Тень отца

Захария снова замолчал на мгновение и лишь сквозь прищуренные веки смотрел на голые вершины, возвышающиеся над зелеными склонами.

– Защита со стороны Рима и его мир, – продолжал Захария, – дают безопасность, но при этом несут в себе яд. Если мы живем среди чужих людей, зло легко проникает в нас. Однако и здесь оно также грозит нам всем. Многие священники говорят: «Пока царит мир и мы можем приносить жертвы Всевышнему – все хорошо». Ирод не вмешивается в нашу жизнь; границы царства достигли границ царства Давида. Фарисеи строят заговоры и производят возмущения. Возвещают, что для сохранения чистоты необходимо подняться на борьбу; обещают, что скоро подадут сигнал. Они вспомнили старое пророчество о Мессии. Но, несмотря на все это, они поддерживают близкие отношения со двором. Некоторые даже снискали милость Ирода. Трудно сказать, к чему они стремятся в действительности. Народ не знает, кого следует слушать. Израиль стал стадом, потерявшим своего пастыря…

Священник замолчал, услыхав шаги на лестнице. Женщина, появившаяся на террасе, была уже старой, но на ее увядшем, изрезанном морщинами лице сохранились следы необыкновенной красоты, которой когда-то, без сомнения, должны были восхищаться. Большие темные глаза смотрели из-под обвислых мешочков век. Ее лицо казалось суровым, почти мужским. Она бережно несла в руках большой кувшин. Следом шла служанка с подносом, на котором было блюдо с ячменными лепешками, фрукты, луговые травы и овечий сыр; она поставила все это на стол. Женщина поклонилась и сказала:

– Часы труда миновали, приблизилась вечерняя пора. Не желают ли мой муж и его молодой гость подкрепить силы скромной пищей, которую я позволила себе принести?

Она склонила голову и сложила на груди руки, напоминая в этом жесте скорее служанку, чем жену. Старый священник обернулся и посмотрел на женщину. Их глаза встретились, и внезапно на лицах обоих произошла полная перемена: исчезли и суровое выражение на лице женщины, и напряжение на лице мужчины, вызванное, должно быть, тревогой и печалью. Их глаза засветились, когда они улыбнулись друг другу. В этот миг они словно не были старыми, все уже пережившими в своей жизни людьми.

– Пусть будет так, как ты сказала, – произнес Захария. – Часы труда, и правда, миновали. – Он обратился к Иосифу: – Хочешь прочесть молитву?

Иосиф закрыл лицо руками.

– Нет, Захария, прочти ты. Ты священник. Это большое достоинство перед Господом.

Пожилой священник вздрогнул. На прояснившееся лишь недавно лицо снова опустилась тень. Губы сомкнулись, по щекам пробежала судорога. Можно было подумать, что человека коснулась какая-то боль, но он тут же превозмог себя. И лишь на лице вновь появилось выражение меланхолии, которое Иосиф заметил, войдя к нему в дом. Захария взял покрывало. Затем неровным голосом стал читать минху – молитву, произносимую в завершение всех дневных дел:

– Будь благословен, Господи, Властитель мира и всего творения, за то, что Ты позволил нам пережить этот день тяжелого труда и уберег нас от грехов.

– Аминь, – сказал Иосиф после того как Захария произнес последние слова.

Сняв надетые на головы покрывала, они сели за стол. Снова они были одни: женщины вышли. Усилился ветерок, и зашелестели веточки, образовавшие крышу над террасой. Вместо окриков работающих в виноградниках людей зазвучала песня тех, кто возвращался домой.

Мужчины ели в молчании. Только когда они поели и выпили разбавленного водой вина, Иосиф произнес:

– Спасибо тебе, Захария, за все твои советы. Отец был прав, послав меня к тебе. Всевышний наделил тебя огромным знанием жизни. Однако ты не сказал мне еще одного. Раз ты полагаешь, что я должен оставить родной дом и одновременно соглашаешься со мной, что не следует идти с родственниками в Антиохию, скажи, куда, по-твоему, я должен пойти? Что тебе по этому поводу говорит Всевышний?

Захария не поднял опущенной головы. Шершавой, с тонкой кожей, блестящей, словно чешуя змеи, ладонью он водил по краю стола.

– Слишком многого ты от меня ожидаешь, Иосиф, сын Иакова, – сказал он, после того как некоторое время длилось тягостное молчание. – Я сказал тебе только то, что продиктовано мне опытом старого человека, много слыхавшего и повидавшего на своем веку. Однако не ищи в моих словах воли Всевышнего.

