Русский манифест

Потом были упоение романтической повестью «Белый пароход», открытие иного народа в повествовании «Пегий пёс, бегущий краем моря», горячие споры по поводу романа «И дольше века длится день (Буранный полустанок)» и, наконец, постижение пророчества романа «Плаха».

Я никогда не был в Киргизии, но мне кажется, я знаю культуру, обычаи, характер, или то, что называют менталитетом этого народа. Но главное: киргиз Чингиз Торекулович Айтматов очень хорошо знал меня, паренька, выросшего на берегу далёкой от Киргизии европейской реки Западная Двина…

Думаю, немало моих сверстников могут похвастаться тем, что у них были замечательные учителя.

Живущие за многие тысячи километров.

Говорящие на других языках и щедро делящиеся своими знаниями.

Тонкое дело Востока я познавал через прозу узбека Тимура Пулатова. Первой была повесть «Завсегдатай».

«В балет я попал совершенно случайно и неожиданно, на базаре, где я торговал старыми книгами – без всякой прибыли, за свою цену, – меня заприметил один приезжий учитель. Почему-то ему показалось, что я подаю надежды, не спорю, я был стройным красивым мальчиком… Мне так захотелось в столицу, так увлёк учитель! Отец – странно – сразу согласился, мать поплакала. Ученики никогда не ошибаются в своих учителях, учителя же всегда в учениках, так и мы, должно быть…»

Сочетание, казалось, трудно сочетаемого: балета, книг, базара – всё в одном абзаце. Такая она и есть, окрашенная романтикой и одновременно правдиво-жизненная проза Тимура Пулатова.

Потом было знакомство с другими его повестями, романом «Жизнеописание строптивого бухарца», через которые я узнавал ещё один народ, приобретал ещё один мир… Какое-то время мы существовали вместе, и Узбекистан стал для меня не только страной песков, дынь, изюма и тюбетеек…

Уже будучи сложившимся взрослым человеком, впервые прочёл стихи казаха Олжаса Сулейменова «В винограднике»:

По виноградному листу

ползут улитки

и тащат на спинах

кибитки

Кочевник скакал,

а век его полз,

у каждой бурной сложности

есть тихий образ,

он обнажающе прост

(чтобы понять суть общественного явления,

найди в природе сравнение).

«Ты ползешь», – улите скажем,

удивится: «Нет, мы скачем».

Чем не поэтическая иллюстрация к теории относительности?.. Чем не квинтэссенция философского трактата?.. Чудесное сочетание, когда словам тесно, а мыслям просторно…

А потом Сулейменов поразил читающую публику и меня книгой «Аз и Я», в которой переплетались, шли рядом, сталкивались события древности, отражённые в памятниках славянской и тюркской письменности, неожиданно, по-новому, порой очень даже спорно, открывались взаимосвязи половецкой степи и Киевской Руси. Эта книга породила немало дебатов не только среди маститых критиков и историков, но и внимательных читателей. Это был неожиданный, совершенно новый взгляд поэта на историю. Я бы отнёс её к тому непременному списку трудов, без которого культурному человеку трудно понять и себя, и историю, и мир людей…

…Когда сегодня не находят общего языка грузины и абхазцы, мне это непонятно. И горько. В годы советского прошлого литература этих двух народов воспринималась мною как единое целое. Колоритный язык, своеобразные обычаи, южный темперамент и мудрый оптимизм как итог некоего тайного знания – всё это делало писателей тогда Грузинской республики в составе СССР интернациональными.

«Справа от моего села протекает река Губазоули, слева – небольшая речушка Лаше, кишащая крабами, бычками и босоногими мальчишками. Через Губазоули перекинут мостик. Каждой весной взбушевавшаяся река уносит его, оставляя только торчащие из воды сваи. И всё же моё село самое красивое и весёлое в Гурии. Я люблю его больше всех сёл на свете, потому что нигде не может быть другого села, где жили бы я, бабушка, Илико, Илларион и моя собака Мурада…»

Это абзац из романа Нодара Думбадзе «Я, бабушка, Илико и Илларион», по которому моё поколение внешнюю оболочку усатого рыночного торговца фруктами или цветами в неизменной кепке-«аэродроме» заполняло искромётным симпатичным содержанием, делая «аэродром» частным случаем, а прозу Думбадзе – истинным описанием бытия грузинского народа.

