Ленька Пантелеев

Но куда же она идет? Вот уже виден серый красивый дом, где живут Волковы. Неужели она идет к Волкову? Нет, свернула налево. Остановилась. Оглядывается. Ленька отбежал в сторону и спрятался за фонарем. Что это за здание, перед которым остановилась Стеша? Эти места мальчику хорошо знакомы. Еще в раннем детстве нянька водила их сюда гулять. Отлично знает он и этот длинный приземистый двухэтажный старинный дом, на фасаде которого, как на фуражке матроса, ленточкой вытянулись четкие металлические буквы:

ГВАРДЕЙСКIЙ ФЛОТСКIЙ ЭКИПАЖЪ

У Леньки холодеет сердце. Перед казармой стоит группа матросов. У полосатой будки прохаживается часовой, на плече он держит длинное ружье с плоским японским штыком. И вот Ленька видит, как Стеша подходит к матросам, что-то говорит им. Те смеются. Потом она направляется к часовому, показывает ему какую-то бумажку, еще раз воровато оглядывается и проходит во двор казармы.

Зубы у Леньки начинают стучать.

Вот оно что! Значит, он не ошибся. Шпионка! Настоящая шпионка! Ходит по военным казармам и собирает сведения.

А они-то! Матросы эти!.. Простофили этакие… Не знают, кого пропустили в казарму… Еще смеются, дурни!

Ленька хочет бежать и не может: ноги не держат его. За углом показалась пролетка извозчика.

– Извозчик! – слабым голосом крикнул Ленька.

– Тпру!.. Пожалуйте, ваше благородие. Куда прикажете? Домчу в один миг.

Ленька назвал адрес, взобрался на облезлое сиденье, извозчик зачмокал, задергал вожжами, и пролетка, дребезжа, покатилась по булыжникам набережной…

* * *

Через двадцать минут Ленька был дома.

Скинув шинель, он прошел в «темненькую». Комната эта называлась так недаром. Слабый дневной свет едва проникал в нее сквозь одно-единственное окошко, находившееся под самым потолком.

Руки у Леньки дрожали, когда он выдвигал из-под Стешиной кровати красный, обитый жестяными полосками сундучок.

Он знал, что нехорошо лазить в чужие вещи. Он знал, что это – грех. Но что же делать?

На петельках сундука висел замочек. Ключа не было. Ленька пошарил под Стешиной подушкой. Ключа и там не оказалось.

Тогда он сбегал на кухню, принес тонкий колбасный нож и попробовал этим ножом открыть замок.

Замок не открывался.

Ленька уже сердился. Волосы на лбу у него взмокли. Уже не думая о том, что он делает, он сунул черенок ножа в замочную дужку и с силой повернул его. Что-то хрустнуло, и маленький медный замочек упал к его ногам.

С трепетом он поднял крышку сундука. Первое, что он увидел, была книжка. На бледно-розовой обложке ее крупными буквами было напечатано: Карлъ Марксъ и Фридрихъ Энгельсъ. «Коммунистическiй Манифестъ». Под книжкой лежал уже знакомый ему плакат, под плакатом – пожелтевшая фотография усатого человека, еще какие-то фотографии, деревенский кремовый платок с бахромой, отрез материи, коробки, банки, пустые пузырьки из-под маминых духов.

Пересиливая стыд, страх и брезгливость, Ленька рылся в этом жалком девичьем приданом, как вдруг услышал за дверью шаги матери.

Он едва успел захлопнуть крышку сундука и кое-как запихал его под кровать, когда Александра Сергеевна вошла в «темненькую».

– Кто это? Это ты, Леша?! Ты что тут делаешь?

– Ничего, – ответил Ленька, засовывая руки в карманы и пробуя улыбнуться. – Зашел, думал, что тут Стеша.

– Как «думал»? Ты же знаешь, что она ушла со двора. И что тебе, скажи, пожалуйста, далась эта Стеша.

«Сказать или не сказать?» – подумал Ленька.

