
Полная версия
Тайны Нельской башни
– Жан Буридан!.. Готье, Филипп, ну же, говорите!
– Я, Готье д’Онэ, – произнес всадник, державшийся по правую руку от Буридана, – перед Богом и перед королем, обвиняю Ангеррана де Мариньи в смерти моих отца и матери, и заявляю, что если не добьюсь для него правосудия, то расправлюсь с ним лично!
– Подтверждаю его слова! – вскричал Буридан.
– Я, Филипп д’Онэ, – сказал всадник, державшийся по левую руку от Буридана, – перед Богом и перед королем, обвиняю Ангеррана де Мариньи в попытке убить нас – меня и брата, – вероломно завладеть всем нашим имуществом и заявляю, что если не добьюсь над ним правосудия, то расправлюсь с ним лично!
– Готов подтвердить и эти слова! – воскликнул Буридан.
И тотчас же, среди повисшего над холмом изумленного молчания, продолжал:
– Я, Жан Буридан, перед присутствующими здесь парижанами, обвиняю Ангеррана де Мариньи в том, что он долгие годы угнетает и притесняет жителей королевства, строя собственное благосостояние на народном горе, проливая кровь невинных, делая сиротами больше детей, чем могла бы сделать война. Этот человек проклинаем всеми простыми людьми, и поэтому я заявляю, что он заслуживает права первым быть повешенным на этом сооружении мерзости и смерти, которое угрожает Парижу. И так как я намереваюсь совершить над ним правосудие, я вызываю Ангеррана де Мариньи на честный поединок – пусть таковой состоится через неделю, в Пре-о-Клер, – и дабы сей господин не имел возможности его проигнорировать, бросаю ему мою перчатку!
Привстав на стременах, Буридан сделал резкий жест, и брошенная им перчатка упала на королевские подмостки. Буря одобрительных криков и угроз, казалось, заставила Монфокон содрогнуться.
– Сир, сир, – пробормотал Мариньи, – вы ведь не позволите безнаказанно оскорблять верного слугу вашего отца…
– Нет, клянусь всеми чертями! Эй, стража!.. Капитан!..
Стражники уже бежали к подмосткам…
В этот момент вопль ужаса вырвался из груди каждого из присутствующих.
Напуганная криками и бряцанием доспехов, четверка лошадей, впряженных в повозку принцесс и королевы, неистовым галопом рванула с места, сметая всех, кто пытался ее остановить.
В облаке пыли трясущаяся, едва не разваливавшаяся на части повозка с головокружительной скорость неслась к оврагу. Король вновь вскочил на ноги и со слезами на глазах возопил, воздев руки к небу:
– Пресвятая Богородица, если спасешь королеву, обязуюсь в первый же год моего правления повесить на этой виселице сотню еретиков!..
Но в эту минуту всеобщего беспорядка, смятения и ужаса палач Каплюш, тоже было бросившийся вслед за повозкой, но почти тут же вернувшийся на свое место у виселицы, дабы заняться приговоренным, издал отчаянный крик:
– Преступник бежал!..
Повозка безумным аллюром неслась к крутому склону. Маргарита, Жанна и Бланка, королева и принцессы, три сестры, обнялись, словно желая умереть вместе, но во взглядах их не было и намека на какую-либо боязнь смерти.
– Похоже, лошади мчат нас прямо к оврагу! – со странным спокойствием промолвила Жанна.
– Да, нам конец! – добавила Бланка.
– Жаль, что предстоит умереть, – сквозь зубы прошептала Маргарита, – ведь жизнь так прекрасна!
В ту же секунду они вздрогнули, затрепетали от надежды, мгновенно позабыв об угрожавшей им опасности, их вниманием завладел неслыханный маневр, что происходил перед их глазами.
Значительно опередив многочисленных всадников, тщетно – в силу тяжести доспехов – пытавшихся догнать повозку, некий юноша на быстром, словно молния, скакуне настиг коляску и теперь скакал вровень с правой из головных лошадей.
Действия его были ловки и стремительны, хотя и безумно опасны.
Немного отклонившись в сторону, он вцепился в гриву головной лошади, и уже в следующее мгновенье, выпрыгнув из своего седла, оказался у нее на крупе…
Блеск лезвия, ужасное ржание – и, пораженная в грудь, соседняя в упряжке лошадь упала на колени, вынудив остановиться и трех прочих… И вот уже чудесным образом спасенные принцессы – спокойные, холодные, неподвижно сидящие на своих местах в повозке – странной улыбкой отвечают всаднику, Жану Буридану, который, спрыгнув на землю и, словно на параде, щелкнув каблуками и положив руку на гарду рапиры, склоняется перед ними в глубоком поклоне.