Фазиль Искандер долгое время для меня тоже был грузином. Его «Кролики и удавы» сразу после публикации ходили по рукам, по этой повести мы выстраивали свои аллегории, находили подтверждение собственному пониманию происходящих в обществе процессов.

Публикация в самиздатовском сборнике главы из романа «Сандро из Чегема» «Пир Валтасара» стало смелым и своевременным откровением. Это с точки зрения содержания. Для тех, кто в то время уже предчувствовал перемены. Но для меня проза и Думбадзе, и Искандера – это прежде всего цвет, звук, запах, интонация… И это удивительная, просто роскошная, под стать здешним местам и климату, образность…

«Порывы озонистого воздуха порою трепали его голос, как бельё на верёвке, иногда слишком сильный порыв ветра, оборвав кусок недослышанной мелодии, уносил его с собой и вышвыривал её на берег.

Иногда наоборот, как бы заталкивал назад в его поющий рот уже спетую часть песни, но Арменак, напружинившись, вышибал её из глотки последующим куском мелодии, и в воздухе несколько мгновений дребезжали куски мелодии, заклинившиеся и рвущиеся в разные стороны, как сцепившиеся собаки».

Это картина из «Сандро из Чегема».

Так и стоят на полке рядом произведения грузинского и абхазского писателей, заставивших меня влюбиться в народы и культуру, которые они представляют, и события последних лет, случившиеся в благодатном тёплом краю, я так, похоже, и не смогу принять и постигнуть. Как, пожалуй, не приму никакого объяснения тому, что сейчас лишён возможности наслаждаться современной грузинской литературой. Думал, может, её уже нет, но прочёл в журнале «Голос Кавказа» подборку грузинского поэта Владимира Саришвили и ещё раз убедился, как обеднели мы за последние годы, утратив доступ к чистым родникам слова…

Не могу удержаться, чтобы не привести всего одно стихотворение «Зима» из этой подборки.

Торгуя оптом и вразнос

Лебяжьим пухом, карамелью

Сосулек, опустивших нос,

Бранясь с пургою и с метелью,

Не зная роздыху ни днём,

Ни ночью, лютовала долго,

Переругалась с февралём,

А март простить не хочет долга.

И не помогут взятки тут -

Товар весь будет уничтожен.

Ручьи – сотрудники таможен -

Уже бегут, бегут, бегут…

Пройдут годы, десятилетия, и наши потомки переживут новые открытия оставшегося в прошлом, неоправданно забытого. Откроют они вновь и романы Юрия Рытхэу, по которым будут изучать историю чукотского народа в противовес расхожим анекдотам. И пусть в них немало штампов, того, что называется социалистическим реализмом, они отражают своё время.

«Между тем около школы собралась толпа, хотя до начала ещё было далеко. Чтобы не скучать, юноши устроили прыжки в длину на снегу, а ребятишки ловили арканом оленьи рога. Зрители возгласами подбадривали прыгунов, а наиболее бойкие из стариков сами становились в ряд. Кто-то принёс пастуший посох и утиное крыло. Посох воткнули в снег, крыло привязали к нему довольно высоко от земли. Нужно было прыгнуть так, чтобы сдвинутыми носками достать до утиного крыла».

Это абзац из романа Рытхэу «В долине маленьких зайчиков».

«Сколько древесины пришлось уложить в цифры Мартину за его жизнь! Цифры были миром людей-букашек, без цифр они были беспомощны. Они измеряли и вычисляли, сложное делали простым, а то, что в природе было кривым, – искусственно выпрямляли. Искусство людей и природа находились в разладе и не жаловали друг друга; надо полагать, что не жаловали. Порой природа оказывалась столь всесильной, что могла равнодушно взирать на геометрию и прочие ухищрения. Но тем беспощаднее становились люди, создавая своё искусство, которое во что бы то ни стало должно было изуродовать природу…»

А это строки из повести эстонца Арво Валтона «Час перехода».

