Весенних фресок многоцветье (сборник)

Прощание состоялось под теми же старыми липами. Молодые обнимались, клялись в вечной любви, строили планы на будущее. Ветер растрепал Ванины волосы, и Люся разглаживала эти непослушные каштановые волны своей ладонью.

– Я буду писать, – обещал Иван. – Ты и не заметишь, как пролетит целый год. Это же не вечность, это всего лишь год. Закончу десятый класс и приеду в Москву поступать в институт. А ты уже будешь студенткой. Мы станем гулять по городу, пойдём в кафе, в ресторан, если захочешь! Ну не плачь же, не плачь.

Ваня целовал Люсины глаза, губы, холодные мокрые щёки. Он уже сам чуть не плакал.

– Потерпи, – шептал он. – Ещё немного, и мы всегда будем вместе, слышишь, всегда!

Всю ночь Люся не сомкнула глаз. Она и сама не знала, отчего так убивается. Переполняло ощущение пустоты, одиночества и полной безысходности. Наутро Люся села за учебники. Подготовка к экзаменам помогала немного отвлечься от бесконечной тоски.

В институт она всё-таки поступила, хотя с трудом.

Еле-еле набрала положенные баллы. Через месяц пришло письмо от Ивана. В него была вложена фотография с короткой надписью-росчерком «Ялта». Люся долго рассматривала любительский снимок, на котором уютно разместился улыбающийся Ваня. Его обнажённый торс лоснился от загара, нога упиралась в морской валун. И хотя фотокарточка была чёрно-белая, сразу становилось ясно, что небо на ней лазурно-голубое, море тёмно-чернильное, а Ванино тело шоколадно-бронзовое.

– Устроились мы хорошо, – сообщал Иван. – Я уже обошёл все чеховские места, видел школу, в которой буду учиться…

В тот же вечер Люся села писать ответ. Сочиняла его долго, старательно выбирая слова. Затронула и поступление в институт, и литературный вечер, на который ходила вместе с подругой, и сюжет нового фильма. Перечитывала, перечёркивала, начинала заново. Хотелось написать просто и коротко: «Ваня, приезжай скорее. Я очень скучаю. Я люблю тебя и думаю только о тебе». Но это звучало бы слишком примитивно и банально. К утру письмо было готово: переписано мелким аккуратным почерком и слегка сбрызнуто духами. Гору черновиков Люся порвала на мелкие кусочки, а запечатанный конверт отнесла на почту и собственноручно опустила в железный ящик, выкрашенный синей масляной краской.

Промелькнул остаток лета, наступила осень. Ответ от Вани не приходил. Люся не знала, что и предположить. Может быть, неизвестные злоумышленники перехватили любовное послание на полпути, и оно не добралось до адресата? Или Иван переехал в те места, где вообще не было почты? Или?.. О плохом думать не хотелось. Люся решилась на второе письмо. Оно было намного короче первого и почти всё состояло из вопросительных знаков: «Где ты? Как учишься? Что нового? Почему не пишешь?»

Ответа не последовало. В голову лезли самые ужасные фантазии: Иван умер, заболел неизлечимой болезнью, стал жертвой несчастного случая… Люся долго разрабатывала план спасательной операции: она поедет в Крым, разыщет пропавшего друга, поговорит с ним или хотя бы увидит место его гибели. Но прошло время, и почему-то стало понятно, что ничего ужасного не случилось. Незачем придумывать нелепые аварии, катастрофы и кораблекрушения. Всё казалось намного проще. Иван забыл её, променял на другую, предал. Обида сжимала горло неожиданными слезами. Люся закрывала дверь и подолгу сидела одна в полной темноте.

Понемногу она успокоилась, хотя по привычке всё ещё заглядывала в почтовый ящик, а проходя по Калининскому, тревожно оглядывалась, будто искала кого-то.

Пролетели два года. На радость родителям, у Люси появился ухажёр. Им оказался её однокурсник Митя, долговязый парень с добрыми водянистыми глазами.

Сразу видно, что человек серьёзный, порядочный. Поначалу Митя не обращал на Люсю особого внимания, а после начал провожать до дома, приглашать в кино и на танцы. Этот бесхитростный роман закончился весёлой свадьбой. Родственники не могли нахвалиться, какая же Люся умница: высшее образование получила, диплом защитила и при этом в девках не засиделась. Всё вовремя, всё как положено.

