Письма Никодима

Ян Добрачиньский

Письма Никодима

Jan Dobraczyński

«Listy Nikodema»

Copyright for the Polish edition by Aleksandra Dobraczyńska – Kadzińska; Joanna Dobraczyńska – Kuś, Warszawa, 1997

Copyright for the Polish edition by Instytut Wydawniczy PAX, Warszawa, 1997

Первая публикация в Польше в 1952 году.

Русское издание выходит с любезного разрешения наследниц Я. Добрачиньского – А. Добрачиньской-Кадзиньской и И. Добрачиньской-Кусь.

Перевод: Елена Головина

Редактор: Анна Годинер

Корректор: Вера Полякова

Издание 2-е

Разум против любви

Избалованные и весьма искушенные европейцы с редким единодушием сошлись на том, что книгу польского писателя Яна Добрачиньского (1910–1984) «Письма Никодима» «нельзя забыть». Она появилась в 1952 году, выдержала 16 переизданий в Польше, была переведена на 20 языков.

Что может быть, в сущности, неблагодарнее для автора, чем попытка воссоздать земную жизнь Христа? Об этом написаны сотни книг на всех мыслимых языках и во всех мыслимых жанрах. И тем не менее оригинальность произведения польского прозаика бесспорна. Редчайший случай: достаточно традиционно выстроенное произведение на поверку оказывается чем-то принципиально другим, нежели просто романом, скорее – переданным через архетипические образы индивидуальным религиозным переживанием. Со всеми неизбежно вытекающими отступлениями от догматичности. Переживанием-встряской, переживанием-исцелением, и – что самое существенное – настолько современным и сегодняшним, что лишний раз убеждаешься, насколько неизменна «кристаллическая решетка» человеческой души. Да, подробно изложены все евангельские истории о Христе, обо всех сотворенных и всем известных чудесах рассказано прямо и буквально, казалось бы, без малейшей попытки перевести их в символический план. Христос Добрачиньского, «яко по суху», идет по водам Галилейского озера, словом воскрешает Лазаря, исцеляет прокаженного… Все так. Но гораздо важнее в романе чудеса не сотворенные… Дела не сделанные. То, что стоит за евангельскими притчами. И тут возможности для интерпретаций безграничны.

Разумеется, книгу можно прочесть с разных позиций. Например, как драму рационального пути к вере. Никодим – прототип современного образованного человека. Ученый, интеллектуал, книжник… В этом контексте само собой напрашивается сравнение Никодима с апостолом Павлом. Если Бог одарил Павла мгновенным озарением, открывшим ему истину, то Никодим, хоть и был (в отличие от Павла) свидетелем земной жизни Христа, тем не менее пришел к вере мучительным путем рационалиста и скептика, говорящего «нет» даже тому, что он видит собственными глазами. Видеть чудеса собственными глазами – и отрицать, и все равно не доверять… Феномен, ничуть не потерявший своей актуальности и сегодня.

Никодим, по сути, сопротивляется тому, чтобы заменить свою «правильную», но не удовлетворяющую его веру, на неправильную, к которой зато тянется его душа. Разве и это не актуально сегодня? В наш просвещенный век свобода вероисповедания формально провозглашена, да только разве с этим меньше проблем, чем во времена Никодима? Как бы то ни было, Никодим пошел за Христом не от недостатка или отсутствия веры, – психологическая ситуация у этого фарисейского учителя существенно отличалась от таковой у нашего современника с его зияющей дырой на месте религиозного чувства. Никодим всей своей жизнью служил единому Богу. Молитвы, посты, жертвы, размышления о Писании для него – повседневная и отнюдь не формальная практика. Учтем и то, что Никодим – один из самых богатых людей в Иудее, у которого есть все, включая славу и признание: он знаменитый сочинитель проповедей, истолковывающих библейские тексты. А все-таки ему чего-то не хватает. Не хватает до состояния удушья, до невозможности жить дальше.

Не чудесами Иисус соблазнил Никодима: ветхозаветный Бог тоже бывал способен на всяческие чудеса. В лице Иисуса Никодим встречает даже не столько Бога – он встречает Божественную любовь. Огромную, перекрывающую человеческий здравый смысл, опрокидывающую все устоявшиеся представления о том, что положено, что правильно. Иисус из Назарета любит его, Никодима, так, что по сравнению с этим меркнет мир. Стоило Иисусу приворожить его – и Никодим был обречен, как были обречены все, прикоснувшиеся к Его любви. Или, выражаясь другим языком, спасены. Полюбив Его, Никодим постепенно теряет все, что он превыше всего ценил в прежней жизни: положение в обществе, друзей, богатство. За эту любовь Никодим отдает единственное дорогое ему человеческое существо.