Какое огромное расстояние, и не только в пространстве, разделяет эти два писательских взгляда. И тем не менее это две грани, два крайних спектра одной обширной, уникально-богатой, как никакая другая в двадцатом веке, то, что мы ещё не осознали, – советской литературы. Именно ей суждено стать основой литературы двадцать первого века…

В подаренной Валтоном книге лаконичный автограф: «Дружески» и подпись. Друзьями мы не были и за несколько дней, что провели вместе, немало спорили о тоталитаризме и демократии, Западе и Востоке, но книгу его я прочёл с интересом, через неё стараясь понять эстонский народ, его, Валтона, нелюбовь к советской стране, его нескрываемое желание уже тогда, в доперестроечное время, отделиться во что бы то ни стало, жить своим маленьким государством…

Не думаю, что теперь он столь категоричен, что так и следовало поступать. Во всяком случае, читателей у него стало очевидно меньше…

Оглядываясь назад, ещё и ещё раз убеждаюсь, как много мы потеряли, раздробив, в общем-то, уникальное государство. Мы перекрыли, осушили множество ручейков иных культур, иного знания, иного мировосприятия, которое взаимно обогащало.

Бедность ощущаю, потому что не забыл вкус от богатства многообразия творений человеческого духа. Оттого, что храню в памяти и романтику карпатских былин, и основательность латышских саг, и самобытность среднеазиатских акынов… Бедность ощущаю, потому что не могу прочесть украинских писателей, с которыми, как и прежде, чувствую кровное родство, чью «мову» люблю, как люблю и вызывающий желание разгадать характер хохлов…

Но ещё больше потеряли те, кто так стремился в своё время отделиться, закрыться границами, соблазнившись местечковой гордыней, чтобы в конце концов окончательно утратить самостоятельность, самобытность, раствориться в унифицированном эрзаце псевдокультурного планктона, хлынувшего с материально благополучного Запада.

Я был богат и культурой малых народов, которая неплохо себя чувствовала в стране тотального материального дефицита. Более десяти лет прожил в Черкесске, столице Карачаево-Черкесской автономной области, входившей в состав Ставропольского края. Ходил на спектакли национальных трупп в областном драматическом театре, руководил областным литературным объединением, членами которого были национальные авторы, пишущие на русском языке. Вместе с писателями области и края выезжал на горные пастбища, в совхозы и колхозы, на предприятия, где нас слушали русские, карачаевцы, черкесы, абазины, ногайцы, осетины… Слушали и понимали…

Книги карачаевца Муссы Батчаева тоже на моей полке. Рядом с книгами ногайца Исы Капаева.

Мусса ушёл из этого мира на взлёте своего творчества, но то, что он успел рассказать о своём народе, бесценно и бессмертно. Сегодня он – классик карачаевской литературы.

«Не приходилось ли тебе когда-нибудь бывать в обычном карачаевском ауле, известном, прямо скажем, лишь тем, что он никому не известен? Почему? Да потому, что такой аул прячется в горах, в укромном месте, в стороне от людских широких дорог. И ты будешь прав, если скажешь, что он, по всей вероятности, непричастен к существованию на земле всех семи больших и семидесяти мелких чудес. Ты прав – к этому он непричастен.

Итак, будь у нас гостем, путник!»

Это строки из его повести «Аул Кумыш».

А вот абзац из откровения Исы Капаева.

