, взявшему в руки эти скромные записки, было бы пользительно не только перечитать их лишний раз, но и сделать на память выписки в дневник или в иную интимного свойства книжицу. И это, убелённому благородными сединами автору сих строк, доставило бы истинную радость просветителя, как пытливого юноши, так и чувствительной отроковицы.

Так укрепи же меня Господь, чтоб, не страшась собственной тени, провёл я осилившего грамоту человека по запутанным лабиринтам собственной жизни, доказуя мудрость поступками, а не велеречивостью. И пусть лишь голая правда прольётся с этих страниц на голову читателя, яко указующий свет головни безнадёжно заблудшему в ночи путнику…

P.S. В связи с тем, что сии откровения заносились на бумагу в разное время половой зрелости и в любом состоянии трезвости автора, порой при блудном свете огарка свечи в будуаре дамы, нередко в неверном лунном мерцании на военном бивуаке, то они могут поверхностному читателю показаться неровными и путаными, как в исторической хронологии, так и в литературном смысле, однако никто не смеет упрекнуть летописца в искажении ложью фактов его героической жизни!

***

      Мой папаша, матёрый ковбой, и приёмная мать, ветхозаветная фермерша, воспитывали меня в лютой строгости. Не покладая натруженных рук, они прививали ко мне любовь к патриархальному труду и кротости чем могли, никогда не скупясь на крепкое назидательное слово. И я рос не по годам сметливым ребёнком, а едва войдя в ум, уже сумел с выгодой для семьи сбыть кочующим конокрадам лучшего производителя из нашего табуна. На что мой родитель, далёкий от свободной коммерции христианин, смиренно откликнулся библейской проповедью и отеческим наставлением. Старый жеребятник, охаживая мои чресла сыромятной уздой, укорял при этом, как всегда, свою жену:

– Мэри, – наливался он яростью до краёв, – Мэри, от кого это тягостное наследство? Немедленно одари меня достойным преемником!

Мэри мирилась с забывчивостью супруга, как могла, лишь изредка ломая о его загорелую плешь домашнюю утварь. Воспитанная в духе послушания, она и во мне пробудила чувство меры в преклонении перед властью и законом, весьма преуспев на этом наставническом поприще. Поэтому уже с ранней молодости я насобачился обходить далеко стороной и то, и другое.

С появлением сестры Азалии, все заботы по моему воспитанию легли на плечи независимо странствующих по прериям джентльменов благородной выправки и чернокожей кормилицы с хлопковых плантаций Юга. Рабыня любила меня до самозабвения, прощая дитяти все шалости белого человека, вплоть до применения им огнестрельного оружия по движущейся цели, за что и была пущена с молотка на торгах, вместе с моей мишенью: дядей Томом и его хижиной. Я горько переживал утрату объектов моих забав, навзрыд плакал по углам безлунными ночами и в диком забвении одиноко бродил по опостылевшим окрестностям, пока не утешился новой привязанностью, открыв в себе очередную грань дарования.

Наша кухарка Сисиния, помогавшая матушке в ведении хозяйства возле котлов, вовремя заметила мою скорбь и раннюю самостоятельность. Она как раз входила в пору второй свежести и поэтому позволила ребенку утолить созревшее любопытство, взвалив на себя благородное бремя педагога. Правда, сначала мне пришлось пригрозить возможностью несчастного случая при пользовании открытым огнём, но зато впоследствии, войдя во вкус педагогической деятельности, Сисиния не раз говаривала мне, задирая юбки на задворках фермы:

– Не дай бог, если молодому хозяину достанется очень юная мисс. Не долго и до беды при таком его черпаке. Если уж мой горшок он выскребает до дна, то что уж говорить о мелкой соуснице? Далеко до вас было бедняге Тому, а ещё дальше старшему Дику.

А в нашем роду все Дики. И папашка, и дед, но особой дикостью отличался прадед. Тот даже жил в пещере и не пользовался огнём, так и сложив голову в борьбе с паразитами. Дед-то огнём уже пользовался вовсю, даже загнулся от горячки, оставив моему батюшке в наследство сивую кобылу по кличке Роза и совет избежания кабалы долгов своевременным побегом с берегов Альбиона на Дикий Запад Америки, где предприимчивые переселенцы уже начали обживать подошву Скалистых гор. Что молодой коновал тогда и сделал, оставив прежнюю сожительницу у потухшего очага, но прихватив с собой меня и Розу, как продолжателей рода первопроходцев.