Отовсюду уже бегут люди, несутся радостные возгласы…
А Буридана уже и след простыл…
За те несколько секунд, которые им удается провести в одиночестве, принцессы успевают склониться друг к дружке, обменяться пылкими взглядами и о чем-то пошептаться, обсудив нечто загадочное, но, судя по всему, весьма важное, так как распрямляются они уже дрожащие и мертвенно-бледные – они, которых не заставила побледнеть даже возможная смерть…
Первым у неподвижной повозки оказался всадник со смуглым лицом и насмешливым взглядом.
Королева, оглядевшись и увидев, что у нее достаточно времени, чтобы дать указания, в последний раз вопросительно посмотрела на сестер.
«Да», – отвечали ей те многозначительным взглядом.
– Страгильдо! – позвала Маргарита.
Всадник подъехал к повозке, наклонился, губы его растянулись в ироничной улыбке.
Едва слышно, дрожащим, запинающимся голосом, королева спросила:
– Тебе знакомы те два вельможи, что выступили с обвинениями против Мариньи?
– Филипп и Готье д’Онэ? Да, Ваше Величество.
– А юноша, который вызвал Мариньи на дуэль?
– И который только что спас Ваше Величество?
– Да, он тебе знаком? – спросила королева, вздрогнув.
– Жан Буридан? Да, я его знаю, Ваше Величество.
– Страгильдо, – прошептала королева, – я хочу поговорить с этими тремя господами. Разыщи их и приведи ко мне.
– Когда?
– Сегодня же вечером!
В этот момент, выкрикивая на ходу «ура!» и махая отстающим платками, к полуразвалившейся повозке подскакали с пару десятков всадников.
– Спасены, они спасены!
– Да здравствуют принцессы! Да здравствует королева!
Наклонившись ниже, Страгильдо, чья дьявольская ухмылка сделалась еще более ироничной, прошептал лишь одно слово:
– Куда?
И, приветствуя окружившую повозку толпу взмахом руки, награждая подданных улыбками, голосом еще более глухим, Маргарита Бургундская отвечала:
– В Нельскую башню!
IV. Отец Миртиль
Ла-Куртий-о-Роз окутывали вечерние сумерки. Кругом царили полнейшие безлюдье и тишина. С наступлением ночи смутные очертания Тампля выглядели еще более угрожающими, а силуэт замка походил на некоего подстерегающего добычу монстра.
Облокотившись на подоконник, Миртиль, с бьющимся сердцем, не сводила глаз с дороги, по которой должен был приехать отец; но иногда, помимо ее воли, взор девушки перемещался на зловещую крепость.
– Жийона, – прошептала Миртиль, – нужно будет попросить батюшку подыскать нам другое жилище; от одного взгляда на этот замок у меня кровь в жилах стынет…
– Что за глупости!.. Вы говорите так, словно вам еще три годика, моя дорогая! – промолвила Жийона, вымучив улыбку. – К тому же, теперь у вас и вовсе нет повода для беспокойства. Или вы забыли уже, что ваш милый Буридан теперь не только вне опасности, но и что он спас королеву… и за поступок сей, несомненно, будет щедро вознагражден королем?
– Да, это так, – задумчиво проговорила Миртиль. – Он спас королеву!.. Жийона… а это правда, что королева… столь красива, как поговаривают?
– Столь красива, что все придворные и даже многие городские буржуа так влюблены, что готовы пойти ради нее на любые безумства. Но в еще большей степени, нежели красотой, королева отличается благоразумием. И потом, кто посмеет заявить, что он влюблен в жену короля?
– Эта крепость меня пугает! – сказала Миртиль, опуская раму.
– В самом деле… вы так побледнели… и в глазах у вас стоят слезы… Полноте, чего вам опасаться, дитя мое? Разве я здесь не для того, чтобы вас оберегать? И потом, вот-вот приедет мэтр Клод Леско…
– Да… – возбужденно прошептала девушка. – И я попрошу его завтра же увезти меня отсюда… Никогда еще Тампль не производил на меня такого впечатления. Но, – добавила она, покачав очаровательной головкой, – скажи, Жийона, как ты думаешь: согласится ли батюшка отдать меня за Буридана?..
