Крепость мёртвых

Это обстоятельство не то, чтобы ни удивляло женщину, наоборот, очень ободряло. Но в скором времени ей это стало казаться странным. И не ворует, и не работает. Но угощает по вечерам всех подряд в кабаках. Его же призывы к насилию вообще стали пугать Настю.

А как-то ночью, совсем недавно, еще до ареста, Башка выпивал в соседней комнате их дома с дружками. Насти нездоровилось, и она рано ушла спать. А когда посреди ночи проснулась выпить воды, то случайно услышала жуткий разговор из-за приоткрытой двери. Дружков Башки уже не было. Находился в той комнате сам он и один купец. Настя его узнала сразу. Это был господин по фамилии Михно. Так его все и звали в городе.

Настя знала, что он груб, жесток, но главное – готов из-за выгоды пойти на что угодно. Как-то этот господин даже продал саму Настю заезжим южным купцам. Когда жил с ней в прошлом году. Точно также подслушав разговор, как и в этот раз, женщина все поняла и сбежала из дома Михно. Прямо посреди ночи в одной сорочки.

Вот и сейчас она очень испугалась. Ей показалось, что купец пришел за ней. Однако, прислушавшись, Настя поняла, что речь идет не о ней.

«Так что, поможешь мне казаков выгнать из города?», – говорил Михно.

«Да как я тебе это сделаю, отец родной, – спрашивал полупьяным голосом Башка, – я же не губернатор».

«И с ним решим, поможет, чем сможет, – продолжал купец, – ты свою часть выполни. Надо бы мужиков возмутить».

«А нас ни того?», – спрашивал опасливо хозяин дома.

«Да что того? Кучка их осталась. Серьезные люди заинтересованы. Оттуда (откуда именно купец не уточнил). Денег не пожалеют. Да и кто они? Это же камендачи, не боевые казаки. Тыловики-обозники, что от них ждать? Только тюрьму охранять и могут. На свою задумку некие господа уже много вложили денег. Останавливаться не намерены. Все равно получат что хотят, с нами или без нас.

Так что лучше бы помогать. И мне много обещано. И ты со мной не пропадешь. Вот тебе задаток. (При этом Михно что-то тяжелое и звенящее положил на стол.) И на попов нападай. Одна шайка.

Услышав этот разговор, Настя настолько сильно испугалась, что боялась дышать. Сердце ее выпрыгивало из груди. До утра пролежала она на кровати с закрытыми глазами. А утром попыталась забыть обо всем. Да и Башку она к тому времени уже стала побаиваться. А когда его арестовали, решила рассказать правду, только не знала кому.

ТОСКА И ЗОЛОТЫЕ ПОГОНЫ

На следующий день, поздно вечером, я пришел к Юлии и был просто ошарашен ее поведением. Язвительно поздоровавшись, она стала упрекать меня в измене. Глаза ее были напухшие, было видно, что она долго плакала. Оказалось, что моя подруга видела вчера нас в лесу с Настей. Собирала так какую-ту совершенно бесполезную траву для своих глупостей.

«Теперь мне все ясно, – кричала она, – ты нашел себе помоложе меня бабу. А что, она свободна. Ведь ее любовника ты поэтому и не отпускаешь из тюрьмы? А я, дура, сразу не поняла, почему ты переругался со всеми. И с губернатором, и с жандармами, и с судьями. Все дело в этой Настеньки! Твоя похоть весь город погубит».

Ну и дальше в подобном стиле. Объяснить ей правду оказалось невозможным. С Юлией приключилась настоящая истерика, в ее отвратительной форме, когда люди подвергаются какой-то идеи, а та сводит их с ума, доводит до исступления их волю, чувства, нервы… Они ничего не видят и не слышат.

Я пытался спросить, почему она не подошла к нам тогда в лесу. Но кроме злого «чтобы не мешать влюбленной парочки» ничего не добился. В тот момент Юлия просто ненавидела меня. Как могут ненавидеть самого лютого врага, причинившего много зла. С тяжелым сердцем я покинул дом подруги, полагая, что сумею убедить ее в своей правоте позже. Нужно дать ей время, чтобы успокоиться.

