Крестоносцы 1410

Мерхейм принял покорное положение.

– Найдутся, – сказал он тихо.

– Как это так? И… женщина?

– Хотя бы и женщина, – проглотил, сверкая глазами, казначей.

– А помощники?

– Те уже на месте, на дворе, при короле; в этих я уверен: я им плачу и держу договорами на привязи.

Изумился магистр Ульрих, подёрнул плечами.

– Ещё об одном должен вам поведать, – сказал он тихо. – Если получится – знать не хочу, если неповезёт, а разгласится – запру, прокляну, накажу.

– Как можно более жестоко: тюрьмой, судом, смертью, – завершил Мерхейм. – Я иначе этого не понимаю.

И он склонил голову с великим смирением.

– Орден превыше всего. Слава Ордену, добро ему, целостность! В огонь за него пойду и в грязь, как видите.

– В грязь! – машинально повторил Юнгенген. – Чтобы сказали: ex lutho Marienburg[1]. – И он опустил голову на грудь.

Казначей поклонился, согнувшись вполовину, хотел уже уйти, и отступил назад, склонившись, сложив руки на груди, когда магистр позвал его ещё раз.

– Король в походе? Где и как вы можете найти средства?

– Это – мои тайны, – улыбнулся Мерхейм. – Ваша вещь – бороться, моя – копать ямки под землёй. Вы не хотели ни о чём знать и лучше, чтобы вы не знали. Вы сбросите любую грязь на меня, а заслуги на себя возьмёте.

Магистр пожал плечами и замолк, но по лицу было видно, что он не очень охотно и как бы вынужденно приостановился.

– Ваша милость, – тихо изрёк Мерхейм, приближаясь к нему, – у вас были доказательства моей любви и преданности Ордену; поверьте, что и сейчас любви его всё посвящу. Сражаться в поле – красивая и великая вещь, но нужно, чтобы кто-то в доме и вне лагеря поддерживал. С ними война не одним железом должна вестись: мы должны хитрость против их хитрости поставить. Это моя вещь. Вы этим себе рук не марайте…

Он бил себя в грудь, настаивая, и, смотря в глаза магистру, как будто ждал только его позволения и спрашивал.

– Хорошо, – сказал Ульрих задумчиво, – делайте что следует, в чём вы видите потребность, сдаю на вас и ответственность, и заслугу. Освободите меня также от досадного дела, которое также вам нужно поручить. Мне донесли о шпионе в замке… Я приказал заключить его в тюрьму и в витольдовом каземате посадить.

– Вы хорошо сделали.

– Меня грызёт совесть; духовное лицо и на кресте присягать хотел, что не имел злых мыслей.

– Мы знаем о присягах! – подхватил казначей.

– Сдаю полномочия и судьбу узника на вас. Вы меня понимаете!! Делайте с ним что захотите. Не скажу ничего, если его освободите, ни запрещу, когда его на время войны запереть попросите.

– В витольдовом каземате приказали его посадить? – спросил казначей. – Великая честь для него и добрая темница для старого негодяя. Возьму его завтра на пытки: он должен всё признать.

– С пытками не торопитесь, – прервал Ульрих, – человек мне кажется не очень виновным, хотя и я сам и другие его на дворе Ягайлы писарем видели, чего он не отрицает.

– Нужны лучшие доказательства, с чем сюда и от кого пришёл, – засмеялся казначей. – Повесить, и всё тут!

– Он ксендз!

– Да хотя бы епископом был! – горячо отпарировал казначей. – Самые опасные те люди, которые ту одежду носят, что им безнаказанность гарантирует. Но будьте спокойны, я из него извлеку, что необходимо и как следует обойдусь.

– По-людски и как монах поступите, – отозвался Ульрих серьёзно, – прошу вас. Человек тот тронул меня своей смелой речью. Никчёмные люди ползают и молятся, он – громил и не давал сломить себя; я уважаю его.

– А! – прервал казначей. – Дерзость также невинности не доказывает; оставьте его мне: я справлюсь и найду средство добыть из него злым или добрым способом правды.

Сказав это, откланялся покорно Мерхейм, а магистр направился в спальню. У ключницы догорала вечерняя лампадка, когда вошёл Ульрих, вздохнул, бросился перед образом на колени, сложил руки и, головой на них опёршись, думал или молился, только Богу было известно.