– Иди сию же минуту в детскую, – строго сказала мать. – Тебе здесь не место.

Выходя из «темненькой», Ленька спросил у матери: – Мама, скажи, пожалуйста… Кто такой Карл Маркс? – Кто? Карл Маркс? Что за странный вопрос? Это… Ну, в общем… как тебе сказать? Впрочем, ты еще маленький. Вырастешь, тогда узнаешь.

Ленька заметил, что щеки у матери покраснели.

– Нет, правда, мама. Скажи…

– Ах, оставь, сделай милость! У меня и без того мучительно болят зубы.

«Сама не знает», – подумал Ленька.

Он прошел в детскую. Вася и Ляля сидели на полу у печки, играли в «военно-морскую игру». Ленька присел на корточки за Лялиной спиной, попробовал принять участие в игре, но мысли его разбегались.

«Нехорошо, – думал он. – Разворошил сундук и даже не закрыл его».

И кто такой этот Карл Маркс, которого читает Стеша?

Он вспомнил, что среди книг, оставшихся от отца, имеется многотомный энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Не один раз он прибегал к помощи этого словаря, когда в книге, которую он читал, встречалось незнакомое слово вроде «идеал», «гармония», «фатальный», «инквизитор» или «брыжи».

В кабинете он застал мать. Александра Сергеевна стояла у раскрытого книжного шкафа и перелистывала большую толстую книгу в темно-зеленом коленкоровом переплете.

– Тебе что? – сказала она, оглянувшись и быстро захлопнув книгу.

– Ничего, – сказал Ленька. – Я только хотел посмотреть в словарь: кто такой Маркс?

Щеки матери опять залились румянцем.

– О господи? Какой ты, в самом деле, неугомонный! Ну хорошо, отстань, пожалуйста! Маркс – это немецкий ученый. Экономист.

«Немецкий?! Ага! Вот оно… Все понятно».

– Что с тобой, мальчик? Ты побледнел… Тебе нездровится?

– Ничего, – сказал Ленька, опуская голову. Но он и в самом деле чувствовал, что внутри у него делается что-то нехорошее: в висках противно шумит, горло пересохло.

– И зачем тебе вдруг понадобилось знать, кто такой Маркс? Ты что – уж не в большевики ли хочешь записываться?..

«Маркс… немцы… большевики… шпионы» – все перемешалось в Ленькиной голове.

– Ну как? Был у Волкова?

– Был. Да… – хрипло ответил Ленька.

В это время в прихожей затрещал звонок. Александра Сергеевна пошла отворять. Ленька машинально взял книгу, которую она не успела поставить на место. Как он и думал, это был энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, том восемнадцатый – на букву М.

«Малолетство – Мейшагола», – прочел он на корешке книги.

Он стал перелистывать книгу, разыскивая слово «Маркс», и не заметил, как в комнату вернулась мать.

– Послушай, Леша! Что это значит? – негромко сказала она.

Ленька захлопнул книгу и оглянулся. Такого сердитого лица он еще никогда не видел у своей доброй матери.

– Я говорю: что это значит? Ты сказал мне неправду?

– Что? Какую неправду?

Мать посмотрела на дверь и еще тише сказала:

– К тебе пришел Волков.

У Леньки запылали уши.

– Оказывается, ты и не думал ходить к нему!

– Как не думал? Я был… Но мы разошлись. То есть я не застал его…

– Не лги! Фу! Какая гадость!..

Александра Сергеевна брезгливо поморщилась.

«Знала бы она, куда и зачем я ходил!» – подумал Ленька.

– Мамочка, милая, – зашептал он, схватив за руку мать. – Я… я после все тебе расскажу. Только, пожалуйста, не выдавай меня сейчас!

– Не выдавать? – усмехнулась Александра Сергеевна. – Увы, я, кажется, уже невольно выдала тебя. Впрочем, идем!..

Малолетний джентльмен в гордой позе стоял в прихожей у вешалки, прижимая к животу шляпу, тросточку и перчатки.