В пути кобыла очень привязалась ко мне, и мы дни и ночи проводили вместе, питаясь чем придётся из одного котла. Даже во сне я ощущал её тёплые губы и мерное дыхание на своём челе. И потому мои сны, оберегаемые преданным животным, были светлы и содержательны. Я видел себя то полным генералом от инфантерии, то пламенным борцом за свободу аборигенов, то отважным капитаном сухогруза с живым товаром на борту, а на худой конец, и финансовым воротилой всего Нового Света. Добрая Роза и щедрая Америка позволяли мне уже в голозадом детстве смело заглядывать вперёд, пусть пока что и во сне.

– Дик, – смеялся отец. – Дик Блуд, никому больше не рассказывай своих снов. Это бред сивой кобылы, выжившей от старости из ума. Если я не подцеплю девицу с состоянием, не видать нам ни чинов, ни тугого кошелька, а тем более – генеральских нашивок, даже в этой стране равных возможностей.

По молодости лет я не перечил отцу, но когда появилась мамаша Мэри, а Роза, ожеребившись, благополучно пала от старости, во мне всё более и более стала крепнуть уверенность в своё высокое предназначение. Бред сивой кобылы, оставивший столь неизгладимый след в детской памяти, должен был воплотиться в явь. Тем более, что научившись сносно читать и писать, мною самостоятельно, без родительского благословения и опеки, была выгодно заложена под небольшой процент наша ферма со всей недвижимостью и продан изрядный табунок соседских чистокровок по сходной цене. Я замахнулся было на все оставшиеся угодья родичей Мэри и прочих соседей, но был вовремя для них остановлен. Первоначально собственным прародителем с ремённым недоуздком в заскорузлых руках, а затем и силой закона всех местных властей, включая даже судейских писарей.

Огорчённый упрямым недопониманием порывов юной души, как родными, так и не очень близкими, я с гордо поднятой головой удалился из их суетного и корыстного мира. Таким прискорбным образом я несколько лет провёл в уединении, черпая силы в песнопении псалмов по принуждению и из рассказов бывалых каторжных авторитетов. Меня тянуло к знаниям, как муху к патоке. Поэтому я со всех сторон старательно постигал жизнь, то духовно закаляясь в одиночках, то применяя на практике полученный от многоопытных сидельцев опыт в случае коллективного разбоя при амнистии кстати подвернувшейся. Тем самым как бы вскользь напоминая о себе близким и бывшим злостным соседям о возможном перераспределением их достатков в недалёком будущем, чем снискал уважение в среде свободных предпринимателей. В это же время я много путешествовал, преимущественно в крытых экипажах и с личной охраной. Таким образом, очень скоро я стал законченным джентльменом и отпетым патриотом.

Как раз в эту пору у меня появилось свободное от праведных трудов самообразования время, и я вновь решил посетить родимые места с целью привнесения радости в быт тамошних обитателей. Встреча с близкой роднёй удалась на славу. Сестра Азалия ликовала по поводу моего появления до припадков, Сисиния тупила взор, лелея в сердце надежду на прежние тесные отношения, а матушка Мэри просто рыдала как ребёнок, запершись в холодном чулане. Замшелый же лошадник, так и вовсе рассупонился. Смахивая неловкую слезу, подвернувшейся под руку связкой самодельных вожжей, он голосил на весь приход:

– Дитя моё, будет большим для тебя счастьем, если ты собственноручно не замедлишь воспользоваться этой верёвкой. Иначе, не пройдёт и недели, как местные жители накинут пеньковый галстук на твою шею и без твоего же согласия. Не доводи меня до греха и позора!

– Угомонись, старина, – с достоинством отвечал я. – Сын сумеет постоять за твои права, прибрав всё к своим рукам. Мы ещё попадём в сенат, ведь я не мараю руки о конскую сбрую или чайный сервиз всего на шесть кувертов.