* * *

На следующий день утром в костёле Св. Марии звонили к заутрени, а из братьев монахов мало кто тянулся на хоры, в которых несколько монахов стояло на часах, когда казначей, укутавшись плащом, приказал ключнику идти с ним в темницу Витольда.

Он был бледен, погружен в мысли и принял фальшивый образ доброжелательного человека. Ключник взял с собой кнехта, дабы он первую дверь сдвинул с петель, и пошёл, послушный…

Когда и та и другая отворилась, а казначей тихим шагом вошёл в каземат, всматриваясь в темноту, он нашёл старичка коленопреклонённым на молитве. Вскоре, однако, он встал, рукой опираясь о землю, так как на ногу ещё хорошо опереться не мог, и, почти не посмотрев на входящего, сел на своё твёрдое ложе. На его лице отражалась боль и сильная усталость после ночи, проведённой на твёрдом, как камень, ложе, даже без горсти соломы под головой.

Через минуту казначей приблизился к нему с сожалением и состраданием, сложивши руки и пригнув голову к груди, обратился мягким голосом:

– Что же это за бесчеловечное обхождение! Даже покрывала никакого не принесли!

Ксендз ничего не говорил.

– Я один из монашеской братии… – добавил он, – я очень уважаю людей духовного звания. Я случайно узнал, что ваше преподобие тут заперто, вероятно из-за какой-то ошибки. Выпросил у ключника позволение увидиться, может, в чём полезным быть смогу.

Говоря это, он тоже присел на деревянное сиденье.

– Благодарю вас! – сказал старичок. – Я буду ждать судьбу, какая для меня приготовлена.

– Но что за причина, по которой вас здесь заперли? – прервал казначей. – Наш великий магистр – муж благородный, но прыткий и горячий, как солдат. Вероятно, произошла ошибка.

– Я думаю, что ошибка. Потому что заперли меня как шпиона, а им я не был никогда! – отозвался ксендз, сокращая разговор.

– Но что в такое бурное время вынудило ваше преподобие сюда прибыть, и это ещё с польской границы?

– Я иду из Силезии. Моя цель – выполнить клятву, которую дал: помолиться у образа св. Марии и родню отыскать.

– Времена сейчас тяжёлые! – вздохнул казначей. – Все подозрительными становятся.

– У меня есть и другая цель, которую не скрываю, – завершил ксендз, – я ищу потерянный давно след сестры, которая много лет назад вышла замуж, говорят, что уехала в Пруссию. Об этом я не упомянул магистру, ибо эта цель была для меня вторичной.

– А та сестра? – изучал Мерхейм.

– Собственно о ней я и хочу узнать. Со своим мужем, который звался Носек, она переселилась в Пруссию.

– А! Носкова! – пробормотал тевтонец, улыбаясь.

– Вы знали о ней что-нибудь?

– Знают Носкову в Торуни все, знаю я и магистр, – сказал казначей, – это вам, однако, не много поможет. Брат за сестру не отвечает, сестра брату порукой невинности служить не может.

– То есть, в самом деле меня подозревают так тяжело? – молвил старец.

– Что же хотите? Это такие времена, времена, в которых мы своих собственных людей опасаемся, а что же до чужаков?

Он помолчал немного и вставил:

– А давно вы со двора Ягайлы отпущены?

– Годы прошли, как его не видел, – сказал старик.

– Но вы его знаете?

– Не отрицаю.

– Не правда ли, что он подлый язычник? – добавил Мерхейм.

Прошла минута в молчании, старик улыбнулся.

– Он король и господин христианский, – сказал он, – благочестивый, благотворительный и милосердный. Не верьте басням. Может, сохранила память первые верования и колдовство какое, но в Христа он верит и иного Бога не знает.

– У нас говорят иначе.

– Не удивляйтесь: он и враг, и вы издали его только видите или скорее слышите о нём.

– Это правда, – ответил казначей насмешливо, – и так же не удивительно, что мы, не зная вас, считаем за шпиона.

– Ничего не говорю, одежда священника меня защищает.

– А что же свидетельствует, что и она не надета только для вида?

Ксендз возмутился.

– Кто бы посмел её себе присвоить? – воскликнул он. – Разве что, кто Бога в сердце не имеет?

– Есть на свете и такие, которые в сердце Его не имеют, – доложил Мерхейм. – Поэтому, преподобный отец, для очищения вас от этого нужно что-то больше, чем пустое слово.

– Слово священника, большего ничего не имею, – тихо прошептал старик.

Они помолчали.

Лицо Мерхейма постепенно становилось всё более суровым.