– Я к тебе на минуту, – сказал он, поздоровавшись с Ленькой. И, бросив усмешку в сторону Александры Сергеевны, добавил: – Ты, я слышал, был у меня?

– Да… то есть нет, – пробормотал Ленька.

– Оказывается, это я напутала, – улыбнулась Александра Сергеевна. – Леша только собирался к вам…

Ленька предложил Волкову раздеться.

– Нет, благодарю, мне некогда. Я только хотел взять у тебя своего Ефименко. Ведь завтра у нас история. Ты не забыл?

– Я уже выучил, – унылым голосом промямлил Ленька и, покосившись в сторону матери, увидел, что на лице ее опять появилось гневное и огорченное выражение. Он принес книгу и, когда Волков попросил проводить его, быстро и охотно согласился. Объясняться с матерью ему сейчас не хотелось.

* * *

Когда они вышли на улицу, Волков оглянулся и сказал:

– Послушай, в чем дело? Зачем ты наврал своей маме, будто был у меня?

– Я не врал. Это она ошиблась, – мрачно ответил Ленька.

– Да? А ведь я знаю, где ты был.

– Где?

– Я видел тебя из окна. Я сам думал, что ты ко мне идешь.

– Ну?

– Ты был у матросов. А? Что, неправда? Покраснел?

– И не думал краснеть, – сказал Ленька, трогая рукой щеку. Почему-то ему было противно объяснять Волкову, зачем он ходил в «экипаж».

– Был?

– Ну, и был.

Волков с усмешкой посмотрел на него.

– А ты, кажется, и в самом деле большевик?

– Я?! Ты что – с ума сошел?

– Неизвестно еще, кто сошел.

– Так чего ж ты ругаешься?

– А зачем же ты ходил к матросам?

– Ну, и ходил. Ну и что?

– А то, что матросы все поголовно большевики. Может быть, ты этого не знаешь?..

Нет, Ленька этого не знал. Он остановился и испуганно посмотрел на товарища:

– Шпионы? Все?!

Волков громко расхохотался.

Ленька вдруг почувствовал, что у него стучат зубы. Его знобило.

– Что с тобой? – спросил Волков, переставая смеяться. – Мне нездоровится. Я пойду домой. Извини, пожалуйста, – сказал Ленька.

Но домой он не пошел. От объяснений с матерью он ничего хорошего не ждал. Да и стыдно ему было: никогда в жизни он столько не врал и вообще не совершал столько проступков, как в этот день.

Часа полтора он слонялся по окрестным улицам, читал афиши и плакаты на стенах, останавливался у витрин магазинов, смотрел, как работает землечерпалка на Фонтанке…

У ворот Усачевских бань сидели и стояли, дожидаясь очереди, человек двадцать матросов. Эти веселые загорелые парни в черных коротких бушлатах и в серых парусиновых штанах ничем не напоминали шпионов. Под мышками у них торчали свертки с бельем, веники и мочалки.

Ленька подошел ближе, чтобы послушать, о чем говорят моряки. В это время из ворот бань вышел толстый раскрасневшийся офицер с маленьким и тоже очень толстым и румяным мальчиком, которого он вел за руку. Два или три матроса поднялись и отдали офицеру честь, остальные продолжали сидеть. Молодой парень в надвинутой на нос бескозырке что-то сказал вдогонку офицеру. Товарищи его засмеялись. Офицер прошел мимо Леньки, и тот слышал, как толстяк заскрипел зубами и вполголоса сказал:

– Погодите, большевистские морды!..

Леньке вдруг захотелось в баню. Захотелось – на самую верхнюю полку, в самую горячую воду.

По спине его бегали мурашки, голова кружилась, зубы стучали.

* * *

…Было уже темно и на улице зажигались фонари, когда он вернулся домой.

Дверь ему открыл Вася. Глаза у малыша были круглые, как у филина, и сияли восторгом и ужасом.