Уже мне вслед донеслось безумное в своей злобе:

«Ты меня обманывал во всем. И город ты оставишь, бросив меня здесь на погибель. Иди, иди, за наградами, они тебя заждались уже. А про меня забудь».

Рядом со-своим домом я наткнулся на казака, искавшего меня. Вернулся Александр со штаба. Он был ранен и ждал в тюрьме. Когда я вошел в кабинет фельдшера, куда собственно и привели казаки Александра, я увидел кровавые бинты, разбросанные по полу и самого моего вестового, лежащего на кушетки в окружении гражданского фельдшера и двух казаков.

Они держали Александра за руки, пока медик что-то там или резал, или зашивал ему на животе. Выяснилось, что на подъезде к Ставрополю моих людей ждала засада. Второго казака Семченко убили, а Александру удалось оторваться на своей резвой кобыле от нападавших.

«Это тебе, урядник», – сказал дежурный и вручил мне запечатанный пакет с кровавыми пятнами.

Это был приказ командующего Линией о назначении меня командиром полсотни и присвоении чина хорунжего. По службе приказывалось продолжать осуществлять надзор Ставропольской тюрьмы и ждать дальнейших распоряжений.

А утром (я переночевал в тюрьме на диване в кабинете дежурного) к нам пожаловала пышная делегация во главе с губернатором. Так же в толпе незваных гостей находился его заместитель (тот самый банный Тарас), жандармский начальник (его имя я давно позабыл), куча бывших крестьян в синих кителях (жандармы) и еще какие-то чиновники.

Вся эта компания завалилась в дежурку и в пафосной форме стала благодарить за службу казаков. «От этой лести ничего хорошего можно не ждать», – решил сразу я. И не ошибся. Кошкин пытался приказать нам передать «столь важный для города объект» Ставропольской жандармерии.

А увидев приказ командующего, все эти господа притихли, погрустнели и молча удалились. Было хорошо заметно, что они крайне не довольны. Правда, особо вида не подали.

В ОСАДЕ

Вечером ко-мне домой прибежал Степка. Я очень обрадовался, увидев его. Мне поначалу показалось, что это Юлия его прислала ко-мне. В сердце вспыхнула надежда на то, что она одумалась и хочет меня видеть.

Оказалось, что нет. Степка прибежал по собственной воле. Он сообщил, что Настю нашли мертвой. С перерезанным горлом у себя дома. И убежал. «Значит, еще кто-то видел нас в лесу», – почему-то вдруг решил я. А ночью я проснулся от шума. На улице слышалось многоголосье. Кричали какие-то люди. Я подошел к окну и увидел, как к моему дому идет толпа человек в двадцать, с факелами, вилами, топорами и еще Бог знает с какими граблями.

Молниеносно я накинул китель с уже пришитыми золотыми эполетами и схватил пистолет. Тем временем шум перешел в коридор. Я направил пистолет на входную дверь. В последнее время он был постоянно заряжен. Через секунду дверь распахнулась и я увидел пять бородатых и пьяных физиономий. Особо не прицеливаясь, сделал выстрел. Один дядька резко отлетел назад, схватившись за шею. Остальные от двери отбежали.

Быстро перезарядив пистолет, я выпрыгнул в окно. Там меня поджидал еще десяток горожан. Пришлось одного пристрелить, а по двум пройтись стальным лезвием сабли. Бегом, через кусты и овраг, разделяющий город на две части, я добрался до тюрьмы. За эту ночь точно также пришли еще практически все казаки. Многие были ранены. А семь человек мы так и не дождались.

Утро принесло не менее неприятный сюрприз. Еще толком не успело рассвести, как огромная толпа, более той, что окружала тюрьму в первый раз, взяла нас в кольцо. Бунтовщики громко кричали. Потом мы узнали, что теперь требовалось отпустить не только Башку. У горожан был какой-то список, который они хотели мне передать.

Пришлось выйти на крышу и прокричать бунтовщикам, что никакой их список мне не нужен, а при попытки взять тюрьму штурмом, я расстреляю и Башку, и еще с десяток отъявленных негодяев. Толпа ревела, швыряла камни, кто-то подносил ей самогон, кто-то, напившись, плясал под баян.