Успокоив таким образом родню, я первое время отдыхал, объезжая мустангов и женскую половину прислуги, но минуя Сисинию по причине её возрастного ценза, а затем обратил взор на окрестных фермерш, не утомляя себя их дочерьми, серьёзно готовящимся к гнездованию. Но в силу того, что я не мог наносить визиты вежливости своим недавним обидчикам, равно как и быть приглашённым к ним на чашку чая, мне приходилось загодя и весьма подробно разрабатывать свои знойные планы с учётом живой силы противника и предварительной рекогносцировкой местности на предмет отступления. Удаче моих планов весьма способствовал постоянно открытый сезон охоты на бизонов и индейцев, когда истинные мужчины смело оставляли своих дам без присмотра. Кстати, вот тогда-то я и понял, что во мне сокрыт талант военачальника, предполагавший генеральский чин.

Справедливости ради надобно заметить, что мои планы не всегда претворялись в жизнь. Но я с уверенностью могу констатировать, что благодаря моим скромным потугам и при моём-то кнутовище, отцы семейств значительно чаще радовались увеличению рода, нежели до моего прибытия в их края. Я же долго оставался в тени, тихо веселясь за счёт счастливых мужей и их плодовитых жён.

Моё смиренное и безоблачное бытиё, если не считать карканья единокровного пастуха и приставаний Сисинии, продолжалось до тех пор, пока я не нарушил одиннадцатую заповедь, призывающую не членоугодничать в близкой к тебе среде обитания. И, как говорится, первый же сэндвич вышел комом.

Мисс Сара Блин, будущая счастливая от меня мать и ближайшая соседка по ранчо, неосторожно застала меня в более чем объятиях своей маман. Разразился семейный скандал, так как миссис Блин тоже видела во мне приёмного отца своего будущего чада. От частого, по причине соседства, общения, мы знали друг друга достаточно хорошо не только в лицо. Поэтому я наскоро утешил их как мог, одарив ласковым словом и кое-чем из одежды. Времени для ликования от приятной семейной встречи было в обрез, поэтому я умело канул в ночь на горячем скакуне, прикрывшись уздечкой.

Не прошло и суток, а чёртов Блин с сыновьями и сердобольными соседями уже штурмовали наш дом с примкнутыми не на шутку штыками. Тяжело бы пришлось моему папашке, кабы не моя сообразительность и желание с честью выбраться из затруднительного для него положения.

В то время как разъяренный неприятель попирал, можно сказать, мою колыбель, я уже мчался на лихом и злобном жеребце по кличке Раздолбай Четвёртый к Восточному побережью. Так вышло, что три первых Раздолбая самостоятельно сбежали в прерии от моего родителя ещё в годы нашего гнездования на Западе, а вот вместе с четвёртым слинял и я подальше от родных пенат. Так уж вышло, что вспоминать! А женская честь – дело добровольное, и хотя за неё можно было бы пострадать в пределах разумного, однако недавнее ограбление церковной кассы, слухами приписываемое мне, никаких лавров в этих краях уже явно не сулило. Поэтому я с лёгким сердцем покидал неуютное становище, свято веря в свою счастливую звезду.

В Нью-Йорке я без особого труда нанялся квартирмейстером при штурвале на бригантину «Счастливое избавление», которая с грузом скобяных товаров отправлялась к берегам Индии. Отныне меня ждал весь мир, открывая новые заманчивые горизонты, и моя девятнадцатая весна, по всем приметам, обещала быть щедрой на удачу от случая к случаю.

Часть I

ИНДИЙСКИЙ КАПКАН

Глава I

МУЖСКОЙ РАЗГОВОР

В благословеннейшем XIX веке, ближе к его концу, Индия представляла собой небольшую, если судить по количеству джентльменов на душу туземного населения, но чрезмерно избалованную войнами и восстаниями страну. И причиной тому были то ли непомерная дикость местного населения, то ли безоглядная доверчивость белого человека. Хотя, вполне могло быть, что виной всему служили благоприятные для ведения вооружённых конфликтов климатические и погодные условия. Точно не скажу, но только прибыл я на Индостан в самый разгар очередной разборки англичан с коренным населением Бенгалии. Нана-Шах, наследик древней империи моголов и он же император Дели, возглавил очередное проявление недовольства сипаев и захватил было почти весь Декан, оставив англичанам Калькутту, Бомбей и Мадрас. Нанеся своими необдуманными действиями кровную обиду Ост-Индской Компании в целом и генерал-губернатору Индии сэру Вильяму Джону Лоуренсу в частности, туземцы, естественно, напросились на очередное повышение налогов и незамедлительные карательные экспедиции сынов Альбиона. Королева Виктория, да и весь цивилизованный мир, в очередной раз убедились в необходимости твердого правления на полуострове, без всяческого попустительства не только низшим кастам, но и притворно законопослушным раджам и браминам.