– Давно вы ту сестру видели? – спросил он.

– Так давно, – грустно улыбнувшись, отозвался старик, – что она может не узнать меня, а я её.

Казначей покачал головой.

– На удивление плохо для вас вещи складываются, – сказал он. – Мне очень жаль. Я бы рад вам помочь, да не нахожу способа. Но послушайте, что было бы плохого в том, если бы вы вашему королю послужить хотели? Это можно предоставить… а одновременно… послужить Королю Небесному, который является господином всех нас… ту службу оставив.

Они посмотрели друг на друга. Старичок, казалось, не понимает уклончивой речи, либо не хотел понять, чего от него требуют.

– Я никогда не лгал, – отозвался он после раздумья, – и никогда Господу Христу нашему служить не прекращал. На что я сдался королю Ягайло? Я старый, молюсь и семью ищу, чтобы перед смертью попрощаться.

Казначей заколебался, встал, провёл рукой по лбу, потом потёр руки.

– Преподобный отец, мне было бы очень больно, когда бы от вас ничего по-хорошему узнать не смог. Великий магистр – человек справедливый, но грозный и суровый, что если он пытать вас прикажет? Вы не вынесите.

– Это верно! – вздохнул старик и замолк.

– Поэтому лучше рассказать правду и послужить Ордену, который своим слугам по-королевски платить умеет.

– Я сказал правду и говорю её, а служба моя разве что Богу полезна: людям они не много платят.

Казначей по-прежнему прохаживался.

– Итак, госпожа Носкова ваша сестра? Сестра? – спросил он.

– Если её зовут Барбара и она родом из Силезии… Где живёт? В Торуни?

– В Торуни, и живётся ей совсем счастливо, но на вас, мой отец, вовсе непохожа, так как душой Ордену предана.

– Значит, поручитесь за меня, – сказал ксендз.

– А как она, столько лет вас не видевшая, доказать сможет? Не могли же вы не измениться с того времени? Вы не знаете, как её найдёте, она тоже не знает, чем вы стали.

– Люди так не меняются.

– Хуже Луны! – засмеялся Мерхейм. – Вы не имеете другого средства, отче, следует либо признать всё, либо… мне очень вас жаль…

Оперевшись на руку, не ответил старик ни слова; казалось, что он молится.

– Простите меня! – едва слышно сказал казначей. – Я должен вас проводить, куда мне приказано…

Старик поискал посох, прислоненный к стене, надел свою торебку на плечи, шапочку на голову и стоял, готовый к выходу. Его белые руки, исхудалые, дрожали от усталости, оперевшись на посох. Искоса смерил его глазами казначей и зашагал к двери.

Между двумя железными дверями, ведущими в каземат Витольда, стояли двое кнехтов с алебардами в руках, с мечами у пояса, в плащах с полукрестами.

Не говоря им ничего, посмотрел только казначей и рукой указал им идти налево, куда и сам пошёл впереди. Выходящего старичка двое прислужников взяли под конвой. Вместо того чтобы выйти из здания по лестнице, Мерхейм пустился длинной сводчатой подземной галереей, кое-где с левой стороны осветлённой маленькими решётчатыми окошками.

Несколько раз он и идущий за ним повернули направо и налево по тёмным переходам, пока не дошли до обитой двери, от которой открытый железный затвор лежал у стены. На углублённой в толстую стену двери был подвешен чёрный крест.

Когда она отворилась, казначей к ней приблизился; перед ними показалось огромное сводчатое помещение, поддерживаемое двумя мощными столбами, которые делили его на две части. Напротив входа огромный длинный стол, покрытый чёрным сукном, выглядел, как катафалк. На нём стояло большое распятие, а вокруг сидело несколько человек в рыцарской одежде. Один из них, безбородый, духовного сана, служил им писарем и толстая книга лежала перед ним.

Слева две лестницы сходили в другую часть залы, расположенную ниже и отделённую столбами, между которыми стояли чёрные брусья.

Ксендз даже не отвратил своего взгляда с той стороны, смотря на тот трибунал, представший перед ним, а мог бы испугаться в душе, когда туда упал его взгляд… За распахнутым занавесом пониже был виден огонь, горевший в широкой печи, в которой нагревались щипцы и железные прутья. Рядом с ними стояло несколько человек с засученными рукавами, сильных, плечистых, с неистовыми лицами. На земле лежали толстые канаты и верёвки, дальше стояло как бы деревянное ложе из удивительно ровных срубов и табурет, напоминающий деревянную лошадь.