– Разумеется! – промолвила старуха. – Можно ли сыскать кавалера более во всех отношения достойного и любезного, храброго и… впрочем, вы и сами сейчас в этом убедитесь, так как вот и мэтр Клод Леско собственной персоной!
– Наконец-то! – воскликнула Миртиль.
И она побежала к двери, дабы броситься на шею отцу, который действительно в этот момент переступил через порог. Клод Леско крепко прижал дочь к груди, запечатлев долгий поцелуй на ее чистом лбу.
– Позволь мне на тебя взглянуть… все так же красива! Или мне следовало сказать – стала еще более красивой?.. Дорогое мое дитя! Вот уж месяц, как я тебя не видел; знала бы ты, как часто я о тебе вспоминал!.. А ты? Вспоминала ли ты обо мне?
– Батюшка! Могла ли я не вспоминать о вас, о том, кому обязана всеми радостями моей жизни?.. О вас, который есть вся моя семья… ведь матушку я никогда и не знала!
Мэтр Леско чуть нахмурился, но, тут же взяв себя в руки, принялся раскладывать на столе привезенные подарки – шелковые шарфики, украшенные драгоценными камнями броши и кольца, – которые Миртиль разглядывала с простодушной радостью.
Расспрашивая Жийону, скидывая с себя ток[4] и плащ богатого торговца, мэтр Клод Леско смотрел на дочь с улыбкой – такие искренние ее эмоции пришлись ему по душе.
То был мужчина лет сорока пяти, с грубыми чертами лица, холодными глазами, озабоченным лицом, жесткой и лаконичной речью, по всей видимости, привыкший командовать.
В минуты гнева эта физиономия, должно быть, была ужасна. Но в данный момент на ней можно было прочесть глубокую нежность, отражавшуюся в его глубоко посаженных черных глазах под кустистыми бровями.
С полчаса прошло во взаимных излияниях чувств, расспросах и ответах; затем, пока Жийона накрывала на стол, мэтр Леско опустился в большое кресло, усадил себе на колени дочь и смерил ее долгим взглядом.
Миртиль дрожала, краснела, трепетала, бледнела… Настал столь ужасный и столь приятный миг признания!
– Батюшка, – начала она, с тайной надеждой отложить это признание до завтра, – вы ведь пробудете дома хоть несколько дней?
– Нет, дитя мое. Более того, я не смогу провести с тобой и суток, как то было в мой последний приезд… Я вынужден буду уехать уже завтра утром, так что пробуду здесь лишь ночь, чтобы подышать с тобой одним воздухом… Когда тебя сморит сон, буду смотреть на тебя спящую… и, может быть, это видение, которое я увезу с собой, станет для меня хоть небольшим утешением в той нелегкой жизни, что я веду…
– О, батюшка! Но почему бы вам тогда не оставить эту вашу торговлю? К чему столько мучений, если вы и так можете быть счастливы? Разве вы не достаточно богаты?..
– Дела мои уже не так хороши, как раньше, – промолвил мэтр Леско мрачным голосом, и в черных глазах его воспылал огонь. – Перестань я сейчас заниматься торговлей, это будет провал, разорение, признание в беспомощности, а такого я допустить не могу!.. Горе, о, горе тем, кто подвел меня к краю пропасти!.. Я еще покажу, докажу им…
Клод Леско прервался, и ладони его сжались в кулаки.
Но почти тотчас же, тряхнув головой, словно для того, чтобы прогнать ужасные мысли, он поднял глаза на дрожащую дочь и наградил ее несказанно нежной улыбкой.
– Безумец, – пробормотал он, – какой же я безумец, что так тебя расстраиваю! Забудь все, что я сказал тебе только что, моя дорогая Миртиль… вскоре все уладится. Да, вскоре, надеюсь, я всегда смогу быть с тобой рядом… Ох, дитя мое, если бы ты знала, как я хочу, чтобы ты была счастлива!.. Среди самых богатых, самых лучших, даже самых благородных я выберу тебе жениха… и не красней ты так. Ты уже в том возрасте, когда девушке пора замуж. И, кстати, я знаю одного молодого человека, который…
Миртиль стала белой как полотно.
Она спрятала лицо у отца на груди, обвила его шею руками и, так как признание уже подступало к устам, пролепетала:
– Батюшка, милый и достойный мой батюшка, выслушайте меня! Я должна попросить у вас прощения за то, что ослушалась вас…
Резко вскочив на ноги, мэтр Леско подвел Миртиль к свече, что горела в большом серебряном канделябре, отвел в сторону руки, коими она пыталась закрыть лицо, взглянул на нее внимательно и проворчал сквозь зубы:
– Значит, сюда кто-то приходил…
– Да, – выдохнула Миртиль едва слышно.