Массовые расстрелы сбили воинственную спесь с сипаев и сигхов, даже несмотря на то, что проводились весьма гуманно и без особого загрязнения окружающей белого человека природы. Правда, приходилось неэкономно расходовать целый пушечный заряд на одного аборигена, привязанного к орудию, но зато достигался потрясающий зрительный эффект. Далеко не тот, что при грубом использовании картечи по толпе оборванцев. Сэр Лоуренс любил шутить по этому поводу:

– Хорош тот сипай, который не подлежит реставрации.

Я в то время базировался в городе Пондишери, принадлежащим Франции, и вёл размеренную жизнь, свободную от угрызений совести. Слегка овладев тамульским и таурским наречиями, я совершал торговые операции с индийской коноплёй, корицей и прочим колониальным товаром в западной части Индостана, известного под названием Малабарского берега, окаймлённого длинной цепью гор, которая тянется к северу вдоль побережья до диких и суровых провинций Мейвара и Бунделькунда, проходя по границе с Афганистаном. Отдалённость этих территорий не всегда позволяла закону вмешиваться в частное предпринимательство, поэтому мои коммерческие сделки приносили определённый доход как мне, так и местным властям, особенно при обращении с драгоценными металлами и минералами. Поэтому начальник полиции французских владений генерал Риго де Марси не раз говаривал мне на очередном допросе:

– Если вы, Блуд, достигнете верхнего предела старости, то в этом не я буду повинен. Англичане подтолкнут вас в самом ближайшем времени к расчётам с жизнью. Ведь уже который год вы занимаетесь у них под носом контрабандой, скрываясь от британских законов на нашей территории. Но ведь и у нас может иссякнуть терпение.

Да я и без него чувствовал, что пора в самом скором времени перебираться поближе к театру военных действий и приносить посильную пользу моему заокеанскому отечеству. Ведь так приятно будет осознать, что отчизна радуется за тебя, быть может, видя, как ты приумножаешь своё богатство в её честь. И, естественно, очень хотелось тактически грамотно помыслить о военных трофеях где-нибудь в обозе или при штабе.

И вот, как-то раз прогуливаясь по Маброльской набережной Пондишери и покуривая коренгийскую сигару, я встретил знакомого ещё по бригантине «Счастливое избавление» маркиза Жана-Батиста де Профурье. Этот выходец из Марселя был романтиком высочайшей пробы. Являясь то ли внучатым племянником, то ли вовсе побочным сыном губернатора индийских колоний Франции адмирала Луи де Кепульи, Жан смело занимался рискованными биржевыми операциями и чужой недвижимостью, редко терпел неудачи, а когда дело доходило до суда, вовремя успевал сменить место жительства, что, собственно, и сближало нас. Да и в целом, это был двадцатилетний красавец с пышными усами вразлёт и гордым профилем высматривающего добычу пеликана. Горячность в движениях выдавала в нём человека скорого на подъём и заранее уверенного в своей правоте, хоть ты кол затёсывай на его башке.

– Салам, Дик! – по-местному сдержанно приветствовал он меня и сразу перешёл к делу: – А не посетить ли нам заведение вдовушки Амфу?

Я знал готовность Жана к постоянному действию. Заглядывать вперёд было не в его характере. Помню, когда в Индийском океане нашу бригантину начал было трепать шторм, он, не задумываясь, бросился за борт, чтобы плыть к берегам Цейлона лишь бы не оставаться пассивным наблюдателем гибели судна. Бригантина и Жан тогда уцелели, но анекдот о французской смекалке и до сей поры бродит по тавернам морских держав. Поэтому, обрадованный встречей со старым товарищем, я не смог ему отказать. Тем более, что солнце уже согнало обезьян с верхушек пальм, и давно было пора освежиться бокалом прохладительного где-нибудь в тени.