«Быстрая езда на грузовике волнует не меньше, чем стремительная скачка на горячем аргамаке. Я стою, опираясь руками о железо кабины, нахлобучив кепку на самые глаза. Встречный ветер, перемешанный с песком и пылью, хлещет в лицо. Впереди – необъятная, пахнущая зноем степь. Синий горизонт как бы в одной упряжке с солнцем – не догнать ни на каком скакуне… Белые ковыли, серые полынники, зелёные разливы люцерны, желтизна пшеничных полей мчатся навстречу. Кажется, всё однообразно в этой степи. И вдруг, среди седого ковыля, как неожиданная мысль, – сверкнёт одинокий алый мак…»

Когда-то книги Исы Капаева, как и Муссы Батчаева, издавались в Москве массовыми тиражами и были доступны в любом уголке большой страны, удовлетворяя любопытство тех, кто хотел знать о том, чем живут эти народы. Сегодня тиражи их книг – сотни экземпляров – для друзей, знакомых, библиотек…

Кто от этого выиграл?

Разве что неуч, который кичится своим невежеством…

Жаль только, что расплачиваться за самонадеянность этого неуча приходится обществу…

Да, несмотря на пустые прилавки в магазинах, мы были в той стране чертовски богаты.

Потом пришёл капитализм.

СССР не стало.

Дефицита продуктов и ширпотреба не стало.

Правда, появился более страшный дефицит.

Дефицит, поражающий душу.

Дефицит знания культуры иного народа.

Мой мир сузился, замкнулся в рамках минувшего, и на отдалении всё более и более острой становится ностальгия по ушедшим временам. Нет, не по советской империи и партийном диктате, которыми всё продолжают пугать нас доброхоты. Ностальгия по тому, что моя книжная полка, на которой мирно уживаются, обогащая друг друга, прагматично-рассудочный Запад, знойно-лукавый Восток, эмоционально-энергичный Юг и рассудительно-основательный Север, вот уже многие годы совсем не пополняется…

А ведь внукам придётся тратить силы и время на обретение утраченного.

Я нисколько в этом не сомневаюсь.

2009

От опьянения свободой к хрусту кокона

(Русская литература в журнале

«Южная звезда» 2001-2011 гг.)

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

Всё в подлунном мире циклично. И этому маху эволюционного маятника времени подчиняются все без исключения, даже критики, взявшие на себя непомерную ношу претендовать на прозорливость, быть судьями. Оттого и не могли они не поддаться общему апокалиптическому настроению, не могли не внести свою лепту в общий хор хулителей выпавшего на нашу жизнь периода перехода из одной формации в другую. И трудно с ними не согласиться, ежели видеть страну в границах московской кольцевой дороги, а оценивать тот же литературный процесс по столичным писательским тусовкам и продукции столичных же издательств.

Не буду спорить, маятник занял своё крайнее положение бездуховности, так воспринимает во всяком случае сегодняшний день наше поколение, знавшее, может быть, более застойные, но и более духовные годы. И мы это ощущаем даже в менее подверженной разложению провинции, благодаря массированному оболваниванию телевизионной ложью. Каково же на переднем крае, в столице, там и просвета в рыночном разгуле серости не видно…

Впрочем, это утверждение вполне подходит и к брежневским застойным временам, тогда так же массово издавалась идеологическая – правда, благодаря цензуре и грамотному институту редактуры, более качественная, чем ныне – стряпня. А в дефиците было истинное, то, что является продолжением многовековой столбовой дороги общечеловеческой эволюции культуры. То есть эволюции души. И в самые аховые и смутные времена всегда находились творцы, которые создавали то, о чём не ведали даже авторитетные критики, старательно изучавшие наглое, нахрапистое, что лезло в глаза, что преподносил им издатель, служащий то режиму, то рынку. И крайне редко, оттого имена таких провидцев и остались в истории, вечности.

Не в обиду сегодняшним достопочтимым критикам будет сказано: стоило бы отвлечься от яркой мишуры раскрученных писательских проектов да вспомнить своих предшественников более чем столетней давности с их умением находить истинное под наносным. Оттого и не могу согласиться с теми, кто торопится прошедшее десятилетие обозвать непродуктивным, выхолощенным. Именно в это десятилетие, судя по книжным магазинам, несомненного засилья комерческого чтива, пусть маленькими тиражами, но выходили за счёт автора или с помощью редкого филантропа настоящие книги. Продолжали удерживать плацдарм высокого мастерства пусть и мизерными тиражами не только старые известные толстые журналы, но и появившиеся, невзирая на их очевидную коммерческую невыгодность, новые. И функции у них остались прежними: связывать неразрывный литературный (духовный) процесс, предоставляя новым авторам возможность выходить к читателю, – пусть и немногочисленному нынче.