На семейное торжество пригласили всех: и друзей по институту, и соседей, и родню. Из Ленинграда приехала двоюродная сестра Танечка. Она с детства бредила танцами, окончила балетное училище и вот теперь взахлёб рассказывала, что уже получила приглашение в труппу Мариинского театра. А это не хухры-мухры! Осенью премьера – «Спящая красавица» Чайковского. И, представляете, Танечка там танцует! Конечно, не главную партию, но всё же.

Люся немного волновалась, но это волнение придавало ей особое очарование. Тонкие пальчики сжимали традиционный свадебный букет, белоснежная фата подчёркивала нежность кожи, а золотистые локоны выбивались из-под неё так трогательно и наивно. Гости были в ударе. Давний приятель Андрей так и сыпал шутками, анекдотами, тостами. Ради такого случая он нарядился особо торжественно – светлый пиджак, шёлковый галстук. Настоящий франт!

– Слишком много пьёт, – шепнула Люсина тётка.

– Да ладно тебе, Шура, свадьба ведь! – ответила новоиспечённая тёща и ласково улыбнулась сестре.

Сама тётя Шура отличалась тем, что могла добыть любой дефицит. Со скоростью света перемещалась она от ГУМа к ЦУМу, от специализированных магазинов к галантереям. И везде у неё были связи. Лакированные туфли хочешь достать? Шарф купить? Пальто импортное? Бюстгальтер большого размера? Это к Шуре надо обращаться. Спекулянтка, конечно, но без неё никуда.

Ещё на свадьбу был приглашён сосед Лев Иванович Герц, то ли немец, то ли еврей по происхождению. Человек он был уважаемый, солидный. И пост занимал ответственный – начальник продуктового склада. Несмотря на свою тучность и постоянную одышку, Герц первый предложил устроить танцы и даже принёс несколько пластинок из своей собственной коллекции. Галантный Лев Иванович медленно вальсировал с Люсиными подружками. В его мясистых руках они казались фарфоровыми статуэтками с пышными, взлетающими в такт музыке юбками. Девушки хохотали, а те, кому не хватило пары, танцевали друг с другом. Всё равно весело, всё равно хорошо!

Галина Семёновна сидела в самом углу на диване. Она была болезненно экономна и к концу жизни собрала приличные сбережения. Как и многие не раз обманутые люди, государству и банкам Галина Семёновна не доверяла, поэтому хранила все деньги дома, под истёртым матрасом и в старом шифоньере. Своим знакомым, исключительно честным и порядочным гражданам, она часто одалживала небольшие суммы, за что получила ласковое прозвище – Копилочка.

– Хватит веселиться! – призывала гостей к благоразумию тётя Шура. – Нужно и совесть знать. Жениху с невестой почивать пора.

Но разве молодёжь утихомиришь? Гуляли до утра, да ещё и на следующий день. Красота!

Жить решили у Мити. Он вместе с матерью был прописан в частном доме на самой окраине города, где для молодожёнов нашлась отдельная комната: узкая, с окнами на север, но всё-таки своя собственная.

«Вот она, семейная идиллия», – думала Люся и восторженно рассматривала свадебный подарок – импортный чайный сервиз с аккуратными розочками и золотой каёмкой по краю чашек. Лев Иванович, щедрая душа, расстарался.

Свекровь Люсе сразу не понравилась. Крепко сбитая, вечно румяная, будто после бани, хохлушка Матрёна Петровна уж тридцать лет назад перебралась в столицу, а всё же была совершенно неотёсанна. Одна её речь чего стоила! Громкоголосая Матрёна смело мешала в одну кучу русские и украинские слова, при этом щедро приправляла их смачными простонародными выражениями, не свойственными никакому литературному языку. Бесконечные семечки, борщи и вареники раздражали, а необъяснимая страсть к побелке просто бесила. Белила Матрёна Петровна всё, что попадалось ей под руку: печи, заборы, стволы корявых яблонь, створки шкафов. Её представления о красоте совершенно не совпадали с современными понятиями, и Люсе становилось страшно: неужели вся жизнь пройдёт в этой белёной мазанке, среди глиняных крынок с простоквашей и старомодных вышивок болгарским крестиком? Одно утешение – ходили слухи, что одноэтажные дома собираются ломать. Мечты о новой комфортабельной квартире будоражили Люсино воображение. Уж очень хотелось ни от кого не зависеть, быть самой себе хозяйкой.

Один за другим появились дети, сыновья Саша и Серёжа: мальчишки, конечно, миленькие, но уж очень непоседливые, никак за ними не уследишь. Такие озорники, хоть разорвись. И Люся разрывалась. Рвалась между работой и семьёй, между детьми и мужем. Казалось, что вся эта суета вроде бы и не жизнь, а только подготовка к чему-то настоящему, интересному, стоящему.

