Грех совести

– Здорово, ребята! А вот и ваша мамка наконец-то с вами пообщается! Как вы тут без меня жили? Все живы-здоровы? Все тип-топ? А что со мной произошло… Вы даже и не поверите! Я, кажется, влюбилась как девчонка – по уши! Во цирк-то! Да?

Алла задумалась. Она всегда подолгу беседовала с ними, делилась мыслями и тайнами, это была ее семья, но сегодня настроение было неделимое. Сегодня мысли скакали вразброд и в разные стороны. Несформулированные мысли лавиной нависали над ее личностью и не давали времени на планомерную расстановку по тем же полкам, как и ее цирковых детей, но только в голове. Вместо того, чтобы их упорядочить и разложить кого куда, она села на пуфик и стала смотреть на себя в зеркало.

Из зеркала на нее пялилась старая морда макаки в очках, очень подходящая клоунским детям в мамы, с целым полем морщин, перепаханных трактором грубыми боронами под зябь и не переборонованных бороной. Она приблизила лицо почти вплотную к зеркальной глади, сняла очки и стала себя рассматривать еще внимательнее. Картина была нерадостная. Под глазами синюшными разводами выступила вчерашняя ночь. Пространство над верхней губой покрылось старческими, поперечными морщинками, из которых торчком торчали волосенки, хорошо, что еще не черные. В эти бороздки вечно забиралась губная помада, оставляющая красные полосы, как перпендикуляры, вылезающие за границу краски на самих губах. С двух сторон губ пролегали овраги, отделяющие щеки ото рта, такие же овраги четко обрисовывали нос. Брови украшали седые волоски, длинные и толстые, как бревна и толще остальных. Выше бровей противно было даже рассматривать, потому что там так откровенно выставлялись напоказ все те частые и очень назойливые мысли, посещавшие ее черепушку, что за многие годы из нескольких морщинок они превратились в три глубокие борозды, ровно и четко пересекавшие сократовский большой лоб, пригодный больше для пожилого мужчины. Все, что борозды вытолкнули со лба, сползло по щекам и свисало по сторонам, образуя снизу щек противные брыли, не убирающиеся даже мокрым полотенцем, которым она хлестала себя нещадно снизу перед сном по противному лицу. Она стала сама себе корчить рожи и приговаривать вслух:

– Господи! За что же ты меня так не любишь? И все не любят, на тебя глядя. Как ты думаешь, почему с самого раннего детства я стала сама себя любить? Да потому что больше было некому! Если я сейчас ужас ходячий и тьма египетская, то в раннем детстве было такое «я тебе дам»! Если у кого-то мордашка смазливая была, то у меня только дерзость и назло. Ну почему ты мне дал такую противную, клоунскую рожу? Ведь должен же быть у тебя естественный отбор? Почему ты выбрал не все самое красивое с лица моих родителей, а все самое отвратительное и мужское только с лица моего отца и взгромоздил на мое, женское? Почему нельзя было дать мне мамин красивенький носик? Или маленький ротик, не говоря уже об ушках, лобике и глазках? Почему волосы у меня не вьются, как у мамы, а висят паклями и в разные стороны, как у папы? А зубы? – Алла раздвинула губы, сама себе выставила напоказ свои челюсти во всей красе и сама от них отшатнулась. – Кошмар что такое! Неужели нельзя было дать мне мамины зубы? Она ушла в могилу со всеми своими зубами, с одной единственной пломбой, поэтому и позволяла себе улыбаться и хохотать так, что были видны даже зубы мудрости. Нет! Ты мне вручил папины! В каждом зубе по три пломбы, а половины вообще нету! А фигура? – Алла встала перед зеркалом во весь свой комический рост и опять надела очки. – Боже мой! Где длинные ноги от ушей? Где девяносто-шестьдесят-девяносто? Почему у меня не фигура, а прямое толстое бревно с тощими, короткими конечностями? А где грудь? Почему не ношу? Наверное, потому, что где-то Боженька посеял, до меня не донес, поэтому и не ношу. Вот что значит корни! Пошла фигурой в папу, а у папы в роду полукровки. Все еврейские полукровки почему-то обязательно квадратно-гнездовые, без талии, с тощей задницей, худыми бедрами и ногами бутылками внизу, в икрах. А пошла бы только в маму, получила бы чистые еврейские кровя! А у них все бабы настоящие красавицы по всему миру. Что наши, совдеповские, что, например, голливудские актрисы… Мне мама в детстве, под шумок, кое-что втолковала о «еврейском вопросе». Этот Богом избранный народ всегда имел очень холеных, красивых и умных женщин. А потому, что они всегда принимали участие в решении глобальных, еврейских, мирового уровня проблем. Помогали своим еврейским мужикам охмурять неевреев, всяких разных гоев, в нужных, корыстных целях. У-у-умные, потому что. Носители мудрости еврейского народа. Поэтому и пишут в графе «родители» – по матери еврейка. Если бы не советская власть, у меня бы так же было написано. У них, наверное, в глубо-о-кой древности был матриархат. Культ женщины. Наверное, поэтому и мне в голову ума заложено нехило. Я знаю. Только нельзя его особенно много показывать народу. Злить. Народ, он шибко завидущий! Народ, о-ох как не любит умных. Особенно баб. Так бы и сгнобил к чертовой матери! Потому что умные, они себя всегда проявят, в конце концов…