А мы продолжили нести службу, забаррикадировав ворота. К вечеру горожане, окружившие нас, разграбили обоз с продуктами, шедший в тюрьму. А ночью я долго стоял на крыше и смотрел в низ. Слышались песни, которые орали пьяные голоса, брань. Горело множество костров. Ни одного жандарма так и не появилось.

День шел за днем. Спать казакам пришлось в хозяйственных помещениях, которых не хватало. С нами же вынужден был оставаться и гражданский фельдшер. За это время у двух горожан-арестантов закончились сроки приговоров. Но я никого из них отпускать не стал. Наблюдая за толпой ставропольчан, расположившихся в низу, я заметил, что среди них стало прослеживаться подобие организации. Что-то вроде расстановки постов и их смен, патрулирования…

На четвертый день в ворота постучалась некая делегация. Пять человек. Я велел запустить их во внутренний дворик. Нагло улыбаясь, эти люди протянули мне бумажный лист. Говорили, что их послал город. Что мне необходимо освободить неких честных людей, задерживаемых нами незаконно.

Когда я сказал этим представителям народной массы, что тот час велю расстрелять всех перечисленных в их «жалком листочки», они растянули улыбки еще шире. По их словам, у их друзей находился в заложниках один наш казак и Степка. Тогда же я с тоской осознал, что его мать погибла. Как и остальные шестеро наших, не пришедших в тюрьму.

«Но двух людей вы хотите поменять на…», – сказал я и стал считать имена на бумажке.

«На двенадцать», – отозвался один из горожан. Со шрамом на щеке.

«Мне их нужно увидеть», – сказал я, имея в виду заложников.

Делегация покивала и ушла. А через час в низу я увидел избитых и связанных Степку и нашего казака Якова. Затем их куда-то увели и еще через час в ворота опять постучались.

На этот раз делегация состояла из человек так двадцати. Я сообщил им, что пущу троих. Пусть сами выберут, кого именно. За воротами поднялся шум, крики, а в сами ворота кто-то вновь стал громко стучать. Причем, явно не один. Потому как звук напоминал скорее бой града по крыше. Пришлось даже дать команду сделать предупредительный выстрел с крыши.

После этого шум немного утих, а через какое-то время раздалось три громких удара в ворота. Троицу горожан я принял в дежурном кабинете. В резкой форме я заявил гостям, что менять никого ни на кого я не буду. Что, в случае убийства кого-нибудь из взятых ими в заложники людей, за каждого расстреляю по десятку арестантов. А в случае разграбления еще одного обоза с продуктами, скину десять арестантов с крыши.

Горожане попытались было что-то возразить, но я велел их вытолкать вон. После этого часов двенадцать возле тюрьмы стоял не просто шум, а настоящий рев. Но следущий обоз был пропущен. Должен сказать, что в самой тюрьме арестанты попытались тоже устроить бунт. Они прекрасно слышали шум, видели приходившую делегацию. Из своих окон пытались что-то кричать бунтовщикам, проходившим через дворик. Те отвечали.

Одна большая камера, где проживало пятнадцать арестантов, перестала подчиняться. А когда два казака попытались войти в нее, напали на них. Пришлось отбивать наших чуть не всей полусотней, в которой оставалось уже только сорок два человека. Из которых был один тяжелораненый и двое больных.

Когда, наконец, мы зашли в ту камеру для наведения порядка, нам пришлось застрелить нескольких арестантов, а нескольких заколоть. Их главаря я вытащил во двор, чтобы все арестанты это видели, и застрелил. А потом довел до каждой камеры, что в случае неподчинения, перестанем их кормить и позволять выносить нечистоты. Да, это было не совсем законно. Но другого выхода просто не было.

«ЦВЕТ ГОРОЖАН»

К слову. Кто были такие эти главари? Это были отъявленные злодеи. В идущим за ними хороводе кровавых преступлений обязательно были убийства. А их критерием для авторитета между остальными арестантами была исключительная жестокость. То есть, чем кровожаднее человек, тем больший вес он имел в мире отбывающих наказание.

Что странно, горожане Ставрополя основной своей массой не просто симпатизировали тем людям, которые когда-либо подвергались аресту или на данный момент находились в тюрьме, нет, они просто обожали их, считая почему-то героями. «Достойными людьми, имевшими мужество бросить вызов неправильной системе правосудия».