«Скорей бы новую квартиру дали да Митю в начальники отдела перевели…» – мечтала Люся, а сама стирала грязные ползунки и варила яблочное повидло.

Между прочим, Митя не очень-то оправдывал Люсины надежды. Человек он был неплохой, но уж очень мягкотелый, безынициативный. К карьерному росту не стремился, далеко идущих планов не строил, плыл себе по течению и всем оставался доволен. Такой уж Митя имел характер, никак его не переделаешь.

– Это не Иван, – втихомолку вздыхала Люся, а вслух избегала каких-либо сравнений. И правда, что вспоминать о прошлом. День за днём, год за годом тянулись бесконечные будни. Всё как-то само собой, всё – между прочим.

По пятницам муж загуливал. После окончания трудовой недели он вместе с друзьями направлялся в пивную, или на лавочку в сквер, или ещё куда-нибудь.

– Чему радуетесь? Что отмечаете? – ругалась Люся. – Великий повод, неделю кое-как скоротали! А дружок твой, Андрюха, помяни моё слово, до добра тебя не доведёт. Сам алкаш, и тебя пропойцей сделает!

Ворчала она обычно тихо, чтобы не разбудить детей, да и злости особой в этих словах не было. Ведь любая женщина знает: что кричи, что не кричи – всё равно ничего не изменишь, а так, для порядка, в воспитательных целях пошуметь надо.

Если бывают несчастливые дни, то этот – пятница, пятое ноября – был именно таким. Всё не ладилось. Праздничных премий не дали. Старший сын Сашка закончил четверть с двумя тройками, да ещё по самым важным предметам: русскому и алгебре. А ведь он уже учился в шестом классе, и надо было браться за ум, думать о дальнейшей судьбе. Свекровь с утра пребывала в дурном настроении. Сама Люся простыла: температурила и отчаянно хлюпала носом. Ну и, конечно, Митя пропал. Люся ещё несколько дней назад знала, что он загуляет. Разве он мог не отметить с друзьями день Великой Октябрьской Социалистической революции!

До двенадцати ночи Люся почти не возмущалась, но потом необъяснимая ярость стала наполнять и даже переполнять всё её существо, и так разбитое досадной простудой.

«Сколько можно шляться! – злилась она. – И, главное, где? На улице холодно, ветер пронизывает до костей. Все питейные заведения закрылись, к друзьям в такой час не пойдёшь – у всех семьи, жёны».

Дети давно спали. Свекровь выключила свет в своей комнате и, хотя по стариковской привычке ворочалась на скрипучей кровати, тоже дремала. Одна Люся не могла сомкнуть глаз. Она вглядывалась в промозглую темноту и всё думала и думала о чём-то тревожном. После трёх ночи ей уже было не до размышлений, а в пять беспокойное сердце не выдержало. Люся побежала к ближайшей телефонной будке (дома телефона не было) и дрожащим пальцем набрала номер Андрея. Хотя этот негодяй не вызывал особой симпатии, но сейчас был единственной связующей нитью между ней и Митей.

Андрей поднял трубку не сразу, видимо, спал. По голосу стало ясно – ещё не протрезвел.

– Что? Митя? Конечно, я видел его вечером. Мы же праздник отмечали. Это было вечером? Ну да, вечером. А сейчас что? Утро? А почему так темно? Люся, это ты? Что ты всё «Митя» да «Митя»… Я не знаю, где твой Митя… Я домой ушёл. А сейчас-то я где? Стол, табуретка. Ну, правильно, я и сейчас дома. А Митюхи у меня нет. Он, наверное, у себя дома… Спит, наверное… Кстати, с праздником тебя, Люся!

По улице одинокая женщина шла медленно. В воспалённом мозгу всё перемешалось. Хотелось куда-то бежать, спасать мужа или самой спасаться.

«Надо поспать, – подумала Люся. – Хотя бы час или полчаса. Обязательно надо поспать».

Окончательно ясно всё стало только к полудню. Случилось непоправимое. Митя попал под позднюю электричку. Домой он возвращался затемно, наверное, хотел сократить дорогу и шёл через железнодорожные пути. Друзей почему-то рядом не оказалось, случайных прохожих тоже, поэтому никто ничего не мог рассказать вразумительно. Одни доводы да предположения.