– Вот и я еще всем покажу… Да? Ребята! Я знаю! Я стану очень известна и даже знаменита… На каком-то подкорковом уровне знаю, что обо мне еще заговорят и не только вслух! И не только наглоговорящие граждане, но и в ящике, и на большом экране… А что? Вон Луи де Фюнес во сколько лет стал знаменит? Аж за пятьдесят, по-моему… А я чем страшнее? А? Но вот с фигурой у нас что-то не очень… Господи! Фигуру мог бы хоть чуть-чуть получше подогнать, а то попробуй тут надень вот на это что-то красивое и путное! Фиг придумаешь! – уже громко возмутилась Алла, подняв голову к своим детям.

Она подошла к шкафу, распахнула его и стала перебирать вешалки, прикладывая к себе перед зеркалом. Все что она видела, ей не нравилось. Какая-то сплошная фигня-мигня получалась!

Тусовка, тусовка… А в чем мне на эту тусовку тащиться? Она убрала все в шкаф и уселась обратно на диван. Лучше в мечтах на диване сидеть, честное слово, чем себе настроение портить тряпками. Надо Вальке позвонить и что-нибудь перехватить на вечер.

Алла набрала номер и на прозвучавшее из трубки:

– Алло. Слушаю.

Затарахтела очень быстро, стараясь не дать возможности Вальке вставить слово. Она знала, что если Валя ее перебьет, то придется час или два слушать накопленные за целый месяц вздохи и охи про потерянные годы и впустую проходящую жизнь…

– Валя! Привет! Только ты способна меня понять и спасти. Мне сегодня на презентацию вечером, а у меня в гардеробе страшный ужас поселился и не выезжает. Что делать, не знаю. Надо что-то яркое и броское, чтобы как светофор притягивало мужской взгляд, а в шкафу только шедевры совковой промышленности для бабушек. Валя! Ты у нас дама выездная еще по совковому периоду, а теперь вообще не вылезаешь из-за забора, в своих «славнефтевских» командировках! Выручай. Я готова к тебе выехать немедленно.

На той стороне трубки повздыхали, повздыхали, и трубка выдала:

– Ну ладно. Что с тобой сделаешь? Приезжай, но только прямо сейчас, я через два часа ухожу к массажисту.

– Спасибо! Лечу!

Подружки

Шкаф открыл свои внутренности и оглоушил Аллу накопившимися за время последнего просмотра возможностями. Она не совала нос в Валин гардероб уже полгода. Чего только в нем не появилось! Имея столько тряпья, такую внешность и фигурку, как у Вали, было просто удивительно жить одной. Она была от рождения хороша до невероятности. И носик маленький, как надо, и губки бантиком, как у куклы, и глаза голубые, огромные, как озера, и зубы тебе без дырок, все свои, и даже волосы вились кольцами и по своей природе были белокурые до состояния льняных летом. Фигурку Господь ей выдал при раздаче стройненькую, длинноногую, с тонкой талией, крутыми бедрами и стоячей грудью четвертого размера. Алла всегда ей завидовала и даже где-то тихо ненавидела беззубой ненавистью. Ненависть и зависть сдерживало существенное «но»… Ее гардероб. Единственное, за что можно было сказать спасибо без примеси зависти, так это именно за него. Они были одного размера по бедрам, почти одинаковые по объему груди, но не из-за самой груди, а из-за объема Алиной грудной клетки, ну а талия, это то, что иногда в кофточках на выпуск создателем не предусматривалось. Такая шмоточка Алле подходила и застревала иногда в ее доме на несколько месяцев. Именно поэтому Валя тяжко вздыхала по тряпочке, которая могла затеряться по чужим людям, может быть, даже и навсегда. Валя была женщиной доброй, бескорыстной и этим многие пользовались.