– И этот кто-то говорил с тобой… Вы виделись не единожды… Кто-то воспользовался моим отсутствием, дабы занять тебя разговорами… Кто-то, кого ты любишь!..
– Да, – повторила Миртиль.
Мэтр Леско опустил голову и с непередаваемой горечью прошептал:
– Это должно было случиться!.. Еще одной моей мечтой меньше!.. Но могу ли я на тебя сердиться, Миртиль? Я сам хотел подыскать для тебя достойного мужа. Но Богу не понравилось бы, если бы я стал противиться твоим чаяниям. Я скорее умру, чем увижу, как ты плачешь по моей вине. Ну, Господь с ней, с этой моей мечтой-то. А слово я как дал, так заберу и обратно…
Миртиль разразилась рыданиями, так как по вмиг осунувшемуся лицу отца, по его дрожащему голосу она поняла, что, говоря так, он идет ради нее на небывалые жертвы…
– Батюшка, мой дорогой и высокочтимый батюшка, – проговорила она сквозь слезы, – да благословят вас Господь, Пресвятая Дева и ангелы за это доказательство вашей любви ко мне! Так как если я не выйду замуж за того, кого выбрало мое сердце, я, наверное, умру…
– Да, я вижу, я чувствую, как сильно ты любишь этого пока еще незнакомого мне юношу… Что ж, – промолвил мэтр Леско с глубоким вздохом, – будь по-твоему. Да и какая разница, в конце-то концов, если он тебя достоин!
– Еще как достоин, батюшка! И, даже не зная вас, он вас любит! И вы его полюбите, когда увидите. Он такой славный, нежный и веселый как ребенок… не знаю, дворянин ли он, но он так гордо носит шпагу, да и мысли его достойны самого благородного из вельмож! Сколько раз он приходил сюда, чтобы познакомиться с вами! Сколько раз искал с вами встречи!..
При виде такого счастья дочери мэтр Леско вскоре вновь заулыбался, и на лицо его вернулось нежное выражение.
Теперь, когда его мечты остались в прошлом, он думал лишь о том, как доставить радость этому обожаемому дитя.
К тому же, у него не было сомнений в том, что избранник Миртиль, натуры гордой, деликатной, склонной к доброте и великодушию, никак не мог оказаться человеком недостойным.
При каждом из этих слов он отчетливо понимал, что эта глубокая и безграничная любовь была невинной, что этот незнакомый ему юноша не позволил себе вольностей к его дочери. И в глубине души он и сам уже начинал любить его.
Вне себя от счастья, Миртиль покрыла лицо отца поцелуями. Теперь она без устали говорила о своем возлюбленном, расписывая его и так, и этак, приводя самые незначительные его слова, рассказывая, как они познакомились, как полюбили друг друга…
– Прекрасно! – промолвил наконец мэтр Леско с лучезарной улыбкой. – Но это сокровище, этот единственный и неповторимый, этот дворянин, в конце концов, так как, судя по твоим описаниям, он может быть только дворянином, и из самых гордых, этот твой жених, – как зовут-то его? Ты так и не назвала мне его имени.
Рассмеявшись, Миртиль легонечко хлопнула себя по лбу.
– И как я могла забыть самое главное!.. Его зовут Жан Буридан.
– Что ты сказала? – вскричал мэтр Леско, внезапно сделавшись мертвенно-бледным.
– Батюшка, – испуганно пролепетала Миртиль, – я сказала: Жан Буридан… Так зовут моего жениха.
– Несчастная! – взвыл Клод Леско, резко отстранившись от дочери.
Обезумев от страха, Миртиль вжалась в спинку кресла, тогда как ее отец, воздев руки к небу в жесте угрозы и вызова, хриплым, ужасным голосом продолжал бушевать:
– Жан Буридан!.. Так вот кого ты любишь – Жана Буридана!..
Взрыв дикого хохота сорвался с его побелевших губ.
– Батюшка! Батюшка! – плакала Миртиль, вне себя от страха и тревоги. – Да что это с вами, батюшка? Придите в себя, умоляю! Ох, мое сердце сейчас не выдержит…
Мэтр Леско подошел к дочери, схватил ее за запястья и, склонившись над ней, прерывистым от рыданий или припадка ярости голосом прохрипел:
– А, так это Жана Буридана ты любишь? Говори! Жана Буридана? Несчастная! Да известно ли тебе, кто этот Жан Буридан? Известно ли тебе, кто он – этот человек, которого ты любишь?.. Нет, тебе, конечно же, не известно!.. Зато известно мне, и сейчас я тебе это скажу!..
