Письмо из деревни (сборник)

Клеймёново

Тютчев и Фет. Почему они названы здесь вместе? Были Пушкин и Лермонтов. Они ушли из жизни, едва почав золотой век. Тютчев и Фет заполнили относительную пустоту в русской поэзии с 1840-х по 1890-е годы. А потом взрыв: Анненский, Блок, Сологуб и все, все, все…

Как скачкообразно развивалась поэзия! Пришёл Пушкин и над мощами классицизма совершил маленькую революцию. Начал писать стихи по-новому. Создал свой язык. Открыл новые темы. Новое звучание.

Лермонтов пережил его всего на четыре года. Потом допевать век остались двое – Фет и Тютчев. Их стих красив, спокоен, романтичен. Наполнен любовью. В нём нет лишней изысканности, нет надрыва. Именно поэтому о них часто забывают, строят мост прямо от Пушкина и Лермонтова к Анненскому и Блоку. Но у Фета и Тютчева есть мысль, глубина и редкое воссоединение всего себя с природой и миром. В этом –

правда их поэзии.

Потом пришла Цветаева, и снова – маленькая революция. Совсем другое чувство языка, пластика другая. От медлительных, плавных движений пушкинской речи переход к рваным, коротким, пёстрым цветаевским стихам. От огня к искре.

Но если быть хронологически честным, то следует держать в виду не связку Пушкин – Лермонтов и Тютчев – Фет, но Пушкин – Тютчев, Лермонтов – Фет. Пушкин и Тютчев были ровесниками. Когда Пушкин покорял и насыщал стихами Россию, Тютчев служил чиновником в Мюнхене. Всю пушкинскую эпоху он просидел за границей. Стихи начал печатать уже после смерти Пушкина, как второстепенное занятие…

И всё же снова – Фет и Тютчев. Два голоса, которые заполнили пустоту середины XIX века. Два рубина между золотым и серебряным веком. Они прожили долгую, относительно спокойную жизнь длиной в семьдесят лет, поскольку не были ни «героями», ни «гениями». В «эпоху гениев» никто из поэтов так долго не жил.

Фет неповторим и уникален тем, что был едва ли не единственным русским поэтом, сочетавшим поэзию с хозяйствованием в своём крепостном поместье. Причём помещик он был практичный, успешный, хваткий. Разбирался в сельском хозяйстве. Похоронен Фет под Орлом, в одном из родовых имений – селе Клеймёново. Сейчас там глухая деревня. Среди молитвенного безмолвия русских полей возвышается скромная церковь красного кирпича, окружённая ивами да берёзами. И такая заброшенность, упокоенность, такая простая до неприметности, затаённая красота вокруг, что стихи Фета, оказавшись в своём эпицентре, звучат как нигде и как никогда. Как вечность.

Не жизни жаль с томительным дыханьем,Что жизнь и смерть? А жаль того огня,Что просиял над целым мирозданьем,И в ночь идёт, и плачет, уходя.22 апреля 2005ОсеньУнылы пасмурные дни —застыла голая природа.Так смерть приходит – вон, смотри,она стоит уже у входа.А ты, поникший весь, сидишь, —безмолвны гаснущие очи,и кажется, что крепко спишь,и маска пасть с лица уж хочет.С руки обмякшей тёплый пледсместился вниз, и обнажиласьсинеющая плоть, и лед,и комната заворожилась, —и голова наклонена,как будто силам тяготеньяв минуты гибельного снаона несёт свои моленья.Здесь всё сковал покой и мгланакрыла. Пелена туманана два опущенных крыланадела белые саваныи ждёт недвижно за спинойпоследних слов той жизни тленной,чтобы забрать её с собойи раствориться во Вселенной.15 окт 2012

Дорога

Дорог полотна расстилаются, сходясь

И снова расходясь вдали бесшумно

Под звёздным небом, неминуемо стремясь

Туда, где ужас ночи ждёт безлунной.

Эмиль Верхарн

Просёлочная дорога, ведущая к деревне, начинается там, где заканчивается асфальт. Шесть километров вьётся она узкой лентой среди полей, по опушке леса. Ступая на неё, выступая в путь, покидаешь твёрдость асфальта, оставляешь позади последнюю связь с городом, теряешь уверенность во всём, чем раньше мог располагать и на что всегда мог положиться, лишаешься прочности всяких основ. Впереди – зыбь да хлябь просёлка, две истоптанные, разбитые колеи, две неровные, неверные полоски сырой земли (словно растянувшийся до невозможного и сам себя отрицающий знак равенства между двумя противоположными полюсами).

Сколько раз доводилось проделывать этот путь, выхаживая и вышагивая из конца в конец по этой дороге! Сколько раз случалось вязнуть, буксовать, тонуть в грязи и распутице! Дорога настойчиво требует держаться за неё и в то же время сама держит, не пускает. Дорога, что соединяет города и деревни, в той же мере и разъединяет. Становясь бездорожьем, дорога препятствует, отрезает. Дорога ведёт к людям и уводит от людей, в глушь, куда всё трудней и трудней добраться. Такую дорогу, расхлябистую, ухабистую, ненадёжную, полюбит не каждый, не всякий рискнёт связать с ней свою жизнь.

Именно поэтому опустели удалённые деревни. Все семьдесят лет советской власти из окрестных полей вывозилось несметное количество зерна, которое растворялось в желудках городов, но на шесть километров дороги не хватало средств. Вслед за зерном утекали и люди, превращаясь в горожан. Исчезали их избы, забывались их следы, покрывались травой, стирались дождями и распутицей. Опустела, осиротела дорога, но всё же осталась – как метка, как рана, как русло иссякнувшего потока. Осталась такой, какой была изначально, – простой, просёлочной, серой и убогой.