И снова по впалым щекам священника пробежала судорога.

Иосиф обратил на Захарию вопросительный взгляд:

– Я не понимаю твоих слов. Ты священник, ты пребываешь вблизи Всевышнего, ты служишь Ему, и тебе проще узнать Его волю.

Захария покачал головой:

– Однако же, благословение Всевышнего не снизошло на меня…

– О чем ты говоришь?

– У меня нет сына.

Иосиф опустил взгляд.

– Я знаю, Захария о твоем несчастье. Однако Всевышний…

Священник не дал ему закончить:

– Хочешь сказать, что Всевышний может поступать так, как этого хочет? Конечно. Но если уж Он послал такой позор Своему священнику, то, видимо, не признал его достойным!

Эти слова прозвенели уже не болью, а отчаянием. Иосиф сжал в ладони кисточку покрывала. Внезапность сказанного навела его на мысль, что Захарии не с кем было поделиться своим убеждением, и, может быть, он впервые произнес его вслух. В первое мгновение Иосиф инстинктивно сделал жест, словно хотел сдержать дальнейшие признания, но тут же превозмог страх. Если он хочет помочь Захарии, то должен его выслушать и принять на себя часть того груза, который мог раздавить этого человека.

– Он не отвергает тех, кто хочет Ему служить.

– А меня Он, тем не менее, отверг, – Захария произнес это с горьким усилием. – Но меня коснулось и другое…

Он замолчал. Какое-то мгновение боролся с собой. Видно, ему было совсем не просто до конца высказать свою боль. Однако первое признание было подобно прорванной плотине. Он, понизив голос, говорил теперь шепотом:

– Этого, может быть, никто и не заметил. Но я-то вижу… Сколько лет я выполняю священническое служение… Сколько лет! И никогда, никогда в течение этих лет мне не выпадал жребий совершить служение при кадильном жертвеннике, самое почетное из всех служений!

Он исторг эти слова и умолк. Стало тихо, будто захлопнулась какая-то крышка. Вечерний ветерок, все усиливавшийся, по-прежнему шелестел ветвями ограды. Река в низине, казалось, шумела сильнее.

– Моя жизнь заканчивается, – вновь заговорил Захария. – Сейчас идет последний год моего служения, потом меня уже не будут призывать. Всевышний дал знак, что недоволен мною…

– Но ведь ты помнишь Иова, – сказал Иосиф, лихорадочно искавший что-то такое, что могло бы поднять Захарию со дна отчаяния. – Его друзья думали, что Всевышний покарал его. Он же, однако, чувствовал себя невиновным.

– Разве есть кто-либо, кто мог бы чувствовать себя невиновным? – Эти слова Захария произнес после продолжительного раздумья. – Я, во всяком случае, нашел свою вину…

Иосиф чуть было не спросил: «Что ты такого сделал?» – однако сдержался. Он понимал, что, если Захария пожелал говорить о себе, он должен сказать ровно столько, сколько сам того захочет. Иосиф не мог уклониться от его признаний, не мог и ни в чем его торопить.

– Я отягощен виною… – Захария теперь говорил медленно, с виду совершенно спокойно. – Я долго размышлял и нашел ее в себе… – Он на мгновение замолчал. – Я провинился своей любовью к жене! – наконец выдавил из себя Захария.

– Любовью?! – повторил удивленно Иосиф. – Как можно провиниться любовью?

– Любовь должна иметь свою меру…

– Но ведь твоя любовь не отняла тебя у твоего служения.

– Не отняла, но и не дала о себе забыть…

– А разве нужно забывать?

– Нужно! – веско произнес Захария. – Что такое человеческая любовь? Радость, которую надо уметь от себя отстранить. – Теперь Захария сидел, подперев голову рукой. Он устал от признания, которое только что вырвал из себя, как будто вырвал из тела давно сидевшую там занозу, выразил словами боль, с которой долгими ночами боролся в одинокой битве. – Видишь, Иосиф, – он старался говорить как можно спокойнее, но спокойствие давалось ему так трудно, что дрожал голос. – Я люблю ее. Она для меня самый дорогой и близкий друг… Учители, – он громко сглотнул слюну, – учители говорят, что надо ежедневно благодарить Всевышнего за то, что Он не сделал нас ни язычниками, ни женщинами… Я бы так молиться не смог! Никогда… Мы оба уже старые. Не знаю, что будет, когда кто-нибудь из нас умрет. Ибо, когда приходят дни служения и я вынужден уходить, я не перестаю думать о ней и тосковать, – тихо проговорил последние слова Захария.