В этот момент во внешние ворота ограды трижды постучали – судя по всему, то был условный сигнал, известный мэтру Леско, так как он тотчас же замолчал и сам бросился открывать.
– О, мой дорогой Буридан! – прошептала трепещущая от ужаса и отчаяния Миртиль и потеряла сознание…
Мэтр Леско был у ограды уже через несколько секунд.
Отворив ворота, он увидел человека, сидевшего верхом на лошади; под уздцы тот держал другого скакуна.
– Ты, Тристан? Здесь? – мрачно пробормотал Клод Леско. – Что случилось?
Человек наклонился к уху торговца фламандскими гобеленами и поспешно прошептал несколько слов, которые заставили последнего вздрогнуть.
– Я привел для вас лошадь, – закончил Тристан.
– Хорошо, – сказал Клод Леско, – жди здесь…
Вернувшись в зал, он не обратил никакого внимания на свою упавшую в обморок дочь, но, схватив за руку хлопотавшую над Миртиль старуху-гувернантку, ледяным голосом проговорил:
– Послушай, что я тебе скажу, Жийона… Я доверил тебе дочь. Из-за твоего недосмотра случилась беда, да такая, что хуже и не придумаешь: она любит человека, которого я убью или же который убьет меня. Жийона, ты заслуживаешь смерти…
– Боже правый! Мой добрый хозяин…
– Молчи и слушай. Если в точности выполнишь мои указания, считай, ты прощена…
– Что мне делать – броситься в огонь или…
– Молчи!.. Все, что от тебя требуется, – это подготовить все для того, чтобы я мог увезти дочь отсюда уже этой ночью. Я вернусь через два часа. Пока же запри двери на все засовы и натяни цепи… Если явится этот Буридан, не открывай! Не открывай ни единой живой душе! Даже если сам Господь постучится, не открывай! Это все, что мне от тебя нужно: присмотришь за Миртиль пару часов – заслужишь прощение; в противном случае – смерть… И чтобы через два часа для нашего с Миртиль отъезда все было готово!..
Не дожидаясь ответа старухи, мэтр Клод Леско, уверенный в том, что Жийона не осмелится ослушаться, устремился к воротам, запрыгнул на приведенную для него лошадь и во весь опор помчался по направлению к центру Парижа.
Вскоре он спешился у некого дворца или, скорее, крепости, шепнул пароль караульным, миновал двор, поднялся по лестнице, быстро прошел через несколько пышных залов и очутился перед массивной дверью, возле которой находился секретарь.
При виде мэтра Леско тот проворно вскочил на ноги, распахнул дверь и громогласно объявил:
– Господин первый министр Ангерран де Мариньи.
V. Таинственная встреча
Совсем рядом с Лувром пролегала улица Фромантель, или, как ее еще тогда называли, Фруадмантель, – узкий проход, в котором едва могли разъехаться двое всадников. Не стоит забывать, что улицы в то время были всего лишь улочками, а улочки – узкими проходами.
Париж еще не был тогда красивым городом, каким ему предстояло стать позднее, при Франциске I. Городом, который расцветет вовсю лишь при Генрихе IV.
В ту далекую эпоху, когда правил Людовик Сварливый, Париж представлял собой беспорядочное нагромождение извилистых, причудливых, неровных, заплетающихся дорог, вдоль и поперек которых, зачастую закупоривая проезд, лепились дома, этакий непроходимый лабиринт, в котором ориентирами служили церквушки, принадлежащие тем или иным сеньорам особняки, позорные столбы и виселицы, бесформенное соединение кривых и нескладных домишек, налезающих друг на друга, соприкасающихся островерхими крышами, выписывающими в воздухе шальной хоровод. В те годы основным принципом градостроения являлось всеобщее отрицание правил. Буйство фантазий и независимость царили такие, какие только можно себе представить. Толпа говорила о короле так, как, несомненно, сегодня не выразилась бы и о капрале. Впрочем, общество пребывало в состоянии постоянной войны; людей вешали за такие преступления, которые сегодня у того же капрала вызвали бы всего лишь улыбку. На всех этажах социальной лестницы – как наверху, так и внизу – одни нападали, другие защищались – вот как все было устроено.