– Слушай! Сколько у тебя новых тряпочек появилось! Интересно, если бы ты со всей Москвы собрала все свои шмотки, они бы вошли в твои шкафы?

– О чем ты говоришь! Я про половину уже даже и забыла. Отдаешь какую-то вещь одной подружке, а приносит через полгода совсем другая. Обидно, что даже не постирают или не почистят. Как будто я буду после них всех одевать без обработки!

– Слушай, у меня прямо глаза разбежались. Давай своими словами. Что ты мне сама порекомендуешь? Брюки у меня есть. Четверо, двое можно на выход, но сверху что?

– Вот у меня две новые тряпочки классные, посмотри.

– Хорошие. Точно могут подойти. А можно я обе возьму? Дома перед зеркалом покручусь и решу, что подходит. Я тебе сразу же все привезу, дня через два-три. Идет?

– Люди! Караул! Грабють! Ты грабительница, честное слово! Ограбила на лучшие тряпки! – запричитала гнусавым голосом Валя, подражая какой-то героине кино, типа Раневской, и закрыла шкаф.

Они перебрались на кухню, заварили себе кофе, задымили дружно сигаретами и приступили к той обязательной программе, которую Алла звала про себя довеском к тряпкам. Теперь нужно было выслушать как минимум про два, а то и три несостоявшихся романа и парочку прочих козлов.

– Ты целый месяц по гастролям таскалась?

– Ага.

– Что-то у тебя от этих гастролей лицо стало какое-то диетическое?

– У тебя бы еще и не такое было. Потаскайся по гостиницам, поездам, самолетам и прочим местам. Одни рабочие все нервы выматывают. Или еще пьяные, или уже хороши. А чего стоит Славка? Вечный кобел. Сексуально озабоченный. Трахает все что движется, при этом любит выбирать пострашней. Такое впечатление, что для него гастроли – это рытье по местным помойкам! Такие экземпляры в гостиницу тащит! Ужас! Раньше хотя бы швейцары не пускали, а теперь, при нашей теперешней полной вседозволенности, кого хочешь, того и веди в номер. Вот он и старается пугать окружающее пространство и людей в нем.

– Тебя, что ли?

– А хотя бы и меня.

– Да тебя даже червивым покойником не испугаешь!

– Прям! Я же тоже живой человек.

– Живой-то живой, но твердокожий.

– Да! Себя в обиду не дадим! Поэтому и ношу носорожью кожу, она потолще любой лягушечьей шкурки будет.

– Но лягушачью можно хотя бы на ночь снимать, а твоя носорожья намертво прилипла. Наверное, поэтому ты так мужиков и шпыняешь. Вот за что ты на Славку ополчилась? Ты на него бочку катишь, потому что сама не пробовала? Попробуй с ним трахнуться, и все встанет на свои места. Мои рекомендации тебе.

– Да ты чё! Еще подхвачу какую заразу. Я лучше так с кем-нибудь.

– А есть с кем? Ты последнее время у нас в девушках бродила…

– Раньше у меня ни на кого не стояло. Раньше. А теперь другое. Пора. Я стала расшевеленная. Сегодня пойду себе мужика снимать.

– Давай, давай! В новой тряпочке на нового мужика!

– Может, жалко стало? Да ты же все равно дома сиднем сидишь, тебе-то тряпки зачем? Удивляюсь я на тебя. Как так можно? Такая фигурка, такая мордуленция, а ты в такие годы все одна и одна? Неужели не могла за столько лет себе обузу на шею найти. Скучно же одной. Днем работа, а вечером? Со скуки сдохнуть можно. А где тот, последний?

– Ой! Лучше и не спрашивай! Он казался что надо, а оказался только с примесью порядочности, честности и мужества!

Козел, другими словами. Я ему и в дом, и в дому, и кофе в постель, и на работе полная поддержка, перед всеми задом крутила. Ты же помнишь. Я же его сама к себе на фирму привела, а он, оказывается, все только из-за карьеры. Такие интриги стал на работе плести, такие закидоны устраивать, даже против меня, что чуть не засыпал в канаве. Пришлось мне всех наших баб поднимать и его с работы выкуривать. Так он, сволочь, представляешь, пару раз меня еще и около дома пугал. Иду как-то вечером домой, а тут самец в натуральную величину в дверном проеме вырисовывается! Я даже испугалась! Встретил прямо у подъезда и давай ругаться, гад, на всю улицу, что я ему жизнь испортила. Грозился прикончить. Задушить собственными руками. Во как!