– У нас воры были! – раскатисто на букве «р» объявил он, еще не успев как следует снять цепочку с двери.

– Что? Когда? Где? – оживился Ленька.

Как и любой другой мальчик на свете, он не мог не испытать радости при этом сообщении. Кто бы ни пострадал от воров – знакомые, родственники, родной отец или родная мать, – все равно сердце мальчика не может не дрогнуть от предвкушения тех ни с чем не сравнимых блаженств, которые сопутствуют обычно этому печальному происшествию. В квартире появляются дворники, околоточный, может быть, приедет настоящий сыщик, может быть, даже вызовут полицейскую собаку-ищейку.

Скинув шинель, Ленька уже собирался бежать в комнаты, но тут услышал за дверью «темненькой» Стешин голос, и сразу весь его пыл ушел, вместе с душой, в пятки. Стеша горько плакала и, всхлипывая, сквозь слезы говорила:

– Александра Сергеевна! Барыня! Да что же это! Кто же это мог! Вы посмотрите: все, все перерыто, перекомкано… И замок сломан… И петельки сдернуты…

Ленька заметался, кинулся обратно к вешалке, схватил в охапку шинель, но в эту минуту из «темненькой» быстрыми шагами вышла мать. Лицо ее под черной повязкой пылало. Увидев Леньку, она остановилась в дверях и тихим, дрогнувшим голосом проговорила:

– Боже мой! Создатель! Только этого и недоставало! Вор! – Кто вор? – опешил Ленька.

– Вор! Вор! – повторила она, схватившись за голову. – В собственном доме – вор!

– Врет она! – закричал Ленька. – Притворяется… Изменница!..

Но мать не дала договорить ему.

– Идем за мной! – крикнула она и, схватив Леньку за руку, поволокла его в свою комнату.

– Уйди! – отбивался и руками и ногами Ленька. – Оставь меня! Я не вор… Отстань! Отпусти!..

Мать волокла его, приговаривая:

– Позор! Позор! Боже мой! Мерзость!.. Какая мерзость!.. – Отпусти меня! – закричал Ленька и, извернувшись, укусил мать за руку. Она вскрикнула, выпустила его и заплакала. Он тоже закричал на всю квартиру, повалился на кушетку и, уткнувшись лицом в подушки, зарыдал, забился в истерике…

Через минуту Александра Сергеевна уже сидела с ним рядом на низенькой кушетке, целовала мальчика в стриженый затылок и уговаривала:

– Леша! Ну Лешенька! Ну хватит, ну успокойся, мое золотко. Ну что с тобой, мой маленький?..

– Уйди! – бормотал он, стуча зубами. – Оставь меня! Ты же не знаешь! Ты ничего не знаешь…

Потом быстро поднял голову и, глядя матери прямо в глаза, прокричал:

– С-сте-те-те-ша… у нас… шпионка!

– Господи! – сквозь слезы рассмеялась Александра Сергеевна. – Какие глупости! С чего ты взял?

– Да? Глупости? Ты думаешь – глупости?

И, приподнявшись над подушкой, всхлипывая, глотая слезы, он рассказал матери все.

Терпеливо выслушав его, Александра Сергеевна грустно усмехнулась и покачала головой.

– Боже мой!.. И откуда у этого ребенка столько фантазии?

Потом подумала минутку, нахмурилась и сказала:

– Я не знала, что Стеша – большевичка. Но это, мой дорогой, вовсе не значит, что она шпионка.

– Как не значит? Ведь большевики – шпионы?

Александра Сергеевна еще раз поцеловала сына.

– Дурашка ты мой! Это только так говорят…

– Как «только говорят»?

– Ну… ты этого еще не поймешь. Вырастешь – тогда узнаешь.

В голове у Леньки стучало, как будто туда повесили тяжелый железный маятник. Что же это такое? Что значит «только говорят»? Значит, взрослые врут? Значит, инженер Волков наврал, когда говорил, что большевики – шпионы? Значит, и все его гости – эти почтенные, богатые, интеллигентные люди – тоже вруны и обманщики?!