– Полностью согласен с твоим предложением, – весело откликнулся я. – У мадам Амфу всегда найдётся достойное пойло и приличная компания.

Мы свернули на улицу Чанденагара и уже через полчаса входили в двери постоялого двора гостеприимной вдовы.

Я часто бывал в этой харчевне, ибо по роду своей деятельности посещал и менее пристойные заведения, хотя всегда оставался джентльменом, как и всякий белый человек. К мадам Амфу редко заглядывали представители власти, и поэтому никто не мог помешать задушевной беседе старых товарищей. А я сразу почувствовал, что маркиз настроен по-боевому, и наш разговор будет нежелателен для посторонних ушей.

К делу мы сразу же и приступили, разместившись за отдельным столиком в углу и заказав для разминки кувшин ликёра Гарнье де Шартрез с зажаренными на вертеле браминскими утками и блюдом рисовых лепёшек.

После первых бокалов, мы взялись за вторые и третьи, а уже утолив жажду, изрядно подкрепившись и потребовав пальмового вина для поддержания дальнейшей беседы, приступили к серьёзному разговору.

– Дорогой Дик, много ли ты имеешь от своего вонючего бизнеса, не считая неприятностей? – в упор спросил меня Жан, не терпящий околесицы в разговорах.

Я по привычке ушёл от прямого ответа, но особо и не скрывал, что даже при французском прикрытии постоянные военные действия англичан пагубно сказываются на мирной торговле.

– Вот и я о том же, – обрадовано подхватил Жан. – Под грохот канонады можно заниматься разве что искусством, особенно если оно имеет древние корни.

– А при чём тут торговля? – обиделся я за коммерцию.

– Ни при чём, – продолжал радоваться моему тугоумию маркиз. – Какая к чёрту торговля, если под напором красных мундиров гибнут и бесследно исчезают значительные материальные ценности духовного наследия индийцев. От какого груза ломились трюмы кораблей, отправляемых верноподданными Королевы в метрополию после взятия Шиншарда и Лукнова? А что сейчас доставляется в Калькутту из Ауда и Бенереса?

– Наверно, не знамёна побеждённых сипаев, – вставил и я своё веское слово в поток вопросов благородного защитника древнейшей цивилизации.

– Дик, ты трезво мыслишь, – польстил мне француз. – Я тебя знаю, как порядочного и надёжного человека. Пора, мой друг, пора встать на защиту угнетённых и прибрать в надёжные, но не английские руки то, что ещё осталось в монастырях и пагодах. И если многим придётся погибнуть в борьбе за светлое будущее, то пусть они знают уже сейчас, что мы с тобой не оставим без присмотра их вековое наследие, – Жан даже вскочил из-за стола в порыве свободолюбивого вдохновения, а выпив, уже вполне разумно закончил: – Правда, любителям независимости не обязательно знать о нашей скромной помощи. А попутно, надо бы положить конец беспредельному владычеству Ост-Индской Компании над золотым запасом раджей и браминов.

– А каким образом мы положим конец владычеству? – заинтересованно спросил я, оправдывая замечание друга о трезвости своего мышления.

– Элементарно, – отозвался справедливый француз. – На днях меня известил гонец от одного Верного Человека, что очень скоро следует ожидать падения Гоурдвар-Сикри, что на границе Бутана и долин Гималаев. Эта крепость пока что удерживается мятежными сипаями под предводительством Куавер-султана, но её уже осаждает отряд гвардейских улан во главе с капитаном Крисом Делузи. А к ним на помощь из Калькутты на днях выступает полк шотландцев, руководимый полковником Эдмундом Говелаком. Гоурдвар-Сикри издревле славится своим богатством и роскошью, а поэтому, если мы поспешим за шотландцами, то на их плечах сможем ворваться в крепость и провести там надлежащую ревизию ценностей султана до их полного разграбления. Верный же Человек, находящийся сейчас в крепости, поможет нам на месте в кратчайшие сроки разобраться в ситуации.

– Предложение очень заманчиво, – начал я размышлять вслух, – но ведь ещё надо добраться хотя бы до Калькутты, а оттуда через сплошные джунгли и до самой крепости.