Наступило молчание. Иосиф размышлял. Зачем Захария все это говорит ему – человеку, которого он впервые видит? Бывало, правда, что совершенно незнакомые люди признавались ему в своих скрытых тревогах. Приходили заказать плуг или соху – и вдруг садились и рассказывали о своих печалях; просили совета – у него, человека, жившего в тишине и так мало знавшего о жизни! Но это были люди простые, для которых известный своим умением плотник был авторитетом. А Захария – священник, человек, много повидавший.

С усилием, как будто стараясь поднять тяжелую ношу, Иосиф начал так:

– Не стоит мне об этом говорить, Захария… – Иосиф беспомощно развел руками, – я не знаю света, не знаю жизни. Как-то раз я слушал одного раввина, который утверждал, что Всевышний, создавая Еву из ребра Адама, проявил по отношению к ней пренебрежение: мол, ребро является малозначимой частью человеческого тела. Говорят, что женщина была создана для мужчины, чтобы ему было легче и приятней… Но мы знаем, как сильно любили своих жен наши праотцы, насколько уважаемы были Девора и Юдифь. Женщина не может существовать только для мужчины. В любви к жене кроется что-то святое… Я не понимаю этого хорошо и не умею это выразить, но уверен, что посредством такой любви Всевышний хотел показать нам что-то великое и таинственное…

Иосиф снова развел руками и извиняющимся взглядом посмотрел на священника.

– Прости, – прошептал он, – я не могу лучшим образом изложить свои мысли.

Захария молчал, устремив взгляд на лицо Иосифа.

– Ты такой молодой, – заговорил он, – но говоришь необыкновенные вещи. Продолжай! Стало быть, ты полагаешь, что Всевышний и женщине предопределил великую миссию?

– Я верю в это! – горячо воскликнул Иосиф. – Я уверен, что Он ее когда-нибудь возвысит и поставит рядом с Собою. Я не смог бы любить женщину только из-за того, что она существует для меня.

– И именно так ты любишь свою жену?

Иосиф опустил глаза, неожиданно пристыженный в том, что не подтверждает своих слов жизнью.

– Я еще не женат.

– Не женат?! Но ты в таких летах, когда мужчина уже должен выбрать себе спутницу жизни.

– Я жду… – прошептал Иосиф.

Священник покачал головой.

– Это значит, что ты до сих пор не нашел той, которой бы мог отдать свою любовь? Понимаю. Ты не многого требуешь, но многое хотел бы дать… Продолжай ждать, не спеши с выбором. Ты найдешь девушку, достойную твоей любви и твоих надежд. Только бы тебе не заплатить за свой выбор такой же высокой цены, как мне! – добавил Захария.

Иосиф ничего не ответил. Тяжело ему было найти ответ на боль, которая по-прежнему слышалась в словах его собеседника. Она напоминала росток, тянущийся из укрытого глубоко в земле корня. Он не был согласен с объяснением, к которому пришел старый священник, но что тогда сказать о несчастьях, выпавших на его долю?

Все сильнее разгоравшееся зарево охватывало вершину горы, за которой был Вифлеем. Превратившийся в бурю ветер трепал ветви и листья. Внизу, невидимые под кронами деревьев, шли домой возвращавшиеся с пастбищ стада. Были слышны колокольчики, блеяние овец и голоса людей.

– Ты хочешь завтра вернуться? – спросил священник.

– Да, Захария.

– И что ты предпримешь?

– То, что ты мне посоветовал. Но не с теми, из Антиохии.

– Думаю, что в Антиохии ты не нашел бы женщину, которой захотел бы отдать свою любовь. Там живут слишком суетно.

– Спасибо тебе, Захария, за все твои советы. Я еще подумаю, куда мне отправиться.

– Да хранит тебя Всевышний!

Они еще прочитали вместе арбит – молитву наступающего нового дня, ибо подобно свету, зародившемуся в темноте, новый день зарождается в сумерках. А затем они расстались. Прислужница приготовила на террасе постель для Иосифа. Прежде чем лечь спать, он спустился вниз, чтобы убедиться, что осел, на котором он приехал, обеспечен всем необходимым. Он увидел, что осел сонно кивал головой, стоя перед копной сена, перемешанного со свежими кустами репейника.

Иосиф уже шел к дому, как вдруг кто-то окликнул его из темноты:

– Иосиф, сын Иакова, остановись на мгновение!