Со свода свисали канаты с колёсами. Различный инвентарь, неподходящий для описания, лежал во всех углах этой страшной комнаты, задымлённой, тёмной, выглядящей какой-то адской камерой.

Прислужники действительно имели лица сатаны: низкие лбы, глубоко посаженные глаза и улыбки существ, которые наслаждаются, когда могут мучить и насмехаться.

Не обязательно было долго смотреть, чтобы по этим приготовлениям догадаться о пытке, без которой почти никакой трибунал в те времена не обходился.

Казначей сел на скамью сбоку, словно равнодушный свидетель. Главное место занимал человек старый, сгорбленный, в шапочке, натянутой на уши, с впалыми губами. Он приложил руку к глазам и, прежде чем заговорил, долго всматриваясь в старца. Потом поправил стоящее распятие и повернул его Христовым лицом к прибывшему, который стоял, опираясь на посох. В эти минуты человек духовного звания тихим и полным сладости голосом приступил к допросу Старик отвечал спокойно, по-прежнему опираясь на посох и вытягивая иногда больную ногу Фамилия, возраст, положение, причина путешествия; он отвечал то же, как перед другими. В зале царила тишина и, кроме его голоса, потрескивания огня в комнате, шелеста одежд, когда люди двигались, ничего не было слышно.

– Чего вы от меня хотите? – наконец отозвался он. – Почему подозреваете священника и старца? Вот изображение Спасителя, могу перед ним дать клятву, что я невиновен. Ничьим шпионом я не был, никто меня не посылал, с молитвой только шёл.

Судьи переглянулись.

– На ком висит подозрение, что плохое делает, тот и плохую клятву может дать, – сказал старый судья. – Я вас заклинаю говорить правду и не принуждайте нас к тому, от чего у вас тело, а у нас душа будет болеть.

Рукой он указал на нижнюю залу. Священник медленно обратил на неё взгляд, но не уступил: уставил его на людей и орудия пыток и долго смотрел.

Прислужники немного дотронулись, железо, как будто для устрашения, затрещало; старший из них вынул раскалённый железный прут из огня и бросил его на камни, аж искры кругом посыпались. Все молчали.

– Говорите, – изрёк судья.

– Ничего поведать в свою защиту не могу.

Судья рукой позвал прислужников и они двинулись по лестнице к верхней зале, как будто собираясь приступить к старичку: он стоял неподвижный. Казначей поднялся со лавки.

– Прошу за него, – сказал он. – Дайте ему время на благоразумие и лучшее размышление.

– Пожалуй, для молитвы и исповеди, – добавил ксендз.

Прислужники задержались на лестнице.

Обвиняемый обернулся к сидящему духовному лицу, который держал перо.

– Об исповеди прошу.

Тот покачал головой. Судьи переглянулись, удивлённые великим спокойствием старца. Казалось, он молится и думает только о душе.

– Данная вам минута заканчивается, – пробормотал старый судья, дрожащей рукой указывая на песочные часы, стоящие на столе, в которых медленно сыпался песок.

Ответа не было. Мерхейм подошёл к ксендзу и живо начал емя что-то шептать на ухо. Старик стоял с опущенными в землю глазами и не отвечал уже ничего.

Ждали ещё. Один из сидящих перевернул песочные часы. Судьи, казалось, имели различные мнения и были неуверены. Старший из них поглядел на Мерхейма, который, пожав плечами, вернулся на своё место.

– Последний раз, во имя Христа призываю вас к признанию правды, – сказал старик из-за стола.

– Я её уже сказал, – равнодушно выкинул ксендз.

Была ещё минутка ожидания, после чего судья указал из-за стола рукой прислужникам. Они с всё угрожающей поспешностью двинулись к обвиняемому, который ждал их, неподвижный. Схваченного за руки, из которых посох выпал на пол, повлекли его к лестницам. Он совсем не отпирался, не смотрел на судей, и не просил о милости.

Его стащили вниз и тут старший начал с него сдирать верхнюю одежду. Под ней на теле оказалась власяница и колючий пояс, который охватывал его талию, сжимая и так уже истощённого возрастом и усталостью старца. При виде этих добровольных орудий пыток прислушники задержались; судьи начали шептаться: какое-то опасение их охватило. Казначей живо что-то промолвил на ухо судье. Тогда через входные двери вбежал молодой человек в орденской одежде, который вчера в госпитале прислуживал путешественнику. Он весь, казалось, горел, и был взволнован опасением; взгляд сначала перевёл в левую сторону, где раздевали ксендза, и, уверенный, что пытка ещё не началась, кинулся перед судьёй на колени.