– Да-а-а! Кто бы мог подумать? А таким крендебобелем ходил! Помнишь? Цветы таскал по праздникам! А мы все завидовали!

– Сначала он цветы в дом таскал, а потом я кофе в постель…

– Их близко подпускать нельзя, надо на расстоянии держать.

– Это ты кому рекомендации выдаешь? Мне или себе?

– И тебе, и себе. Все мы дуры одинаковые. Как увидим крепкий голый мужской зад и впереди крепкий член, так в башке включается зеленый свет и все переклинивает. Начинаем тут же на цырлах ходить, как пудель перед дрессировщиком в цирке, лапки впереди и кверху.

– Это что это за настроение у тебя? Какое-то не презентационное. С таким настроением только, как я, дома сидеть и выть на луну.

– Не-е-е! Я свое отсидела. У меня моторчик включился.

– Интересно знать, кто это тебе моторчик подключил? Кто вдруг расшевелил?

– Ой! Ты даже и не представляешь! Голубоглазый, блондин, высокий, стройный, краси-и-и-вы-ый! Аж сердце заходится! Не зря по гастролям протащилась!

– Ну так хватай и у койку!

– Да «у койку» у нас уже состоялось! Но он же, гад, молодой! Лет на двадцать меня моложе!

– И залез на тебя?

– И залез на тебя-а-а! – передразнила Алла подругу противным голосом. – Залез! На меня залез. А что? Сильно старая и страшная?

– Да я не поэтому. Двадцать лет все-таки! Это много!

– Ну и что? Мы когда челку дыбом поставим, в глаз искорок накидаем и морду ящиком сделаем, для нас двадцать лет – тьфу! Две копейки! Вон Машка замуж выходит, мне Линка с утра сообщила. За датчанина!

– Да ты что? Не может быть! Она же старше тебя и намного!

– Ну, ненамного, но лет на семь-восемь.

– Это значит, ей уже будь здоров сколько!

– Да она бы нормально выглядела, если бы не портила себя диетами. Страшно же смотреть до чего довела сама себя! Год на сыром рисе посиди! А потом еще два года вегетарианкой была, а потом все эти хербалайфы! Зря ничего не проходит, поэтому морда такая сморщенная и стала. Преждевременно отвисшая наружность никого не красит! С таким отношением к себе можно очень быстро стать легендой, как некоторые карнавальные дивы семидесятых годов, а потом наступать самой себе на хвост вечернего платья.

– А ты Машку давно видела?

– Наверное, полгода уже не видала.

– Так она же подтяжку сделала и эти, как их? Золотые нити под кожу протянула.

– И что? Рожа позолотела? Или красивее стала?

– Насчет позолотела или нет, я не в курсе, а моложе стала. Она еще и зубы новые в рот вставила! Она сейчас на все сто выглядит! Я ее видела всего месяц тому назад. Я прикинула – на реставрацию и отделку своего фасада Машка потратила так много денег, что это никогда бы не покрыть многолетней накопительной частью своих с трудом заработанных средств.

– Результат на лице! Хотя в молодости она была совсем другая. Совдеповская. Помнишь Машку в развитом социализме? Рядом поставить с этой Машкой – никто не поверит! Вот что сделали с женщиной бабки, климакс и перестройка!

– И не говори, подруга, у самой муж пьяница! У нашей Машки-промокашки всегда были соцзамашки! И куда что делось? Лет всего ничего прошло, а как быстро стала светской львицей! А была! Такой имела воинствующий вид, как будто всю жизнь сражалась или с врагами, или с трудновоспитуемыми подростками. Такие женщины, как правило, в молодости страшны до ужаса и чаще всего похожи на учителку первого класса. Мне всегда казалось, что с такими лицами копаются в доисторических черепках на раскопках, ездят изучать чуму в дальних африканских деревушках, или возглавляют фонд помощи эфиопам.

– Ответ прост! Заведи себе собственное дело, как Машка, можешь позволить и не так выпендриваться!

– Это ты права. Она достойно вызрела в дорогой фрукт, почти экзотический! Слушай! Может, и нам рожи подтянуть этими нитями золотыми? А?

– Я лично собираюсь на роже себе татуировку сделать.