Он остановился. Не видя фигуры женщины, он, тем не менее, сразу догадался, кто его окликнул.

– Я слушаю тебя, Елизавета.

– Извини, что я, женщина, обращаюсь к тебе. Но я стара. И я слышала твой разговор с моим мужем и хотела тебя поблагодарить…

– За что ты хотела меня поблагодарить?

– За то, что ты развеял черные мысли, охватившие его разум.

– Но я вовсе их не развеял.

– Нет, он пошел отдыхать утешенный. И еще хочу тебя поблагодарить за то, что ты сказал о женщине и о любви.

– Я так думаю и так чувствую.

– Откуда к тебе пришли такие мысли? Даже пророки говорили о женщине много плохого.

– Однако и они, кажется, что-то чувствовали… Ты, Елизавета, говорят, хорошо знаешь священные книги?

– Знаю. Но речи пророков полны тайн.

– Это так. Но у каждого из них была мать. Что касается меня, то я своей матери почти не помню, но все же думаю о ней с почтением и любовью и не смог бы думать плохо. У Того, о Ком говорят пророки, мать должна быть достойной Его…

– Ты говоришь о Мессии?

– Да.

– О Нем теперь много говорят. Я знаю старую женщину в городе, которая верит, что увидит Его прежде, чем умрет. Думаешь, Он действительно появится в наше время? Сколько поколений ждали, а затем умерли, ничего не дождавшись…

Она не подходила к нему близко и по-прежнему разговаривала с ним, стоя в отдалении. Он даже ее силуэта не мог различить в темноте.

– Не знаю, Елизавета, – ответил он, – это твой муж должен знать, действительно ли приблизилось время прихода Мессии. Если предчувствия той женщины окажутся верными, то уже должна жить та, кто будет Его матерью…

– Пусть будет благословенно лоно той, чей сын сорвет печать пренебрежения к женщине! – воскликнула она. – Так как это сделает именно Он!

– Я уверен в этом.

– Пусть благословение снизойдет на твою голову, Иосиф, за эти слова. Слушай, – неожиданно она приблизилась, – я слышала, как ты говорил, что у тебя нет жены и ты ждешь встречи с женщиной, которой сможешь отдать свою любовь. Я хочу сказать тебе: есть девушка, достойная твоей любви…

– О ком ты говоришь?

– О моей племяннице. Они остались вдвоем с сестрой, их родители умерли. Мой муж позволил, чтобы они воспитывались в нашем доме. Они жили у нас несколько лет. Старшая сейчас уже замужем, у нее есть дети. А младшая сама только-только выходит из детских лет…

– И она здесь, у вас?

– Нет, она живет в доме сестры. Помогает ей заботиться о детях и по хозяйству. Они живут в Галилее, в Назарете. Если, как ты говоришь, ты хотел бы куда-нибудь поехать, поезжай в Назарет. Это город, в котором такой хороший ремесленник, как ты, легко найдет себе работу. Отыщи ее, присмотрись к ней. О, как бы я была счастлива, если бы именно ты взял ее в жены.

– Говоришь, она достойна любви?

– Если и существует девушка, которой стоит посвятить все, то это именно она.

– Ты сказала многое. Я хотел бы иметь жену, которую мог бы любить так, как твой муж любит тебя. Раз ты ее воспитала, то должна хорошо знать ее.

Белеющая во мраке фигура приблизилась еще на несколько шагов.

– Не знаю, могу ли я сказать, что знаю ее, – произнесла быстро Елизавета. – Это моя племянница, но я никогда не могла понять, как такая девушка могла появиться среди нас… Тебе надо самому ее увидеть. Я никогда не слышала, чтобы мужчина говорил о любви так, как ты. Поскольку ты умеешь любить, то, может быть, ты поймешь ее… Пойди, посмотри сам! Не пожалей сил, Иосиф!

На небо выкатилась луна, и ее свет полился сквозь раскачиваемые порывами ветра ветви. Теперь видневшийся в темноте силуэт женщины казался призраком.

– Да, Елизавета, – сказал Иосиф. – Я пойду в Назарет…

3

Царь протянул руку за кубком вина, поднес его к губам, но неожиданно какая-то мысль заставила его отстранить руку с чашей. Его черные глаза блестели; взгляд окинул стоящих вдоль стены слуг. Жестом он подозвал одного из них. Пристально всматриваясь в лицо слуги, он отлил из кубка немного вина в стоящий на столе сосуд. Затем приказал:

– Пей!