Добрачиньский рисует Иисуса в обличье Великого Универсалиста. Кстати, эту сторону личности Христа прекрасно чувствовал апостол Павел, заметивший, что во Христе «нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужского пола, ни женского». Как известно, в иудаизме основное чувство, связующее человека с Богом, отнюдь не любовь, а страх Божий. Но цена любви к Богу оказывается еще выше цены страха Божьего. И Никодим, пройдя через ужас крещения Божественной любовью, понес тяжкое бремя избранного.

И все-таки, что же он получил взамен? За что платил? В нашем человеческом измерении вопрос правомерный… Никодим получил ровно то, что Иисус ему и обещал – спасение. Автору удалось придать совершенно конкретный смысл столь раздражающей оппонентов христианства идее спасения. Воздаянием за любовь оказался смысл. Богопознание и самопознание в конечном счете этот смысл обеспечивают. Ведь современного человека не избавляет от страданий «здесь и сейчас» ни вера, ни неверие в то, что он попадет в Царство Божие. Его спасает обретение смысла существования.

Впрочем, роман можно прочитать и множеством других способов и открыть в нем множество других смыслов. Тем он и хорош.

Возможно, читателю будет любопытно узнать, что «Письма Никодима» были написаны «почти случайно». Почти. Яна Добрачиньского, к тому времени уже признанного мэтра польской прозы, всего лишь попросили прислать статью для рождественского выпуска популярного варшавского журнала. А он взял и написал ее в форме письма фарисея Никодима. Так родился замысел романа, который реализовывался довольно долго. Сбор фактического материала, работа в лучших библиотеках мира – все это отняло много времени. Впрочем, «Письма Никодима» – отнюдь не единственное обращение автора к историко-религиозной тематике. Помимо двух романов на библейские сюжеты («Пустыня» и «Избранники звезд»), его перу принадлежит «Святой меч» – повествование о первых христианских общинах и, в частности, о деятельности апостола Петра. Однако такого огромного успеха, как «Письма», эти произведения не имели.

Елена Головина

«… – Господи, – молил я, – в Твоей воле молчать. Но мне так нужен знак от Тебя. На соседней ветке сидит ворон, сделай так, чтобы он улетел, когда я кончу молиться. Он будет взмахом ресниц другого, чем я, и я больше не буду одинок в этом мире…

Я перевел глаза на ворона. Он сидел неподвижно. Я упал ниц перед камнем.

– Господи, – сказал я, – Ты прав во всем. Не Твоему всемогуществу соблюдать мои жалкие условности. Если бы ворон улетел, мне стало бы еще горше. Такой знак я мог бы получить от равного, словно бы опять от самого себя, он был бы опять отражением – отражением моего желания. Я опять бы повстречался со своим одиночеством.

Я поднялся с колен.

И случилось так, что темнота отчаяния сменилась безмятежно-ясным покоем».

Антуан де Сент-Экзюпери «Цитадель». Перевод с французского М.Ю. Кожевниковой.

Письмо I

Дорогой Юстус!

Ее болезнь совершенно сломила меня. Когда-то я был человеком полным сил, который с окружающими людьми умел обходиться мягко и снисходительно, мне несвойственны были вечная раздражительность, нетерпеливость и несносная потребность постоянно жаловаться. Только сейчас я открываю в себе эти отталкивающие черты загнанного существа, которое, как дикий виноград, готово обвиться вокруг любой изгороди и заодно пенять ей за то, что та недостаточно высоко возносит его к солнцу. Если раньше я был способен отказать себе во многом, то теперь я с трудом соблюдаю полагающиеся посты! Должен признаться также, что не осталось во мне и прежней снисходительности, все более чужими мне становятся наши хаверы из Великого Совета. Мне смертельно надоели их бесконечные споры об очищении и дискуссии о новых галахах. С каждым днем это становится мне все более безразлично. Можно всю жизнь скрупулезнейшим образом выполнять все предписания, и тем не менее ничего не получить взамен… Почему болезнь поразила именно ее? Закон в его основной сути сосредоточен в словах псалма: «Делай, что велит Всевышний, и Он никогда не оставит тебя»[1]. Никогда… Так ведь немного найдется людей, которые бы так неуклонно постились, соблюдали очищения, приносили жертвы, размышляли над предписаниями и притчами, как я. Тут что-то не так. Не так уж много я грешил, чтобы Всевышний мог покарать меня за это таким страшным несчастьем. Правда, в Священном Писании имеется история Иова… Но, во-первых, этот идумеец не был верным, и, во-вторых, ему было невдомек, как полагается служить всемогущей Шхине; он упорно не желал признать, что грешит всякий, кто денно и нощно не печется о чистоте своих помыслов и поступков. Но ведь в конце концов Всевышний поразил страданием его самого, а не того, кто был бы ему так же дорог, как мне Руфь. Какая страшная вещь болезнь: мне часто случается видеть тех отталкивающих, изуродованных существ, которые живут в расщелинах у Навозных ворот. Однако беспомощно смотреть, как болезнь пожирает тело самого любимого человека, – с этим невозможно примириться!