– Пусть это не заботит тебя, – горячо заверил Жан. – Я уже нанял самую быстроходную на восточном побережье яхту, которая делает двадцать узлов при попутном ветре и внёс залог. Завтра утром ты заплатишь недостающую часть, ведь счёт дружбы не портит, и мы с восточной стороны Индостана морем доберёмся до Калькутты как раз к началу выступления шотландцев. И если ты согласен с этим планом, то закажи арраки, и мы поднимем бокалы за успех.

План был хорош, тем более, что война или на худой конец революция всегда являются прибыльным предприятием для сообразительного человека. И не обязательно быть в гуще схватки. Главное – это не опоздать к трофею, а впоследствии всегда успеете доказать любому правдолюбцу, что твой капитал нажит страстной, ещё с раннего детства любовью к каторжному труду и непосильной для простого смертного экономии. Поэтому я заказал требуемую рисовую водку, и мы отошли от серьёзных дел, предавшись воспоминаниям на почве алкоголя.

Незаметно, как застольная песня, грянул вечер, и мерцание свечей отразилось на наших пылающих здоровьем лицах. Вдова Амфу лично следила за сервировкой нашего стола, не упуская возможности ответить увесистой шуткой на наши светские вольности. Мы много смеялись и пели, но захотелось большего – идейно поспорить с кем попало до первой крови. И случай не замедлил представиться.

Как раз против нас, за соседним обширным столом, на широкую ногу веселилась подходящая для солидного разговора компания. Ребята подобрались там достойные и, если судить по одёжке, знанию языков и морской терминологии, уже успевшие испытать на себе все прелести жизни. Словом, это был именно тот круг лиц, в котором можно заводить беседу с рукоприкладством. Тут главное умело начать разговор, а далее уже не будет иметь значения, кто и к кому имеет претензии, так как дружеский мордобой в стеснённых условиях далеко не всегда позволяет выбрать особо приглянувшегося собеседника. Верховодил этими босяками явно выраженный бабуин рыжего окраса, но с некоторым словарным запасом под покатым лбом. Его тяжёлый взгляд уже не раз упирался в наши открытые лица, мешая выпивке и полёту мысли.

– Дик, а не прогуляться ли нам к соседнему столику? – угадал моё желание Жан. – Этот ржавый самец угнетающе действует на мою расшатанную нервную систему.

Я не возражал. Здоровьем природа меня не обидела, да и папашино воспитание пошло впрок. При низкой посадке и некоторой разнолапости, приобретённой от раннего общения с лошадьми, меня голой рукой и с первого попадания свалить было почти невозможно, чего не скажешь о марсельце. Но зато француза отличала хлесткость удара с непредсказуемой стороны и ниже пояса, а также расторопность при манёвре и достойном отходе. Так что, когда мы вдвоём нарывались на истинно мужское приключение, нас выкидывали за порог без регулярного постоянства. Особенно, если народу и без нас было предостаточно.

Мы дружно встали из-за стола, ненароком опрокинув его, и уверенной поступью двинулись к рыжему верзиле.

– Месье, – гробовым голосом произнёс маркиз, обращаясь к нашему визави, – хоть мы и не имеем чести быть знакомыми с вами, но ваша беспардонная наглость в обращении с хозяйкой данного заведения, а также оскорбление взглядом моего друга, не позволяют мне пройти мимо, без выражения соболезнования по поводу пробелов в вашем воспитании…

Жана несло, как обычно в подобной ситуации. И как правило, непонятное для неискушённого правилами хорошего тона слушателя, его вступительное слово вызывало приступ ярости и немедленное желание заткнуть этот родник красноречия силовым приёмом.

Так оно и вышло. С криком: «Я – Медноголовый Хью! И меня знает всё восточное побережье от мыса Коморина до берегов Ганга», – вожак шайки оборванцев вскочил и, пренебрегая правилами рукопашного боя, двумя кулаками сверху хватил по бедной голове славного маркиза, отчего тот, теряя на глазах благородство, рухнул под ноги обидчика. Я не мог спокойно взирать на тело распростёртого товарища и ловким ударом снизу чуть не выбил доску столешницы, в горячке слегка промазав по рыжей обезьяне. И только это спасло последнего от многочисленных переломов челюсти, а может и черепной коробки.