Царь ни на секунду не отрывал глаз от лица слуги, который весь дрожал, но, поторапливаемый окриком, намочил губы в вине. Царь приказал ему выпить все, а затем какое-то время наблюдал за ним. Наконец взмахом руки велел ему отойти.

Лишь после этого Ирод поднес кубок к губам. Он пил долго, медленно, глоток за глотком. Допив до дна, отставил кубок. Затем, подперев голову рукой, плачущим голосом произнес:

– Говорю тебе: никто меня не любит!

Сидящая рядом женщина не согласилась:

– Ты ошибаешься, Ирод. Многие…

Он прервал ее нетерпеливым движением руки:

– Никто, никто! – сказал он ей. – Никто! Поэтому мне пришлось приказать их убить – моих собственных сыновей.

– Они были нехорошими, – сказала женщина. Это прозвучало так, будто она оправдывалась. – Ты вынужден был это сделать. Они устраивали заговоры, превозносили себя – как сами, так и их жены. Жена Александра хотела быть первой при дворе. Моя Береника много терпела от Аристовула. Он оскорблял ее, попрекая ее низким происхождением. Он был возмущен тем, что ты, Ирод, велел ему жениться на моей дочери, тогда как жена его брата – царевна.

– Щенки, – процедил сквозь зубы Ирод. Он провел рукой по горлу, как будто что-то сдавливало его.

– Вот видишь.

– Но это были сыновья Мариамны! – слова прозвучали, как из горла, как будто он выплевывал сгустившуюся мокроту.

– Она… – начала женщина.

– Замолчи! – сорвавшимся голосом крикнул Ирод. Он наклонился к Саломее и хрипло и быстро заговорил, словно швыряя слова: – Это ты наговаривала на нее, что она изменяет мне с твоим мужем! Это ты! Из-за тебя я приговорил ее к смерти! Из-за тебя! Это ты! Ты! Ты!

Ирод ударил кулаком по столу с такой силой, что зазвенели браслеты, висевшие на его запястье. Его лицо изменилось: из грустного, почти трагичного оно стало диким, взбешенным. Гневно раздувались ноздри, на лбу выступила толстая вена. Несмотря на выкрашенные в черный цвет волосы и бороду, на лице царя заметны были следы старости и мучившей его болезни. Его щеки ввалились, изо рта исходил неприятный запах. Его шея напоминала ощипанную птичью шею; кадык бегал по ней вверх-вниз. Но ни возраст, ни болезнь не погасили той живости, которая была свойственна Ироду. Страстная привязанность к жизни боролась в нем со всякой немощью.

Женщина отпрянула назад, испуганная вспышкой гнева.

– Я всегда защищала только тебя и твои права, – сказала она, придавая голосу обиженное выражение. – Я хотела для тебя только добра, Ирод. Мы с тобой – любящая семья. А Ферор…

– Я не верю Ферору! – он прервал ее.

– Это твой брат, Ирод, ты всегда любил его.

– Зато он меня не любит.

– Это не он, это Роксана. Она его подстрекает.

– Она или не она – не верю я ему! Роксана… – Ирод заскрежетал зубами и вытянул перед собой руку с устремленным вперед указательным пальцем. – Тебе я тоже не верю! Чтобы заполучить нового любовника, ты готова меня отравить!

– У меня есть муж, которого ты сам для меня выбрал…

– У тебя есть и другие мужчины. Мне донесли, что ты развлекаешься с Антипатром!

– Это ложь, он мне приходится племянником!

– Ну так что ж! – ярость Ирода неожиданно вылилась в смех. Он хохотал, обнажая короткие почерневшие зубы. – Что из этого? Ты все так же молода. Наш род долго сохраняет молодость. Ферор взял себе Роксану…

– Он нехорошо поступил, – Саломея быстро поддержала тему. Она обрадовалась, что Ирод перестал говорить о ней и занялся делами младшего брата. – Он совсем помешался на ней. Невольницу возвел в достоинство царской жены! Он отверг твою дочь. Роксана настраивает его против тебя. Вместе со своей матерью и сестрой она обижает моих дочерей, наговаривает на меня. Но Ферор невиновен. Это они опутали его. Мать Роксаны – колдунья. Она знает тайные заклинания, знает магию, умеет готовить яд…

– Он не пожелал ее бросить, – лицо Ирода стало грустным. Он уперся взглядом в цветную поверхность инкрустированного столика. – Я требовал этого, я просил его, просил! Нет, он не любит меня.

Ирод вцепился пальцами в волосы и стал их дергать. Женщина наклонилась к нему.