Я то и дело возвращаюсь к этому, с кем бы я ни разговаривал. Скоро люди начнут избегать меня, боясь, что я заражу их тоской, как заражают проказой или египетской болезнью глаз. Одно спасение мне осталось: работа. Когда я пишу мои аггады, прославляющие величие Предвечного, я пьянею, как от вина. Мне известно, что они пользуются все б°льшим признанием, и слухи об этом, которые до меня долетают, служат мне некоторым утешением. Впрочем, меня не только хвалят, но и ругают, что я воспринимаю особенно болезненно. Люди не понимают, что переживая болезнь Руфи, я способен только на суровые слова, и ни на какие другие. Если мне все же не удается найти подходящего и точного слова – что ж поделать… Все чаще мне приходится говорить «что поделать», и этими словами, точно щитом, я стараюсь прикрыть свое окровавленное сердце. Я чувствую себя тогда, как черепаха, втянувшая голову и лапы под панцирь; она предпочитает не шевелиться, чтобы только не подвергнуться болезненному прикосновению. Раньше я произносил «что делать», подразумевая, что дело серьезное, и ради него можно принести любую жертву. Сегодня мое «что поделать» означает, что пусть лучше самые серьезные дела исчезнут, чем еще больше страдать. Хотя, собственно говоря, можно ли страдать больше? Разве тот, кто из страха перед дальнейшим страданием неспособен больше ничего отстаивать, не испил уже всей чаши человеческой боли?

И еще меня угнетает, что несчастье обрушилось на меня как раз тогда, когда весь мир оказался на пороге больших событий. Не ты один это чувствуешь, здесь у нас тоже людей словно охватило безумие. Споры в Синедрионе становятся все более ожесточенными; потом они переносятся в притвор, на Ксистус, где нередко кончаются потасовками, в которых, увы, принимают участие даже мудрые и почтенные ученые. Самые яростные конфликты разрешаются с помощью стражников: как это ни позорно, но этих рьяных смутьянов попросту нанимают убивать тех, кто почему-либо неугоден. Люди старые и опытные говорят, что подобное возмущение и ненависть царили здесь двадцать с лишним лет назад, когда из Галилеи на нас то и дело обрушивались банды мятежников. Римские власти сумели тогда усмирить страну, и надо признаться, что их правление оказалось гораздо сноснее, чем деспотия Ирода и его отпрысков. Но долго ли продлится это относительное затишье? В воздухе носится тревожное предчувствие бури; она еще скрывается за горами, но уже близка. Все против всех. Ни для кого не секрет, что римский легат в Сирии ненавидит римского прокуратора в Иудее, что прокуратор и тетрархи грызутся между собой, как собаки; что потомки Ирода яростно враждуют и всегда готовы к взаимной резне и травле. И надо всем этим рыжим хамсином нависает тень далекого кесаря, сумасбродного и жестокого. Вести о кровавых проскрипциях, творящихся по его произволу в Риме, пробуждают в людях дикий необузданный инстинкт ненависти. В Кесарии греки уже не раз нападали на наших. В Александрии и Антиохии, кажется, дело дошло даже до крупных потасовок. В Риме, как я слышал, при известии о том, что преторианцы взяли Сеяна, толпа напала на наши поселения. Повсюду война, кровь и убийства, а еще так недавно римские писаки возвещали наступление «золотой эры» и «вечного мира».