Перед глазами у него все поплыло; замелькали, как бабочки, золотистые цветы на розовых обоях, потом эти бабочки стали темнеть, стали черными, стали расти, стали махать крыльями… Он почувствовал, как на лоб ему легла холодная рука матери, и услыхал ее громкий испуганный голос:

– Лешенька! Сынок! Что с тобой? У тебя жар! Ты весь горишь!..

Ленька хотел сказать: «Да, горю». Но губы его не разжимались. Плечи и горло сводило судорогой. В голове стучали железные молотки.

– Стеша! Стеша! Скорей! Принесите градусник! Он в детской, в комоде, во втором ящике…

Это были последние слова, которые услышал Ленька.

Глава 3

Он проболел сорок восемь дней. Три недели из них он пролежал в бреду, без сознания, в борьбе между жизнью и смертью. А это были как раз те великие дни, которые потрясли мир и перевернули его, как землетрясение переворачивает горы.

Это был октябрь семнадцатого года.

Ленька лежал с температурой 39,9 в тот день, когда крейсер «Аврора» вошел в Неву и бросил якоря у Николаевского моста.

В Смольный прибыл Ленин.

Красная гвардия занимала вокзалы, телеграф, государственный банк.

Зимний дворец, цитадель буржуазного правительства, осаждали революционные войска и рабочие.

А маленький мальчик, разметав подушки и простыни, стонал и задыхался в постели, отгороженной от остальной комнаты и от всего внешнего мира шелковой японской ширмой.

Он ничего не видел и не слышал. Но когда помутненное сознание ненадолго возвращалось к нему, начинались бред и кошмары. Безотчетный страх нападал в эти минуты на мальчика. Кто-то преследовал его, от чего-то нужно было спасаться, что-то страшное, большеглазое, чернобородое, похожее на Волкова-отца, надвигалось на него. И одно спасение было, один выход из этого ужаса – нужно было связать из шерстяных ниток красный крест. Ему казалось, что это так просто и так легко – связать крючком, каким вяжут варежки и чулки, красный крест, сделав его полым, в виде мешка вроде тех, что напяливают на чайники и кофейники…

Иногда ночью он открывал воспаленные глаза, видел над собой похудевшее лицо матери и, облизав пересохшие губы, шептал:

– Мамочка… миленькая… свяжи мне красный крест!.. Уронив голову ему на грудь, мать тихо плакала. И он не понимал, чего она плачет и почему не хочет исполнить его просьбу, такую несложную и такую важную.

* * *

…Но вот организм мальчика справился с болезнью, наступил перелом, и постепенно сознание стало возвращаться к Леньке. Правда, оно возвращалось медленно, клочками, урывками, как будто он тонул, захлебывался, шел ко дну, и лишь на минуту страшная тяжесть воды отпускала его, и он с усилиями всплывал на поверхность – чтобы глотнуть воздуха, увидеть солнечный свет, почувствовать себя живым. Но и в эти минуты он не всегда понимал, где сон и где явь, где бред и где действительность…

Он открывает глаза и видит возле своей постели тучного человека с черными усиками. Он узнаёт его: это доктор Тувим из Морского госпиталя, их старый домашний врач. Но почему он не в форме, почему на плечах его не видно серебряных погон с якорями и золотыми полосками?

Доктор Тувим держит Леньку за руку, наклоняется к его лицу и, улыбаясь широкой дружелюбной улыбкой, говорит:

– Ого! Мы очнулись? Ну, как мы себя чувствуем?

Леньку и раньше смешила эта манера доктора Тувима говорить о других «мы»… Почему-то он никогда не скажет: «выпей касторки» или «поставьте горчичник», а всегда – «выпьем-ка мы касторки» или «поставим-ка мы горчичничек», – хотя сам при этом горчичников себе не ставит и касторку не пьет.