Но сколько оттенков, однако же, кроется в этой серости! Сколько скромного обаяния в редких деревцах, сопровождающих дорогу! Сколько стиснутости, зажатости, обречённости в изгибах колеи, и в то же время – сколько свободы в неспешном убегании вдаль, сколько капризности и своенравия! Сколько живописности сокрыто в этом тихом лежании, расстилании просёлка!

Как терпеливо позировал просёлок художникам – романтикам и передвижникам, реалистам и импрессионистам! Как вдруг в XIX веке он стал главным героем живописи, вытеснив парадный портрет! Стал символом, иконой, истинным портретом души.

Как тщательно и трепетно, с каким вниманием и любовью прописывал Саврасов лужи на измученной, измождённой сельской дороге, сколько красок увидел он в этом хаосе воды и грязи – какой кусочек неба, какой осколок неба разбился и разлился в этом месиве вдоль узкой полоски земли!

Дорога изображалась как путь; у Шишкина дорога тонула во ржи, у Левитана – проходила сквозь игольное ушко ворот; дорога вела к смерти. Дороги ветвились, предлагая выбор, дороги сходились и расходились, неся встречу и разлуку. Дороги перекрещивались. Дороги лучились, тая в себе случай. Наконец, развернувшись во времени, дороги становились судьбой.

Когда-то непостижимым образом судьба вывела меня на этот единственный в моей жизни просёлок и тесно переплелась с ним. Именно этому просёлку, ведущему к деревенскому дому, в открытость вида, обязан я многими озарениями.

На этой дороге, между полем и лесом, рождались эти строки; здесь впитывал я прочтённые книги, вслушивался в диалоги Платона и удары молота Ницше; здесь прорывался сквозь толщу хайдеггеровской мысли; здесь я шёл на Восток, зачарованный мудрым созерцающим взглядом Кришнамурти, вбирающим мир «как есть»; здесь «охотился» я, пытаясь уловить Реальность и разглядеть отражение Истории; здесь я блуждал и заблуждался; здесь пытался совершить побег от навязанного Римом имперского наследия к иному мышлению, к бытию, к живой и разговаривающей Природе древних греков, к архаике.

Гуляя по просёлку и «подсматривая» за Природой, от случая к случаю наблюдал я за тем, как хищный коршун брезгует приближением человека, всегда молчаливо и высокомерно поднимаясь из своего укрытия и исчезая вдали. Заворожённо следил за бесшумными прыжками лисы – как грациозно и легко, словно ветер, мчится она по вспаханному полю, как развевается позади неё, словно вечно отстающий мир, пушистый хвост. Как осенью проигравшая схватку жалкая солома уныло жмётся вдоль дороги, и как одинокий василёк в своей уникальности воюет с целым полем однообразной пшеницы, всегда побеждая! Бывало и так, что, погружённый в свои мысли, я случайно поворачивал голову в сторону, и молодой дуб, не сбросивший зимою свою рыжую листву, вспыхивал среди зеленеющего леса невероятной всепробуждающей красотой. В такие моменты я возвращался домой, словно одарённый чем-то, унося в себе отзвук непередаваемой в слове красоты.

Зимой дорогу заметало глубоким снегом, и деревню отрезало на долгие месяцы. Дачники разъезжались, жизнь замирала. Бывало иногда так, что, переночевав у друзей в городской квартире, напившись чаю под аккомпанемент Шума-на и насладившись беседой, я собирался в путь и шёл, как мне казалось, в никуда, в застывшую белую гладь, столь равнодушную ко всему человеческому. Бывало, что серая мгла затягивала всё небо, и метель, завывая, лепила в лицо почти горизонтально. В такие дни всё пространство казалось единым бесконечным полем, безжизненным и пустым.

Пересекая это белое поле, я всегда нащупывал под снегом дорогу, узнавая её по мелким приметам, по травинкам, пробивающимся сквозь снег вдоль обочины, и дорога вела меня к дому, рассказывая в пути о вечном холоде и пустоте, об абсолютном отсутствии, о состоянии до-воплощённости, до-рождества, о не-существовании вообще, о принципиальном не-со-су-ществовании музыки Шумана с белым полем (таким всеничтожащим, всеуравнивающим, вселенским, всезвучаще-немым, изначальным, что перед ним всплески чувственных нот превращаются в ничто), о банкротстве высшей человеческой трогательности, о её несостоятельности, о фальшивости её порывов, разоблачённых в безразличности всех заснеженых полей, о малости этой срывающейся и исчезающей капли человеческого тепла перед безбрежным океаном синеющих льдов.

Там, за последним пределом, которого не достигают даже самые душераздирающие крики, царствует белое поле, заполненное тишиной и снегом. Оно каждый год заполняется тем же снегом и той же тишиной и не хранит никаких человеческих следов.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Ср. эти строки с впечатлением Александра Гениса, который сопоставляет тургеневский стиль с традицией Востока: «Если бы речь шла о Тургеневе, мы бы сказали: пейзаж соответствует эмоциональному состоянию персонажа, “сопереживает” ему. Но на Востоке человек и есть природа – она грустит в нём, а не с ним. Тут нет человека вне природы, нет и природы вне человека».

2

Дом, о котором идёт речь, – настоящий, деревенский, оставленный крестьянской семьёй в наследство новой, постперестроечной эпохе. Не смея присваивать себе судьбоносные исторические строки Максимилиана Волошина, всё же признаюсь, насколько они мне сокровенно близки, насколько я разделяю выраженные в них чувства:

Я принял жизнь и этот дом как дарНечаянный – мне вверенный судьбою,Как знак, что я усыновлён землею.