У меня есть предчувствие, что готовится что-то недоброе. Естественно, в подобный момент желательно чувствовать себя свободным, чтобы, по крайней мере, быть в состоянии понять, с какой стороны надвигается опасность. Вместо этого все мое внимание приковано к болезни. Не исключено, что не сегодня-завтра произойдут решающие события, а я даже не замечу их приближения. Я подобен человеку, несущему такую страшную тяжесть, что он даже не в силах взглянуть, куда ставить ногу…

Нечто надвигается, и оно уже близко… Как ты думаешь, Юстус, что это может быть? Скажи, ты действительно веришь, что когда-нибудь придет Тот, Кого мы называем Мессией? Саддукеи, например, давно уже не верят в Его пришествие. Они нахватались греческой философии и мыслят Его только в качестве символа. Они презрительно смеются, когда кто-нибудь говорит им о Мессии в человеческом облике. Впрочем, зачем им Мессия? Им нужно только, чтобы существовал Храм, куда бы весь Израиль приносил пожертвования, чтобы они одни были посредниками между людьми и святыней Господней, и, наконец, чтобы римляне не препятствовали такому положению вещей. Мы, фарисеи, далеки от того, чтобы отнимать у людей веру в Мессию, мы неустанно учим о Нем, разъясняем в многочисленных аггадах, как будет выглядеть Его пришествие. Хотя и сам я много говорил и писал об этом, но все же мне трудно отогнать тревожную мысль, что наши обещания звучат чересчур прекраснодушно. Мессия, Покоритель Едома, Владыка мира и природы, которая с Его приходом призвана плодоносить, как никогда прежде… Разве это звучит правдоподобно? Кто мы такие? Маленький народ, окруженный десятком других народов и вместе с ними прикованный к колеснице варварского Рима. Мы в раздоре сами с собой… Кем же должен быть этот Сын Давидов, чтобы изменить подобное положение вещей? Обычным человеком или полубогом? Но полубоги ходят по земле только в греческих сказках. Я верю, что некогда Всевышний творил чудеса, но сейчас все вокруг стало безнадежно обыденным. Говорят, что где-то за морями есть край чудес, да только это, к несчастью, неискоренимая ложь. Лично я вещей необыкновенных не наблюдал никогда. В мире, который меня окружает, не отведено места чудесам; я знаю, что им правит злоба, ненависть, гордость, тщеславие и страсть. Чтобы этот мир победить, надо быть еще более злым, ненавидящим, тщеславным и алчным, чем остальные. В этом мире победу приносит только война. Мессия должен быть вождем, который сумеет повести нас против всех наших врагов, а их – легионы! Возможно, тебя это возмутит, но я не в состоянии представить себе такого Мессию. Увы, я не могу игнорировать того, что я наблюдаю вокруг, слышу и, наконец, чувствую… Разве по силам человеку из плоти и крови восстать с горсткой наших молодых боеспособных людей против всего мира и победить его? Хоть мне и ненавистно все, что исходит от саддукеев, к сожалению, я чувствую, что начинаю рассуждать, как они. Мессия представляется мне лишь идеальным носителем всевозможных добродетелей, и если мы были бы в состоянии подражать этому посланному нам образцу хотя бы отчасти, то наша жизнь стала бы лучше, добрее, прекраснее. Похоже, не я один так рассуждаю. Некоторые фарисеи, когда при них упоминают о предреченном возвращении Илии, отвечают: «Вот и дожидайтесь его». Так говорят о вещах, которым не суждено сбыться. Впрочем, никто не осмеливается высказывать такие мысли во всеуслышание, и я тоже воздерживаюсь. Пишу об этом только тебе, Юстус, и еще немного беседую с Иосифом. Он, как тебе известно, не фарисей и не саддукей; он и вовсе исповедует философию, согласно которой основной смысл человеческой жизни в том, чтобы честно зарабатывать золото. Мои хаверы не одобряют нашу с ним дружбу, равно как и то, что мы совместно ведем торговлю. Из-за его сношений с гоями его считают нечистым. В сущности, Иосиф – большой грешник… Но я питаю к нему слабость. Невзирая на свои многочисленные дела, не позволяющие ему долго засиживаться на одном месте – ни в Иерусалиме, ни в Аримафее, он – единственный, кто интересуется здоровьем Руфи и находит время, чтобы навестить ее, поболтать с ней, развлечь подарком. Я не могу постичь, как в человеке, не соблюдающем Закона, может быть столько доброты. При этом я убежден, что если бы не его богатство, он давно был бы причислен к минам. Я привык оценивать людей по их благочестию и потому никогда не мог даже представить себе, что именно с Иосифом у меня завяжутся такие близкие отношения и даже дружба. Если бы не он… Мне уже случалось переживать минуты полного душевного упадка, когда мне хотелось богохульствовать, сыпать проклятиями и искать забвения в грехе. В такие дни преувеличенные и неискренние слова утешения, которые на меня изливали мои собратья, вызывали у меня отвращение. Зато простые слова Иосифа, безыскусная шутка, которой он, как я понимаю, хотел отвлечь меня от отчаяния, помогали мне вновь обрести равновесие. Никогда прежде не испытывал я такой нужды в дружбе, как сейчас, никогда не добивался ее настойчивей. Какая, оказывается, это редкая драгоценность! Особенно, когда в ней нуждаешься…