– Я пришёл на свидетельство, – воскликнул он вдруг. – Я знаю с детства отца Яна, я смотрел на него и его жизнь… он святой человек! Не допускайте насилия над ним… одна капля этой невинной крови на чаше весов Божьих, я готов присягнуть, пойти на пытку за него.

Он молвил, как бы наполовину находясь в бессознательном состоянии, с лихорадочной поспешностью, всё время оглядываясь то на ксендза, то на судей и от страха дрожа.

– Это человек от Бога и целиком отданный молитве, как же он может думать о предательстве, служить державам земным!

– Тем не менее он служил! – воскликнул казначей. – Сам это признал.

– И в этом есть правда, – молвил брат, – но невинная, а сказал это святой, потому что никогда в жизни уст ложью не осквернил.

Сложивши руки как для молитвы, брат стоял на коленях. Из нижней залы на него смотрел старец, ещё будучи в руках палачей, и у него текли слёзы: он поднял немного пальцы, благословляя издали своего защитника.

По лицу Мерхейма и сидящих у трибунала было видно, что это сообщение оставило неприятный осадок и не ко времени пришло. Они посовещались.

Потом казначей кивнул прислужникам, дабы они отпустили ксендза. Один из них поднял с земли сброшенные одежды, которые старичок, дрожа, надевал снова.

– До завтра! – воскликнул торжественно судья. – Отведите его в тюрьму.

– Позволите мне, чтобы я с ним шёл? – сказал брат.

Требование казалось странным. Ничего не ответив, казначей сделал знак брату, чтобы он отошёл к дверям.

Выпущенный из рук мучителей, ксендз тяжело взобрался по лестнице до верхней залы и опустился на колени, дабы поднять посох, лежащий на полу.

Двое кнехтов собирались его отвести, когда к нему приблизился Мерхейм.

– У вас есть время… Орден милосерден, как и подобает монахам… вы должны быть благодарны ему.

Взволнованный старец не мог, или не хотел ничего отвечать. Подвели его уже к двери, затем казначей движением руки отпустил кнехтов.

– Идите со мной, – сказал он, – не в тюрьму, но чтобы вы отдохнули. Мы хотим верить, что вы невиновны, и верим, что вы будете нам способствовать. Ваша сестра в Торуни, вы поедете к ней с охраной. Чего же ещё вы желаете?

Ксендз опустил голову.

Стоящему ещё в дверях брату, защитнику, передал его казначей, прошептав ему что-то на ухо. Довольный парень подал старцу руку и с сыновним почтением и любовью медленно коридорами вышел с ним на дневной свет.

Двор, как и вчера, был переполнен и, возможно, был ещё шумней. Осёдланные лошади ждали монахов и рыцарей, отъезжающих в Шцецин, Тухол, Балгу, Торунь и Эльблонг. Толпа слуг крутилась возле них. Выкатывали пушки и из телег ссыпали каменные ядра. Из костёла слышались благочестивые песнопения, колокола били на башнях, а летнее солнце во всём блеске освещало эту оживлённую картину.

Около инфирмерии брат задержался, чтобы получить ключ от отдельной кельи, в которую собирался проводить старичка.

Они снова вступили в сводчатые коридоры, а из них в помещение. Из него открывался вид на широкую зелёную околицу у Ногата. Келья была просторной и имела всё, что пилигриму могло понадобиться. Парень отворил окно, быстро бегая, придвинул стулья, схватил кувшин, чтобы воды принести, посадил ксендза и, радостно ему улыбаясь, выбежал для дальнейшего служения. Старик поблагодарил его рукой и глазами; несмотря на душевную силу, был он побитым и измученным, говорить ему было тяжело. Ослаб он также от того, что ничего не ел со вчерашнего дня и первой каплей воды здесь лишь увлажнив уста. Обратил он свой взор в окно на весёлый край, на плодородные луга, на далёкие поселения… может, подумал, что с ними сделает война и пожарище, и глаза его увлажнились слезами.

После той негостеприимной ночи наступил другой приём, как бы для того чтобы стереть её из памяти. Брат-лазарит торопился с полевкой, нёс кушанья, нашёл кубок вина, чтобы едой оживить старца. На это привыкшему к скромной жизни не много было нужно. Ещё миски стояли на столике перед ним, когда вошёл казначей с более весёлым лицом.