Но вернемся к улице Фруадмантель. Итак, то была мрачная улица, или скорее улочка, среди крыш которой с трудом пробивались солнечные лучи, да и то лишь для того, чтобы упасть на грязную мостовую, где протекал ручеек, принимавший в себя бытовые нечистоты, которые ожидали, пока их сметет главный и единственный публичный дворник того времени – гроза.
Посреди улицы находился огороженный участок, в глубине которого возвышалось огромное и солидное строение. Участок этот был обнесен высокими стенами, которые, для большей безопасности, венчала железная, с перекрещивающимися прутьями, решетка в десять футов высотой.
В этом строении, а иногда и в его дворе, раздавалось время от времени пугающее рычание. Особенно летом, в дни, когда в воздухе пахло грозой, эти странные голоса объединялись в хор, наводивший ужас на всю округу…
В этом строении жили львы Его Величества!
Это строение было зверинцем, в котором содержалась дюжина великолепных хищников, коих король с удовольствием навещал вместе с королевой, любившей вблизи наблюдать за играми этих опасных животных.
Как бы то ни было, слева от обиталища львов высился построенный, вероятно, еще при Людовике Святом и с виду заброшенный старинный особняк, с его засыпанным рвом, полуразвалившейся крепостной стеной, всегда, на памяти соседей, закрытыми окнами, особняк, который когда-то, по всей видимости, был очень богатым, – в него-то мы и проведем читателя вечером того самого дня, когда у Монфокона Жан Буридан и его товарищи Филипп и Готье д’Онэ бросили вызов Ангеррану де Мариньи.
Там, в довольно уютной комнате, выходящей окнами на загон со львами, за столом, на котором стояло несколько бутылок и три серебряных кубка, там-то мы и обнаружим троих этих достойных товарищей, коих я, с вашего позволения, и представлю, постаравшись, по возможности, быть кратким.
Буридан был строен, даже худощав, но прекрасно сложен. Карие глаза, скорее лукавые, нежели мечтательные или нежные, отважное, временами задиристое выражение лица, не самая благожелательная и скорее насмешливая улыбка, едкая речь и резкие жесты – все это делало бы его похожим на обычного гуляку (а в то время улицы кишмя кишели задирами и искателями приключений), но тонкость черт и неосознанное достоинство манер несколько поправляли это представление. Он гордо носил шпагу и, возможно, не имел на это права в силу последних королевских указов, которые, под страхом смертной казни, предписывали всем буржуа, студентам и вилланам выходить без оружия, дозволяя ношение оружия лишь вельможам. Но если такого права у него и не было, он его взял, и все тут. Он всегда опрятно выглядел, хотя и было очевидно, что одежды свои он покупал по дешевке в лавках старьевщиков. Таков был Буридан чисто внешне. Что же касается его духовной стороны, то нам еще предстоит с ней познакомиться.
Филиппу д’Онэ могло быть лет двадцать шесть. То был молодой человек с мягким, глубокомысленным взглядом, чистейшей красоты лицом, изысканными манерами. Была в нем та меланхолия, что свойственна людям вспыльчивым, почти болезненным, так как он бывал крайне неистов в проявлениях чувств; среднего роста, очень стройный, он обладал изумительной элегантностью жестов, выправки и речи.
На два года моложе своего брата, более высокий, более крепкий по сравнению с Филиппом, Готье и в целом являл собой разительный контраст: с жизнерадостным лицом и лихо подкрученными усами, всегда готовый вступить в рукопашную, жуткий бабник и завсегдатай пользующихся дурной славой кабаков, он всегда был неряшливо одет, резок в жестах и не дурак приврать; с огромной рапирой на перевязи, поводя плечами, он расталкивал в стороны не слишком расторопных буржуа, шептал на ушко девушкам такие комплименты, от которых те краснели и спешили убежать, после чего врывался в какую-нибудь таверну, где, бранясь, сквернословя и говоря лишь об отрезанных ушах, разрубленных надвое головах и в решето продырявленных туловищах, переворачивал все вверх дном уже после полупинты гипокраса[5]. В сущности же, до того самого часа, когда мы знакомимся с ужасным Готье, он если и отрезал какие-то уши, то лишь свиные, которые затем сам и съедал в трактире «Флёр де Лис», что на Гревской площади. Свиные уши он обожал.
Теперь, имея более или менее сложившееся представление об этом трио, мы можем присоединиться к сему почтенному обществу, которому уготована важная роль в нашем рассказе.