Благодаря сотрудничеству с Иосифом, мое состояние растет и умножается, хотя теперь я не прикладываю к этому никаких усилий. Я стал почти так же богат, как он. Нас считают самыми состоятельными людьми во всей Иудее. Сколько радости я мог бы доставить Руфи этим богатством, будь она здорова! Но она равнодушно глядит на все мои приношения. Изредка я кладу ей на постель драгоценности, привезенные из дальних стран; чтобы не обидеть меня – а Руфь удивительно деликатна, – она с минуту перебирает перстни и браслеты своими маленькими ручками, такими ловкими во всяком рукоделье, а потом говорит: «И вправду очень красиво…» Ее голос выдает уныние, хотя она и старается его скрыть. «Унеси это…», – произносит она, вытягивается, легким кивком головы делает мне знак, чтобы я ушел, и закрывает глаза. Всякий раз, когда я это вижу, спазм перехватывает мне горло. Вот и сейчас, когда я пишу об этом.

Я всегда полагал, что богатство, нажитое мной по воле Всевышнего, было ниспослано в знак Его расположения ко мне. Перечитывая какую-нибудь аггаду перед тем, как отдать ее другим, я нередко думал, что Предвечный доволен мной, раз позволяет мне так писать о Нем. Откуда же тогда взялась эта болезнь, словно заноза, впившаяся в руку работника? Почему именно меня решил Он сломить, когда вокруг столь великое множество грешников, так и остающихся безнаказанными? Иногда мне кажется, будто я заточен в какую-то ужасную тюрьму, где людей подвергают страшным пыткам, и в то же время прямо за решеткой я вижу дома, в которых люди живут своей повседневной жизнью: любят, переживают маленькие будничные радости, столь мало ценимые на воле, но столь взыскуемые в заточении. Кто знает цену здоровью, пока к нему в дом не придет болезнь? Кто в состоянии понять, что любовь способна высосать из человека все силы, и тогда он теряет возможность помочь тому, кого любит?

Разумеется, моя собственная боль кажется мне невыносимее любой другой, однако же я не могу не признать, что весь мир полон жестоких страданий, которых не миновать никому, поэтому каждый в какой-то степени достоин сочувствия. Кто знает, может, мы все живем в тюрьме, и, заглядываясь на дом соседа и завидуя его счастью, мы на деле видим перед собой точно такую же тюрьму. Если тому, что грядет, действительно суждено перевернуть мир, то это грядущее должно как-то объяснить абсурдность жизни. Пусть «абсурдность» и не совсем точное слово – я не могу подобрать другого. Ты меня знаешь, Юстус, знаешь, что я всегда останусь верен Всевышнему. Я не в силах отказаться от надежды, что Он все же пожелает мне помочь. Впрочем, даже если я лишусь этой надежды, то не посмею отступиться от Него. Что мне тогда останется? Я – истинный израильтянин, один из тех, которые призваны свидетельствовать о Нем. Моя жизнь сложилась так, что всякое мое деяние в то же время и акт служения Ему; в противном случае, оно теряет для меня всякий смысл. Я не убегу от Него, как Иона. Так за что Он сокрушил меня этой болезнью?

Вот, дорогой мой учитель, каково состояние моего духа, о котором ты спрашивал. Как видишь, оно сильно изменилось с тех пор, как я сиживал у твоих ног и внимал твоим наставлениям. Иногда мне кажется, что я сильно постарел. Знаю, что не пристало мне так говорить перед лицом твоей достойной старости. Напиши мне ответ, и я тоже напишу тебе о себе и о Руфи… О, если бы я только мог сообщить тебе: «Она здорова!»

Письмо II

Дорогой Юстус!