Но я бы согласился с пессимистами в том, что публикации минувшего десятилетия в толстых и не очень толстых журналах, в мало– или многотиражных книгах, долженствующих вроде бы поднять планку художественности и мастерства, в действительности снизили её. Но при этом существенно расширили диапазон творческих изысканий.

Я называю это «опьянением свободой».

Когда было многое под запретом, Слово позволяло себя раскрыть настоящим мастерам, делясь тайной многозначностью многомерности, мощью, неподвластной даже времени. Снятие запретов, в том числе нравственных и профессиональных, породило вал словесных поделок, обманок, в которых преобладает смысл поверхностный, одномерный, а оттого практически не воздействующий на внутренний мир, душу человека. А зачастую и дезориентирующий, развращающий, лишающий той самой духовной силы, которая и делает человека человеком. Самыми многотиражными, востребованными издателями, которые утратили просветительский дар, стали поделки ремесленников строчкогонства, подражательства.

Но нам надо было и это пережить в начале двадцать первого века, освоив эти негативные уроки. И, на мой взгляд, в это десятилетие литературный процесс прожил три жизни, три этапа.

Первый этап. БЕЗ ЦЕНЗУРЫ

1. ПОЭЗИЯ КАК ПРЕДОЩУЩЕНИЕ

Вот уже десять лет я читаю замечательную поэзию. Именно поэты первыми начали латать пробитое, прорванное матом, криминальным жаргоном и скудоумием поле русской словесности. Есть поэты, с которыми мы вместе прожили и пережили это десятилетие, осмысливая себя, время, страну, неустанно трудясь, противостоя разлагающей заразной деградации.

В 2001 году на страницах «Южной звезды» появилась подборка ставропольчанина Сергея Сутулова-Катеринича. И в ней стихотворение

РОЖДЕСТВО-2000

Версия «Лексикон»,

Словно дряхлый комод…

Выскочи на балкон:

«Батюшки! Новый год!»

Радостно одному -

Брошенный, как пятак…

Клином на Колыму

Мыслей плывёт косяк.

Холодно. Горячо.

Хохотом душишь стыд.

«Come in», – ворчит сверчок.

Он за камином спит.

Выключи телефон -

Можно на целый век.

Рубрика:

«Божий сон».

Версия:

«Человек».

Лампочка над столом -

В тысячу Ильичей…

Скоро покинешь дом

Царственных рифмачей.

Вольно верстай судьбу:

Свечи, вуаль, Версаль.

Точка. Тире. Табу!

Водка, селёдка, Сальск.

Выруби патефон

Точно на слове «Ночь».

Паспорт. Графа «Дракон».

Лекция «Сын и дочь».

Празднуй безумный сплин.

Синий кружится снег.

Радиус именин,

Чистых, как первый грех.

Вечное волшебство.

Десять заветных тем.

Рубрика:

«Рождество».

Версия:

«Вифлеем».

Это стихотворение, вобравшее в себя и далёкое и близкое прошлое, личностный опыт и боль, понимается как ожидание… Мессии ли, возрождения силы Слова, мощи русского языка, а вместе с ним и общества… Неважно чего, главное, оно – это явление, скажем так, истинного, – уже ожидается, уже предопределено, как восход солнца в кромешной ночи, хотя ещё абсолютным большинством не прочувствовано.

Предвидение – это удел поэта.

Но как выстоять перед напором пошлости?

Как не потерять себя, ожидая мессии?..

…В 2002 году на страницах журнала опубликована подборка Владимира Шемшученко из Ленинградской области. Вот его рецепт спасения.