Особых сбережений у Люси не было. Она хваталась за голову и уже прикидывала, у кого бы занять денег на похороны. Но тут помогла Матрёна Петровна. Она сама пришла в Люсину комнату, обняла молодую вдову и протянула ей тугой свёрток, по-деревенски обмотанный клетчатым носовым платком.

– Вот, примай, – сказала свекровь. – Соби трохи на похороны зибрала, та напэвно не прыйшов час. Правду люди гуторят: смерть не за старым, а за поспелым.

Не сговариваясь, женщины приблизились друг к другу, склонили головы и безутешно заплакали.

Хоронили Митю по-богатому. Как положено, на третий день, то есть на самый праздник седьмое ноября. Всюду полыхали алые знамёна. В центре кладбища располагался обелиск с фамилиями революционеров, погибших в здешних местах. Прямо у этого обелиска проходил праздничный митинг. А чуть поодаль расположились музыканты, целый оркестр. И всюду корзины с цветами, траурные венки, ленты. Почему-то казалось, что вся эта торжественность создана специально для Мити, было даже непонятно, чем он заслужил такие почести.

– Раньше старики говорили, что если кого на праздник хоронят, так это очень хорошо для покойника, благодатно, что ли, – заключила тётя Шура. – День Октябрьской революции, конечно, праздник не церковный, но тоже не последняя дата в календаре. Видно, наш Митенька человек богоугодный, вот и призвал его Господь к себе. Царствие ему Небесное. Царствие Небесное и вечный покой!

Идя позади закрытого гроба, Люся, по своему обыкновению, не знала, куда деть руки, и всё теребила цветы, которые ей что-то напоминали. Потом неожиданно вспомнилось: точно так же она теребила свой свадебный букет.

«Почему это всплыло в памяти? – удивилась Люся. – Пятнадцать лет прошло. Да, незаметно минуло целых пятнадцать лет».

На поминки собрались все старые знакомые. Из Ленинграда приехала двоюродная сестра Татьяна. Её судьба была запутана и даже покрыта какой-то таинственностью. Ходили слухи, что Танечка сменила четырёх мужей и перенесла бесчисленное количество абортов, боялась, что беременность и роды повредят работе. Но большой карьеры она так и не сделала. Татьяна по-прежнему танцевала в Мариинке. Основным её достижением оставалась роль в балете Чайковского «Спящая красавица». Не главная, конечно, партия, но приходилось довольствоваться и этим. Век балерины короток, в спину уже жадно дышали более молодые и удачливые соперницы.

Давний приятель Андрей явился с опозданием. Выглядел он помято: затёртый пиджак, рубашка не первой свежести, засаленный галстук, сдвинутый набок. Андрей был сумрачен и, пока не выпил первую рюмку, нервно скрежетал зубами, яростно сжимая костяшки трясущихся рук, но после – размяк. Он много говорил, вспоминал Митю, их совместные встречи, дружбу и безвозвратно ушедшую юность.

– Совсем спился, – шепнула на ухо тётя Шура. – Жена бросила, живёт один, опустился.

Вид у Андрея был жалкий. Он сильно исхудал, кожа пожелтела. Под глазами нависли болезненные мешки, а лицо иссохло и стало напоминать череп, обтянутый тонкой безжизненной кожей.

– Он о здоровье своём молчит, – продолжала Шура. – Но люди-то всё знают. Скрывай, не скрывай, а тяжкий недуг сразу видно: цирроз печени!

Сама Шура, несмотря на преклонный возраст, промысла своего не забыла. «Купи-продай» было её второй натурой. Она забросила ширпотреб и переключилась на продукты питания, которые по блату ей приносили прямо на дом.

– Ноги совсем не ходят, прямо отваливаются, – жаловалась она Люсе. – Ты сама как-нибудь заходи. У меня и сервелат есть первосортный, и икра, и чай индийский. Приходи, не стесняйся.