Глядя на страдания Руфи, я всеми силами стараюсь что-то предпринять и не сидеть сложа руки. Возможно, я только ищу в этом спасение от отчаяния. Пусть так. Лучше тешить себя мыслью, что я хоть как-то ей помогаю, чем, опустив руки, беспомощно смотреть на ее бледное лицо, на прозрачные веки в голубоватых прожилках и прислушиваться к ее дыханию, похожему на стон. О, Адонай! Это выше человеческих сил! Иов потерял своих детей, однако нигде не сказано, что он смотрел на их мучения. Страдания ближнего создают некий замкнутый мир, в котором невозможно жить, но и убежать тоже невозможно, даже ценой смерти. Впрочем, когда приходится выбирать между болью и смертью, то обычно не выбирают ничего.

Великий Совет фарисеев послал Хузу, Лазаря и Самуила поближе присмотреться к деятельности Иоанна бар Захарии, и я тоже отправился с ними. Не только любопытство влекло меня к нему. В наше сознание глубоко впечатались священные истории о пророках, которые исцеляют и воскрешают мертвых. Я все вспоминаю про сына вдовы из Сарепты Сидонской… Конечно, она была добросердечная женщина, однако язычница, чужой нам крови и веры. А я – иудей, верный служитель Закона, фарисей… Я служу Всевышнему всей своей жизнью: не скуплюсь на милостыню, не общаюсь с иноверцами, забочусь об очищении, соблюдаю посты и молитвы. Не буду хвастаться… Когда я сам бываю собой доволен или другие удостаивают меня похвалой, то я испытываю удовлетворение и радость лишь в первый момент; но это быстро проходит: словно ты съел вкусную смокву, после которой притупляется вкус к остальным. Впрочем, ты меня знаешь. Не буду хвастаться, однако мне сдается, что моя работа чего-нибудь да стоит. Я учу и знаю, что меня слушают. Аггады, которые я пишу, в доступной форме говорят о величии, силе и славе Предвечного. Вот я расскажу тебе одну из них, как раз недавно написанную: равви шел по дороге и встретил ангела, несущего лук. Они сошлись в узком месте, и ни один не хотел уступить другому дорогу. «Уступи мне, – говорит равви, – я занят мыслями о Нем… Отойди». Но ангел не сошел с дороги. «Почему ты не пропускаешь меня?» – вышел из терпения учитель (а это был очень мудрый учитель, знающий все тайны земли и неба; когда я писал эту аггаду, я думал о тебе, Юстус). Тогда ангел сказал: «Я уступлю тебе дорогу, если ты скажешь мне, какой Он». Равви усмехнулся: «Хороший вопрос! Но я могу на него ответить. Он подобен молнии: обрушивается на грешника и повергает его на землю». – «А что Он делает с праведниками?» – спросил ангел. «Ты носишь Его лук, а этого не знаешь? – заметил равви. – Случается, что Он и праведника пронзает Своими стрелами…» – «Но зачем?» – «Он поступает так, когда человек чересчур возвеличивается. Помнишь, как Он боролся с Иаковом и, будучи не в силах одолеть его, наконец поразил в бедро?» – «Значит, ты считаешь, досточтимый равви, что Он боится человека?» – «Не говори так, это кощунство. Я бы сказал так: в Нем есть тайная слабость, и если человек постигнет ее, то станет равен Ему силой. Но тайна эта открыта только мудрейшим…» И ангел сошел с дороги мудрого учителя.

Как тебе нравится эта аггада? Это моя мысль, что Он всемогущ, но есть в Нем тайная слабость. Надо только уметь разгадать ее. Видимо, праотец Иаков сумел, так как ни в чем не отступил перед Ним. Мне, к сожалению, это не удалось.

Как найти разгадку? Мне когда-то казалось, что мир состоит из двух частей: в большей обретаются грешники и язычники, в меньшей – праведники и последователи Закона. Сейчас я начинаю думать, что это разделение было чересчур упрощенным: таких грешников, как Иосиф, никак не поставишь в один ряд с совсем уже заблудшими душами; и в то же время не менее несправедливо оправдать таких верных, как саддукеи. Мало ведь просто называться верным, носить таллит с пятью кистями и тфиллин. Все мы непрерывно восходим по некоей лестнице, вроде той, которую Иаков видел во сне, и нам не дано знать, на какой ступени находится дверь, допускающая к тайне Всевышнего. Даже если ты фарисей, тебе все равно далеко до заветной ступени. Тем более, что отнюдь не все наши хаверы отличаются благочестием, взять хотя бы равви Иоиля… Меня раздражает, что они выставляют напоказ свою набожность, как уличная девка свое тело.