– И все-таки он тебе предан. Это все они…

– Он не любит меня, – повторил Ирод. – Никто меня не любит… – он вернулся к этому утверждению, словно нищий к своему слезливому взыванию. – Я был вынужден приказать их убить. Я написал цезарю, что хоть я и лью слезы, но должен так поступить. Он, впрочем, меня понимает. Боаргасу я приказал пытать людей из их окружения. Все признались, что был составлен заговор. Они хотели меня убить. Даже Тирон, служивший мне столько лет, тоже был в заговоре. Все участвовали в заговоре. Я отдал их толпе, и люди побили их камнями.

– Потому что народ тебя любит, – сказала Саломея.

Ирод поднял склоненную голову и устремил на Саломею дикий взгляд.

– О чем ты говоришь?! Это ложь! – выкрикнул он. – Они не любят меня. Никто меня не любит. А я ведь столько для них сделал…

– Они знают об этом.

– Знают? – Ирод заскрежетал зубами со злой иронией. – Разумеется, знают. Они же не слепые. Живут в таком большом царстве, какого не было даже во времена их легендарного Давида! Я заселил иудеями Трахонитиду[9], я строю для них храм, приводящий в изумление греков и римлян. Кто еще для них столько сделал? Они знают об этом наверняка, но, несмотря на это, ненавидят меня.

– Только некоторые, – Саломея старалась его успокоить.

– Но слушают именно этих некоторых.

– Сегодня их слушают, а завтра покинут. Иудеи таковы: сегодня кого-нибудь почитают, а завтра разорвут его на клочки. Помнишь, как ты казнил фарисеев? Кто за них вступился?

Ирод заставил ее замолчать новым ударом по столу.

– Хватит! Кудахчешь и кудахчешь. Говорю же тебе: братья меня не любят, хоть я и сделал их царями. Иудеи меня не любят, хоть я и стал ради них иудеем. Я даже к свинине не притрагиваюсь! Приспосабливаюсь к их дурацким предписаниям! Монетчикам не разрешил чеканить изображение своей головы на деньгах! Строю для них храм! Их царица была моей женой! В действительности именно я – царь иудейский, настоящий царь, какого у них не было!

– Ты действительно царь. Сейчас ты женат на дочери первосвященника.

– Они его не уважают, потому что именно я сделал его первосвященником. О, хотел бы я заставить их меня полюбить! Они постоянно в чем-то меня обвиняют: то в смерти Мариамны, то в смерти ее сыновей… Обвиняют меня, хоть и не любили Хасмонеев, боролись против них, устраивали заговоры. Просили римлян прийти и защитить их от своих же собственных царей. Я их объединил и построил иудейское царство. Они всем обязаны мне! Почему они не хотят меня любить?

– Это низкий и неблагодарный народ.

– Да, иудеи низкие, однако я хочу, чтобы они меня любили. Я простил фарисеям их былые мятежи и оказал им милость. А они устраивают шум, подбивая людей не присягать на верность цезарю. Глупцы! Ведь они сами позвали римлян! Я должен был снова начать их распинать, но я велел им всего лишь заплатить контрибуцию…

– Лучше бы ты не был с ними таким мягким. У меня есть сведения, что они ведут переговоры с Роксаной…

Ирод ничего не ответил, только взял лежавший на столе нож и стал яростно ударять им по инкрустированной столешнице. Тяжелая складка пролегла между его бровей. Глядя в пространство, он напряженно о чем-то размышлял. Внезапно задал вопрос:

– Кому я оставлю трон, если их уже нет?

– У тебя есть другие сыновья: Антипатр, Архелай, Антипа, Филипп…

Ирод со злостью дернул плечом.

– Ты, разумеется, хочешь, чтобы я сделал царем Антипатра? – в его глазах сверкнуло подозрение.

Женщина ответила, стараясь сохранять достоинство:

– Я хочу того, кого ты сам захочешь, Ирод.

– Иудеи ни одного не признают.

– Если ты им прикажешь, они будут вынуждены подчиниться, потому что ты царь.

– Увидишь, что будет. Они станут бунтовать и устраивать заговоры; пошлют своих людей в Рим и подкупят окружение цезаря… Они будут снова просить, чтобы римляне сами приняли власть в царстве. Я их знаю!

– Вот и не оказывай им так много милостей! – Саломея понизила голос. – Ты знаешь, что Роксана дала деньги фарисеям, чтобы они могли заплатить контрибуцию, которую ты на них наложил?