– Мы не имеем намерения покушать? – спрашивает он, поглаживая Ленькину руку.

Ленька хочет ответить, пробует улыбнуться, но у него хватает сил лишь на то, чтобы пошевелить губами. Голова его кружится, доктор Тувим расплывается, и Ленька опять проваливается, уходит с головой в воду. Последнее, что он слышит, это незнакомый мужской голос, который говорит:

– На Лермонтовском опять стреляют.

Однажды ночью он проснулся от страшного звона. В темную комнату с ураганной силой дул холодный уличный ветер.

Он услышал голос матери:

– Стеша! Стеша! Да где же вы? Дайте что-нибудь… Подушку или одеяло…

– Барыня! Да барыня! Отойдите же от окна! – кричала Стеша.

Он хотел спросить: «Что? В чем дело?», хотел поднять голову, но голос его не слушался, и голова бессильно упала на подушку.

* * *

…Но теперь он просыпался все чаще и чаще.

Он не мог еще говорить, но мог слушать.

Он слышал, как на улице стучал пулемет. Он слышал, как с грохотом проносились по мостовой броневые автомобили, и видел, как свет их фар грозно и быстро пробегал по белому кафелю печки.

Он начинал понимать, что что-то случилось.

Один раз, когда Стеша поила его холодным клюквенным морсом, он набрался сил и шепотом спросил у нее:

– Что?..

Она поняла, засмеялась и громко, как глухому, сказала:

– Наша власть, Лешенька!..

Он не сразу понял, о чем она говорит. Какая «наша власть»? Почему «наша власть»? Но тут, как это часто бывает после болезни, какой-то выключатель повернулся в Ленькиной голове, яркий луч осветил его память, и он вспомнил все: вспомнил матросов-большевиков из гвардейского экипажа, вспомнил, как он крался за Стешей по Садовой и по Крюкову каналу, вспомнил и сундучок, и замок, и энциклопедический словарь Брокгауза… Уши у него загорелись, и, приподнявшись над подушкой, он с жалкой улыбкой посмотрел на горничную и прошептал:

– Стеша… простите меня…

– Ничего, ничего… Полно вам… Лежите! Глупенький вы, – засмеялась девушка, и Леньке вдруг показалось, что она помолодела и похорошела за это время. Таким веселым и свободным смехом она никогда раньше не смеялась.

В это время за дверью «темненькой» кто-то громко закашлялся.

– Кто это там? – прошептал Ленька.

– Никого там нет, Лешенька. Лежите, – засмеялась девушка.

– Нет, правда… Кто-то ходит.

Стеша быстро нагнулась и, пощекотав губами его ухо, сказала:

– Это мой брат, Лешенька!

– Тот?

– Тот самый.

Ленька вспомнил фотографию с обломанными углами и усатого человека в круглой, похожей на пирог шапке.

– Он жив?

– Живой, Лешенька. На три дня из Смоленска приезжал. Сегодня уезжает.

Скрипнула дверь.

– Стеня, можно? – услышал Ленька мягкий мужской голос.

Стеша кинулась к двери.

– Ш-ш… Ш-ш… Куда ты, колоброд? Разве можно сюда?! – Ты куда, коза, мою кобуру от браунинга засунула? – негромко спросил тот же голос.

– Какую еще кобуру? Ах, кобуру?..

Ленька приподнял голову, хотел посмотреть, но никого не увидел – только услышал легкий запах табачного дыма, просочившийся в комнату.

А вечером он опять проснулся. Разбудил его шепелявый старческий голос, который с придыханием проговорил над его изголовьем:

– Бедный маленький калмычонок… В какое ужасное время он родился!..