Лев Иванович Герц, как всегда, отличался интеллигентностью. Он выразил соболезнования вдове и сказал много добрых слов о покойнике, которого не так уж хорошо знал. Сам он заметно постарел, да и как же могло быть иначе. Ведь столько пережить, столько вынести ещё не каждый сможет. Об истории Льва Ивановича старались молчать. Дело в том, что этот милейший человек оказался не в ладах с законом. То ли Герц на самом деле проворовался, то ли стал жертвой гнусной клеветы, никто доподлинно не знал. Но факт оставался фактом: Льва Ивановича уволили с занимаемой должности, осудили и выслали в неизвестном направлении. Долгое время о его судьбе ничего не было известно. Но спустя восемь лет Льва Ивановича всё-таки освободили (между прочим, досрочно, за примерное поведение). Герц даже смог вернуться в свою московскую квартиру, бережно сохранённую верной женой. Бывший заключённый держался молодцом. По-прежнему носил элегантные костюмы и шляпы, был в курсе политической и культурной жизни страны, но всё-таки что-то в нём изменилось, надломилось. Будто внутри сильного тела взяла да и лопнула какая-то маленькая, но очень важная пружинка. Свои слоновьи ноги Герц передвигал медленно, осторожно, как будто боялся оступиться, нервно вжимал голову в плечи и то и дело боязливо озирался по сторонам.

«Несчастный человек, вот уж натерпелся!» – подумала Люся.

В дальнем углу на диване сидела дочь Галины Семёновны. Судачили, что на материнские деньги ей удалось приобрести кооперативную квартиру и новенькие «жигули». Самой многоуважаемой Копилочки к тому времени уже не было в живых.

После похоронной горячки в доме стало необыкновенно тихо и сумрачно. Люся совсем опустила руки. Весь привычный мир рухнул, и трудно было представить, как жить дальше, что делать. На выручку пришла Матрёна Петровна. Она утешала, находила простые, но очень нужные слова, чтобы успокоить, подбодрить.

– Не хвылюйся. Буду жива, да поможу, – обещала свекровь и клятву свою сдержала.

Люся целыми днями трудилась на производстве, а по вечерам работала на дому. Брала рукописные тексты и перепечатывала их. Дело это было нелёгкое, но доходное – пять копеек за лист. За несколько лет Люся стала настоящим виртуозом печатного мастерства. Работала быстро, грамотно, без единой помарки. У неё даже появилась своя личная клиентура. Какие только материалы не проходили через Люсины руки: художественная и техническая литература, доклады и диссертации, статьи и отчёты. До поздней ночи барабанила печатная машинка, а чуть свет нужно было уже бежать на работу. Матрёна Петровна хлопотала по дому, помогала справляться с мальчишками. Словно опытный полководец, она заставляла своих подопечных беспрекословно слушаться и повиноваться, при этом успевала по-отечески приласкать, да ещё обшить, обстирать, обгладить и накормить. Люся в шутку прозвала свекровь «наш Суворов». У Матрёны Петровны действительно были блестящие организаторские способности, а также народная смекалка и склонность к рационализаторству. На нескольких садовых сотках она разбила небольшой огород. Вырастила лук, морковь, петрушку и огурцы. Конечно, мелочь, но в хозяйстве подспорье хорошее. Без квашеной капусты и традиционного яблочного повидла Люся уже не представляла своего существования. К тому же она успела очень полюбить ароматный украинский борщ, который могла есть в любое время суток.

Суета и бесконечные заботы поглотили все Люсины мысли. Она перестала замечать быстротечность времени. Годы пролетали, а она не обращала на это внимания. Одна забота была: как бы успеть да не опоздать.

Однажды ночью Люся оторвалась от печатной машинки (сыновья и свекровь давно привыкли спать под её монотонный стук) и подошла к зеркалу. Мельком взглянула в зыбкую глубину, хотела уже отойти, но задержалась. Мутное зеркало в тёмной деревянной оправе (видимо, ещё из приданого Матрёны Петровны) отразило образ чужой, почти незнакомой женщины. Лицо её было уставшим, с тонкими морщинками на лбу и в уголках губ. Простая гребёнка, давно потерявшая несколько зубцов, прилизала волосы. Старый, несколько раз чинёный пуховый платок укутал озябшие плечи.

– Неужели это я? – ужаснулась Люся и в нерешительности дотронулась рукой до головы, провела пальцами по шее. – Всего только сорок пять, ещё и жить-то не жила, а уже закат, увядание.

Однако как среди осенней непогоды встречаются иногда дни светлые, солнечные, так и в Люсиной судьбе случилась ещё одна любовь или увлечение… или недоразумение… Это уж с какой стороны посмотреть.

Писатель-диссидент Михаил Пиляцкий изредка публиковал политические статьи в полулегальных изданиях. Но основным его занятием была работа над книгой, главы из которой и довелось перепечатывать Люсе. Пиляцкий слыл личностью незаурядной. Высокий, крупный, с длинными волосами и тёмной щетиной на подбородке, одевался Михаил в объёмные вязаные свитера и тёртые джинсы, привезённые друзьями из-за границы.