МАРИНЕ

Туда, где красные цветы,

Туда, где добрый – значит сильный,

Давай сбежим от суеты,

Давай оставим этот пыльный

Усталый город на Неве…

А там, в нескошенной траве,

Совьём гнездо, как перепёлки,

И утром хвойные иголки

В твоих прекрасных волосах

Я поцелую…

Есть в лесах

Поляны, где гуляет ветер,

И все мелодии на свете

Искрятся в птичьих голосах.

Поэт – это камертон общества и времени. Фальшь событий заставляет его, чтобы не сбиться с истинного ритма, не принять фальшивую ноту за настоящую, искать спасения в неподвластном человеку, в вечном, по мерилам человеческой жизни. А вечное в нашем, мучительно изживающем безверие обществе – природа. И наша память о чём-то, объединяющем нас с нею, заставляет верить в её целебное всемогущество.

Но кто же мы?

Кем стали за минувшее десятилетие перемен?

Владимир Потапов из Брянска в 2003 году отвечает на этот вопрос.

НОЧНОЙ ПОЕЗД

Все мы, все – пассажиры, попутчики

Поездов, убегающих в тьму…

Утомлённые рознью и путчами,

Вовлечённые в кутерьму

Пересадок… Вокзалов чертоги,

Где тяжёлый и мертвенный свет…

Спят сограждане, вытянув ноги,

Покурив дорогих сигарет.

Спят вповалку, на лавках ободранных,

Что-то зло бормоча в забытьи.

Сверху смотрит Господь на них, попранных,

Обделённых в счастливом пути.

Век не знать бы ни цен, ни политики,

День получки б совсем позабыть.

Не читать криминала и критики,

В красоте, человечески жить.

Все мы, все – пассажиры, попутчики.

Как швыряет на стыках вагон!

Впереди мне дождаться бы лучшего,

Вместе с вами сойти на перрон.

Слово не осознало ещё (или утратило) свою всесильность, могущество, оттого ещё не способно противостоять воинственному невежеству и духовному распаду, а лишь фиксирует реальность.

И передаёт робкую надежду на кратковременность лживых идеалов, пропагандирующих нечеловеческое бытие…

…Три стихотворения, написанные в разных уголках России в начале нового века.

В них – ощущение осознаваемой угрозы человеку, обществу, стране, от произошедших, совсем не тех, которые ждали, перемен, хотя большинство этого ещё не осознаёт.

2. ОСТАНОВИТЬ МГНОВЕНИЕ

(неповторимость происходящего

в документальных произведениях)

Журнал «Южная звезда» не имеет жёсткого формата ни в отношении к известности авторов, ни в ограничении жанров. Но несомненно тяготеет к реализму. И якорем, который не позволяет ему унестись под напором рыночных течений в мутные воды эпигонства, издательского безвкусия и потакания низменным страстям, является раздел «Мемуары». По сути это документы времени, свидетельства современников. Это то, что можно назвать неинфляционным капиталом.

Этот раздел открывает каждый номер журнала. И каждая публикация в нём оригинальна и не может быть повторена даже самыми незаурядными виртуозами подделок.

В первом номере опубликованы удивительные по своей искренности исповедальные рассказы Галины Пухальской. Фактически они и задали тон последующему отбору произведений, размещаемых в этом разделе. Искренность, реальность произошедшего, документальная основа и… хороший русский язык. Порой, правда, требования к литературному мастерству снижались в угоду «правде жизни». Так, «Записки каменщика» Николая Радчука, бригадира строителей из Ставрополя (2002 г.), не отличающиеся изящной словестностью, тем не менее стали событием, поведав об отношениях в рабочей среде созидаемого капиталистического общества.

Впрочем, новизна, невыдуманный жизненный сюжет присутствуют в каждой публикации этого раздела. И желание остановить мгновение, зафиксировать его пролетающую ценность и важность для других, в начале нового века является главным.

Наряду с небольшими произведениями, описывающими события непродолжительные, произошедшие в недалёком прошлом, в эпоху перемен или в только что минувшем настоящем, на страницах журнала публикуются и объёмные труды, претендующие на анализ исторических событий.