Он открывает глаза и вздрагивает. Он видит перед собой страшное, черное, выпачканное сажей лицо. Кто это? Или что это? Ему кажется, что он опять бредит. Но ведь это генеральша Силкова, старуха вдова, живущая во флигеле, в шестом номере. Он хорошо знает ее, он помнит эту маленькую чистенькую старушку, ее румяное личико, обрамленное траурной кружевной наколкой, ее строгую, чинную походку… Почему же она сейчас такая страшная? Что с ней случилось? Остановившимся взглядом он смотрит на старуху, а она наклоняется к нему, часто-часто мигает маленькими слезящимися глазками и шепчет:

– Спи, спи, деточка… Храни тебя Бог!..

И страшная костлявая рука поднимается над Ленькой, и грязные, черные, как у трубочиста, пальцы несколько раз крестят его.

Он вскрикивает и закрывает глаза. А через минуту слышит, как за ширмой мать громким шепотом уговаривает старуху:

– Августа Марковна!.. Ну зачем это вы? Что вы делаете? Ведь, в конце концов, это негигиенично… В конце концов, заболеть можно…

– Нет-нет, не говорите, ма шер, – шепчет в ответ старуха. – Нет-нет, милая… Вы плохо знаете историю. Во времена Великой революции во Франции санкюлоты, голоштанники, именно по рукам узнавали аристократов. Именно так. Именно, именно, вы забыли, голубчик, именно так.

Голос у генеральши дрожит, свистит, делается сумасшедшим, когда она вдруг начинает говорить на разные голоса:

– «Ваши ручки, барыня!» – «Вот мои руки». – «А почему ваши руки белые? Почему они такие белые? А?» И – на фонарь! Да-да, ма шер, на фонарь! Веревку на шею и – на фонарь, а ля лянтерн!.. На фонарь!..

Генеральша Силкова уже не говорит, а шипит.

– И к нам придут, ма шер. Вот увидите… И нас не минует чаша сия… Придут, придут…

«Кто придет?» – думает Ленька. И вдруг догадывается: большевики! Старуха боится большевиков. Она нарочно не моет рук, чтобы не узнали, что она – аристократка, вдова царского генерала.

Его опять начинает знобить. Делается страшно.

«Хорошо, что я не аристократ», – думает он, засыпая. И почему-то вдруг вспоминает Волкова.

«А Волков кто? Волков – аристократ? Да, уж кто-кто, а Волковы, конечно, самые настоящие аристократы…»

* * *

…Он спит долго и крепко. И опять просыпается от грохота. Кто-то властно стучит железом о железные ворота. На улице слышатся голоса. Из маминой спальни, куда на время переселились Вася и Ляля, доносится детский плач.

– Стеша! Стеша! – приглушенно кричит Александра Сергеевна. – Что там случилось? Голубушка, подите узнайте…

– Хорошо, Александра Сергеевна… сейчас… узнаю, – спокойно отвечает Стеша, и слышно, как в «темненькой» чиркают спичками… Шлепают босые Стешины ноги. Через минуту на кухне хлопает дверь.

Ленька лежит, не двигается, слушает. На улице и во дворе тихо, но воспаленному воображению мальчика чудятся голоса, выстрелы, стоны…

Опять хлопнула дверь.

– Стеша, это вы?

– Я, барыня.

– Ну, что там такое?

– Да ничего, барыня. Матросы и красногвардейцы ходят. С обыском пришли. Оружие ищут.

– Куда же они пошли?

– В шестой номер, к Силковой.

– Боже мой! Несчастная! Что она переживает, – со вздохом говорит Александра Сергеевна, и Ленька чувствует, как у него от ужаса шевелятся на голове волосы, или, вернее, то, что осталось от них после стрижки под нулевую машинку.

«На фонарь! На фонарь!» – вспоминается ему шепелявый шепот генеральши. Он сбрасывает одеяло, садится, ищет в темноте свои стоптанные ночные туфли. Ему страшно, он весь трясется, но в то же время он не в силах превозмочь жадного любопытства и желания увидеть своими глазами последние минуты несчастной генеральши. Он не сомневается, что она уже висит на фонаре. Он ясно представляет ее – чинную и строгую, висящую со сложенными на груди руками и с молитвенным взором, устремленным в небеса.