А чем она не правильная, по их мнению? Мне кажется только лишь тем, что вообще существует. Какая же была основная «миссия» этих главарей, кроме наведения беспорядков и прямого саботажа? А вот какая. Назначать среди массы арестантов тех, кто, по их мнению, должен постоянно подвергаться насилию. То есть, битью, издевательствам и актам мужеложства.

Прекратить это было невозможно, хотя, согласно закону, подобные отношения между арестантами были запрещены. Но им, конечно же, было плевать. Сам закон они сильно ненавидели и многое творили только потому, что это он запрещал.

Будущего арестанта для утех они назначали, якобы, руководствуясь определенными нормами. Искали своеобразные «грешки» у людей, «не правильное» отношение к жизни. Но это лишь на словах. На деле под их «справедливое возмездие» попадали, как правило, молодые и слабые арестанты. Посимпатичнее. Вот и весь секрет. Но выдавалось все иначе. Своеобразное судилище для вида проводили. Искали, в общем, причины для «соблюдения всех правил».

Однако поверьте, на кого положит глаз один из главарей, тот, как ни крути, все равно окажется в чем-то там виновным и «достойным» подобного унижения. И вся основная масса арестантов воспримет это с радостью. После самого главаря станут делить жертву, разыгрывать ее в карты, драться, составлять некую очередность. Выцарапывать список очередников и время их «любви» прямо на стенах камеры. Я постоянно их видел, войдя в эти помещения.

А еще для веселья арестанты любили устраивать «свадьбы» между двумя такими жертвами их содомской страсти. Одну называли мужем, другую женой. Праздновали своеобразно это мероприятие. Ставили молодоженов в центре камеры, желали им счастья, заставляли в чем-то клясться, а затем прилюдно совокупляться. И смотрели на это всей камерой, не редко принимаясь при этом за самоудовлетворение.

Проблема всех тюрем, как мне кажется, в том, что арестантам буквально нечем заняться. Тюрьмы имеют свою особенность. Не большое пространство, камерная система, отсутствие работы для арестантов (Кроме некоторых из них. Так у нас, например, несколько арестантов трудилось поварами, несколько выносили со всех камер нечистоты с отходами и так далее), замкнутое пространство и скука.

Уклада жизни, подобно тюремному, как я слышал, не бывает на каторгах. Там все заняты с рассвета и до заката изнурительными работами. А в свои бараки они возвращаются поздно вечером настолько уставшие, что сразу ложатся на нары в своих бараках и сразу засыпают. На придумывание различных мерзостных глупостей у них нет ни времени, ни сил.

Вернемся же к нашей истории. После расстрела главаря арестанты немного успокоились. Но по ним можно было заметить, что еще чуть-чуть, еще одна капля в чашу их ненадежного терпения, и они станут ломать решетки и двери камер.

Скажу несколько слов о своем самочувствии, эмоциях, одолевавших меня в то время. Медленно тянулись самые тяжелые дни в моей жизни. И связано это было, прежде всего, с убийством Юлии. Если бы не отличная помощь моих двух урядников и одного приказного (один урядник погиб), которые как-то сразу, с началом нашего осадного положения, посерьезнели, окрепли что ли морально, я бы не справился. Необходимо было подавать казакам пример стойкости, а арестантам неуклончивого следования нашим принципам. Но меня одолевали, просто угнетали, мысли о любовнице, потерянной мною навсегда.

Я ежеминутно пытался отвлечься, думать о чем угодно, только не о ней, но у меня ничего не выходило. А каждую ночь я видел перед собой Юлию, обнимал ее, говорил с ней. А проснувшись, горько разочаровывался. Ее не было рядом. Только кровоточащая рана внутри, вызванная тем, что от меня как будто оторвали часть тела.

ПОСЛЕДНИЙ ПАРАД ГАРНИЗОНА

А на седьмой день возле ворот оказался губернатор, главный жандарм, несколько купцов и еще какие-то неизвестные мне люди. Почему-то меня совсем не удивило то, что мятежники их беспрепятственно пропустили через свою толпу.