– Отец мой, – сказал он, – вы хотели ехать к сестре в Торунь. Экипаж для вас приготовлен, я тоже туда еду Всё ведь по вашей воле. Не держите на нас зла, времена тяжёлые, судьба Ордена зависит от этих часов, когда имеют значения военные приготовления; мы не для своей выгоды, а для дела христианства трудимся и заботимся.

– Бог благому делу поможет, – ответил старик, – а вам вашу жалость к возрасту и несчастьям оплатит.

– Итак, в путь! – прибавил казначей. – Я на коня скоро сяду, вы – в экипаж.

Эта внезапная смена в отношениях была бы труднообъяснима, если бы не странное стечение обстаятельств, которые делали старичка нужным Ордену.

Мерхейм, уже наполовину одетый по-дорожному, постучал в келью магистра. Его тотчас впустили.

Ульрих как раз отправлял комтура Грудзяцкого, который возвращался в крепость, когда казначей встал у порога.

После его ухода они остались вдвоём. Магистр хмуро поглядел на улыбающегося Мерхейма.

– Я еду в Торунь, – сказал с поспешностью казначей. – Покровители Ордена следят за ним, всё складывается наиболее благоприятно, даже то, что нам опасным казалось. Старый ксендз, который нам подозрительным выдался, когда его на пытки вызвали, нашёл свидетеля и защитника, невинным кажется. Что странно, то что он является братом особы, – добавил Мерхейм, – которую я думаю подослать к королю, чтобы его слабую голову обратила на остальное. Ксендз мне полезен, чтобы сопровождал её в путешествии и от нападения защитил. Он не изменит нам, ибо о Боге и Небе думает, власяницу носит и кольчатым ремнём опоясан. Он тоже ничего знать не будет. Выбранная женщина не его сестрой, но сатаны быть бы могла… могла… Тем лучше.

Мерхейм смеялся, магистр, казалось, не очень хорошо понял, даже… пожал плечами.

– Это ваше дело, брат, – сказал он. – Помните только, что чрезмерная хитрость не оправдывает надежд.

– Когда её Бог не благославит, – добавил казначей, – а я на Его помощь рассчитываю.

– И я также, – вздохнул магистр, – а это – самая надёжная наша защита и прикрытие! Если бы вы не использовали женщин в стократ было бы лучше, – прошептал Ульрих.

– И яд лекарством может стать, – докончил, склоняя голову, казначей.

– Аминь, – поставил точку магистр. – Езжайте с Богом!

– С Богом оставайтесь!

Вскоре затем кортеж, составленный из нескольких тевтонцев, сопровождающих Мерхейма, выступил из ворот Мальборгского замка, а в центре его ехал экипаж, в котором сидел старичок, читая молитву.

Уже в начале XV века Торунь считался одним из самых красивых городов Пруссии, счастливым и благоприятным своим местоположением. Тянущиеся стены его замка, множество кирпичных красных домиков, что к нему прилегали и окружали его (окраска которых у нас потом вошла в пословицу), покрывали красивый берег реки, уже в это время засаженный привезёнными из Еермании виноградниками и весёлыми садами. Между ними выглядывали небольшие усадьбы мещан, а сама укреплённая крепость с башнями костёлов представлялась великолепной. Это старое польское поселение под господством немецкого ордена действительно приобрело немецкую физиогномию, но часть её населения и мещанства даже характера своего первичного не потеряла.

В тогдашнем замке, который числился в наиболее важных защитных крепостях, пребывали часто и великие магистры, и великие сановники Ордена.

Тут проходили военные совещания, тут сосредотачивали силы к обороне, угрожая больше других земле Хелминской.

Торговля и ремёсла также процветали, а новых немецких поселенцев со всех сторон много тянулось и оседало. Любили тут рыцари Ордена останавливаться в замке для отдыха, потому что, хоть более близкое общение с людьми, а особенно прекраснейшей половиной рода человеческого, самым строгим уставом Ордена было запрещено, так, что даже разговор с женщиной за проступок должен был считаться, уже в это время не следовали так строго старинному орденскому уставу, а по тевтонским фермам и госпиталям было полно так называемых орденских полусестёр, в белых монашеских одеяниях с полукрестом (Т) на плече, чьё положение было недостаточно определено между полубратьями и братьями. По городам же особо не следили за строгостью отношений старшин, которые делали что хотели.