– А вы, Людмила Сергеевна, человек интересный, с тонким пытливым умом, – сказал Пиляцкий Люсе в ответ на её незначительное, но всё же меткое замечание по поводу стилистики текста.

Случайно брошенный комплимент возымел странное действие. Люся вздрогнула, покраснела и постаралась быстрее отойти в сторону, чтобы не выдать своего чрезмерного волнения. Это было необъяснимо, но Михаил ей нравился. Люся ругала себя на чём свет стоит: «Наваждение какое-то, блажь, чертовщина! Как можно влюбиться в человека, который на десять лет моложе тебя? Нужно забыть его, не видеть, не встречаться».

Но порвать отношения с Пиляцким было невозможно. В конце концов, она уже согласилась перепечатать восемь новых глав из его незаконченной книги.

Михаил был одинок, по его собственным словам, «свободен, как ветер в поле». Вскоре он стал наведываться в Люсин дом, заходил обычно под вечер как бы между прочим, так, поболтать часок-другой. Может быть, это были простые, ни к чему не обязывающие дружеские визиты, но опытные подруги уверяли, что мужики – народ коварный, они просто так палец о палец не ударят. Постепенно Люся и сама поверила, что встречи с Пиляцким не случайны и что-то да значат. Сам Михаил ничего не предлагал и не просил, но, когда Люся приглашала его попить чаю, всегда охотно усаживался за стол. Из серванта тут же выгружался фарфоровый сервиз с мелкими розочками и золотой каёмкой по краю чашек, а также вазочка с яблочным повидлом.

– Расцвела наша вдовушка, – говорили соседки. – Ишь ты, так и светится вся, любо-дорого посмотреть!

Люся действительно похорошела, даже помолодела. И на всё у неё стало хватать сил, будто второе дыхание открылось. Она принялась печь пироги, сшила несколько новых платьев (не всё же в обносках ходить) и даже достала давно забытые украшения (сколько им можно в шкатулке пылиться). А сама дожидалась вечера, гадая: «Придёт? Не придёт? Придёт? Не придёт?»

Михаил приходил, шумно усаживался за стол и начинал разговоры. Больше всего на свете Пиляцкий любил пофилософствовать. Рассуждал о политической жизни, тайных заговорах, об исторических фальсификациях и государственных интригах. Люся слушала внимательно, иногда вставляла свои реплики, что, впрочем, не очень и требовалось. Втайне от всех она даже прочитала несколько книг, упомянутых Михаилом. Не хотелось в его глазах выглядеть глупой и ограниченной.

– Ну как? Щойсь добре он тэбе гуторил? – выясняла Матрёна Петровна.

– Да так, ничего особенного, – пожимала плечами Люся.

– Ходять, та всэ без толку! – недовольно хмыкала свекровь. Она терпеть не могла пустого времяпрепровождения.

– Опять писатель заходил? Что он хотел? – подчёркнуто равнодушно спрашивали сыновья. Они уже были студентами, но всё равно ревновали мать к посторонним.

Люся снова пожимала плечами и шла в свою комнату. Она и вправду не понимала, что хочет Михаил. Ей всё время казалось, что ещё немного, ещё чуть-чуть, и он скажет нечто очень важное, касающееся только их двоих. Но это «чуть-чуть» никак не наступало. Люся начинала сомневаться: «Может быть, я неправильно себя веду? Может быть, что-то не так делаю?» Ответов на эти вопросы не находилось. Пиляцкий будто не замечал её растерянности и всё толковал о политике, о книгах и о новых путях развития России. Между тем прошёл год. Минуло лето, и опять наступила зима. Люсина любовь достигла наивысшего накала. Она уже не могла таиться в душе, так и рвалась наружу. Во время очередного вечернего чаепития Люся почти не слушала разговорившегося собеседника. Она вздыхала, беспокойно теребила накрахмаленную салфетку, иногда подходила к окну и следила за плавным полётом пушистых снежинок. Почему-то вспомнились слова старого романса:

Только раз, в холодный зимний вечер,Мне так хочется любить.

Люся чуть слышно рассмеялась, Михаил этого не заметил. Он был увлечён: эмоционально размахивал руками и декламировал какие-то выдержки из выступлений зарубежных политиков. Иногда их взгляды встречались. В глазах Пиляцкого было столько огня, столько живости, что Люся замирала в ожидании: «Ещё чуть-чуть, и случится нечто знаменательное. Ну не может он просто так смотреть! Сейчас признается в любви. Сейчас что-то скажет».