В кабинете дежурного вся эта свора, озираясь по сторонам, стала наперебой говорить о том, что мы допустили конфликт с горожанами. Настроили против себя весь город. Слишком жестоко вели себя с жителями Ставрополя, обозлив последних. Я было схватился за плетку, чтобы почесать ей несколько засаленных рожь, но тогда вперед вышел Кошкин. Не скрывая радости, он протянул мне лист. Взглянув на печать, я сразу понял, что это приказ командующего Линией.

Читая документ, меня все более и более охватывало чувство безразличия к происходящему в Ставрополе. Ирония и некий цинизм в тот день на долгих восемь лет поселились в моем сердце. В приказе говорилось о том, что моей полусотни необходимо передать начальнику ставропольской жандармерии охрану городской тюрьмы и выдвинуться в столицу Казачьего края для расформирования и включения всех нас в формирующиеся эскадроны для отправки на фронт.

Стало понятно, чем все последние дни занимался губернатор. О чем думал, на что тратил силы. Посылал кого-то в штаб Линии, или ездил самолично, оставив, по сути дела, восставший город. И вот теперь, в одночасье, он стал истинным героем для горожан. Ведь это именно он, а никто другой, «выгнал злых опричников» со Ставрополя.

Я только потребовал тогда выдать мне двух заложников, удерживаемых безумной толпой. Оба оказались избиты, но не покалечены. Я передал тюрьму жандармам, скорее более формально, чем как положено в таких случаях. Они поменяли нас на постах. А в кабинете дежурного засела какая-то комиссия, если кучку полупьяных горожан можно так назвать. Эта структура принялась сразу готовить большую амнистию. Мы еще не успели покинуть тюрьму, как мимо нас, широко улыбаясь, через тюремные ворота прошли Башка и еще ряд уже бывших арестантов.

В самом же Ставрополе начался настоящий праздник. Трактиры были забиты забулдыгами. По улицам шли настоящие народные гулянья. Радостные горожане друг-друга с чем-то поздравляли, обнимались, пели песни, смеялись. Толпа у тюрьмы моментально рассосалась. Все приступили к своим привычным занятиям: пьянству и разврату.

Без лошадей, если не считать двух, тянущих пару телег с нашим скромным имуществом, ранеными и больными, мы медленно шли по городским улицам в сторону его северной окраины. Наше шествие, в грязных кителях, с небритыми изможденными лицами, с виду, наверное, напоминало похоронную процессию. Но от того, пожалуй, оно и доставляло такое удовольствие горожанам.

Глядя на нас ставропольчане весело щурились, кто-то кому-то что-то возбужденно рассказывал, показывая на нас грязным пальцем, кто-то, пьяный в хлам, следовал за нами, танцуя и калача половником по пустой кастрюльке. Глядя на них сильно повзрослевший Воробьев произнес:

«Адский танец смерти».

А мы покидали Ставропольскую Крепость, которая давно перестала быть нашей, превратившись в чужую и агрессивную в своей ненависти к нравственности. Мы оставляли могилу Орищенко и других казаков, сложивших головы за город, отвергнувший их, растоптавший их память. Мы молча выходили из Ставрополя, каждый думал о чем-то своем, с тоской озираясь по сторонам, а я вспоминал последнюю встречу с дядькой.

В середине весны, когда уходил полк, я пришел в его кабинет, в котором теперь расселся Кошкин, и стал проситься с ними. Служил я тогда в комендантской сотне, которую было решено располовинить, и одну часть оставить в городе. Полковник жестко ответил в своем стиле, мол, служи, где сказали и поменьше проявляй инициативу. Позже я узнал, что им вовсе не двигало желание оградить меня от чего-то. Избавить от похода. Решение о разделении сотни принимал совет войсковых старшин. А о том, какую из полусотен оставить в городе, им тогда банально подсказал жребий.

Теперь точно известно, что и мой дядька, и остальные казаки, погибли геройской смертью. Потому как никто из них не сдался в плен, а бился до последнего. Просто своих пленных противник либо менял, либо требовал за них выкуп. А по нашим полковым была полная тишина. Никто никогда не объявил, что у них в плену тот или этот казак из Второго Степнова.

ПАДЕНИЕ КРЕПОСТИ

Без особых происшествий, мы добрались до границы Казачьего края, где нас встретил разъезд, состоящий из двух казаков и одного урядника на красивых лошадях со стройным высоким станом. Они с удивлением смотрели на наш отряд. Сначала им показалось, что война проиграна, а они наткнулись на отступающие разбитые, израненные эскадроны, потерявшие лошадей и достойный вид.

В столице на нас особого внимания командование не обратило, оставило полусотню как есть и прикрепило ее к одному из только что сформированных эскадронов. После короткого отпуска в его составе мы приступили к изнурительным учениям и маршам. Заходила осень. А через два месяца с момента оставления Ставрополя, до нас дошла жуткая новость.

Чуть более чем через месяц после нашего ухода, в последние летние ночи, когда дома; заборы и мостовые отдают тепло, накопленное за день, чем мешают распространиться вечерней прохладе, в город вошел не большой отряд неприятеля. Обойдя Линию с одного из флангов в том месте, где была сложная, в стратегическом смысле, географическая ситуация – невысокие горы, покрытые лесами, в Ставрополь вошло около трехсот бойцов, с прямым умыслом устроить кромешный ад.

В принципе, отбить эту атаку, или хотя бы задержать противника, пока все жители уйдут в лес, было вполне возможно. Ведь жандармов в Ставрополе было не меньше сотни к тому моменту. Однако толку от них не оказалось никакого. При виде противника, те из них, кто находился на дежурстве с оружием в руках, стали разбегаться, подставляя под пули свои спины. А те, кто был в кабаках или пьяный спал дома, погибли вместе с остальными горожанами точно также – от кривой шашки.

Губернатор что-то праздновал в компании купцов в своем кабинете. Все они были перерезаны в считаные минуты. Нападавшие, рассредоточившись, вбегали в дома и другие здания и быстро убивали всех находящихся там. Сопротивления никто не оказал. Максимум, что делали самые решительные и везучие горожане – убегали в лес, бросив спящих детей дома. Которым не суждено уже было проснуться.

Во время налета в тюрьме случился бунт. Арестанты решили, что их пришла выручать городская толпа и стали ломать решетки и двери. Жандармы забаррикадировались в дежурном кабинете и не мешали им. Когда арестанты открыли ворота, находясь в предвкушении свободы, они моментально получили залп из десятков ружей и, развернувшись, стали разбегаться.

Однако деться им было некуда. Тюрьма превратилась для них в кровавый каменный мешок. Бегая в панике по нему, крича и рыдая, все они, один за другим, были легко перерублены шашками. Все до одного, вместе с жандармами, решившими сдаться. По слухам, кровь стояла на прогулочном дворике почти по колено. Она стекала со стен, со ступеней, вытекала из камер, где думали спрятаться арестанты, забегая в них обратно и пытаясь закрыть сломанные двери.

Больница, где когда-то работала Юлия, также подверглась нападению и превратилась в кромешный ад. Все дело в том, что ночной отряд, напавший на город, пленных брать не собирался. Противник понимал, что уходить придется в спешке и козьими тропами обходить фронт. Возможно даже с боями. Поэтому мест в отряде для горожан не было. Их и планировалось с самого начала просто вырезать. Провести устрашающую акцию. Запугать население крепостей и городов, находящихся в соприкосновении с Линией. Навести панику, что, можно сказать, неприятелю удалось.

Мало кто уцелел из горожан в той резне. Как околдованные какими-то чарами, в своем большинстве, уже поняв, что происходит, они сидели покорно на своих кроватях и ждали конца. Плакали, хватались за головы, падали в ноги напавшим… И все равно умирали жуткой позорной смертью. Достойно погибли только местный иерей и диакон, встретившие смерть лицом к лицу, с молитвой и без страха.

Ставрополь обезлюдел. Сбежавшие горожане вернулись только затем, чтобы пограбить, когда все закончилось, и противник ушел. А потом поднялась жуткая вонь, которую можно было услышать, проезжая за десять верст от города. Сразу кто-то метко дал Ставрополю название – «Крепость мертвых». Город-могилу с того момента все считали проклятой и не спешили его заселять.