– Ты что, спятила? На лбу гадость себе всякую писать, или на щеке?

– Отсталый ты элемент! Я себе не на лбу и не на щеке буду тату делать. Буду подводить черным глаза и брови, очерчу красным контуром губы, чуть силиконом подкачаю, чтобы выразительнее были. Очень даже красиво! Всегда накрашенная, даже с утра, и поперечные морщинки убираются с губ, и ночью не размазывается! Представляешь, если губы пухлыми сделать, как у девочки.

– А что, так уже тоже делают?

– Уже все сделали, даже в губы силикон добавляют для пухлости, а не только в грудь. Это же тебе не совдепия, это тебе кипитализм! А ты, отсталый элемент, за своими гастролями скоро себя потеряешь, станешь провинциалкой. И мужиков себе заводишь провинциальных. Надо за модой спешить и успевать. Поняла?

– Поняла… – Алла задумалась. – Может, и правда настала пора собой заняться? А?

– Пора, подруга, пора!

– Давай, договаривайся, я тоже хочу себе какую-то эту тату сделать… И нити… И даже зубы…

Тусовка

Алла обожала тусовки, но признаваться в этом народу не любила и специально показательно кривила губы на всякое упоминание про них. Тусовки появились не так давно и стали привораживать народ свободой нравов и демократией. Вначале ее останавливала от посещения тусовок собственная внешность и дурацкие шутки на эту тему. Она знала, что на каждой тусовке ее внешность обсуждаема всеми попадающими в поле зрения. Особенно старались «близкие подруги».

Кто только придумал на нашу голову этих «близких, закадычных подруг», которые на самом деле наши главные зловредные и закадычные враги. Именно подруги собирали сплетни по всей Москве. Именно они умножали их на восемь, приписывали от себя что-нибудь несуществующее и двусмысленное, добавляли по собственным соображениям побольше перцу и полученным блюдом потчевали, без всякого на то твоего разрешения и зазрения совести, всех окружающих. Самое большое количество окружающего индивида собиралось на ставших модными халявных тусовках, типа презентаций. Вот туда-то «близкие и закадычные подруги» и тащили свое варево, для того чтобы отравить те приятные минуты, которые можно было бы там получить.

Именно поэтому она и обросла носорожьей шкурой, пуле– и сплетненепробиваемой, защищающей от «самых лучших, закадычных подруг». Именно поэтому же у Аллы на языке заработала фабрика по выпуску перца в окружающее пространство. А за это ее не любили еще больше. Защитная реакция до такой степени проникла в кровь, что срабатывала без всякого ее участия, самопроизвольно выпуская в общество ходячие шутки, как собственные, так и забытые народом, которые потом там селились и жили самостоятельно. Ее злой язычок стал знаменит на всю Москву, и постепенно разговаривать с Аллой позволяли себе или люди далекие от сплетен, или истинные любители позлословить, или полные экстремалы, которые любили прыгать с «тарзанки» или скалы в общество «друзей». Может быть, именно поэтому тусовки со временем полюбились ей и стали приносить огромное, прямо какое-то неописуемое удовольствие. Такое же удовольствие она испытывала от любимого ночного развлечения: почесывание собственной спинки особью мужского пола после полового акта. Она выла от такого кайфа в полный голос и выгибалась, как пантера во время этого самого акта, царапая когтями простыни и громко ударяя хвостом…

Именно поэтому она стала позволять себе, как шуту, без тормозов и внешней цензуры говорить все что хотелось и нравилось, чтобы повеселить себя, позлить публику и пощекотать ей нервы. Иногда находились истинные любители такого вида спорта и составляли Алле компанию. Тогда коллективный накал страстей, слов и глупостей получался очень пикантный и острый, хотя и очень редкий. Она надеялась, что такой подачей приподнимает себя над тупой толпой без всякого желания со стороны этой самой толпы…

Толпу она презирала именно за тупость и злоязычие. Как на старом совдеповском собрании – если брались хвалить, то обязательно все и хором, а если кто-то бросал маленький камушек, то толпа дружно закидывала человека горой камней и заплевывала ядовитыми желчными плевками до состояния утопания в них. Толпа она и есть толпа. Она поэтому и толпа, что изначально тупа. Она не любит индивидуалистов, а тем более умных. Алла причисляла себя к людям не просто умным, а поцелованным Господом прямо в лоб. Она была выше их всех! Она была Личностью и очень гордилась этим. Может быть, это было даже хорошо, что не только ее индивидуальность выделялась из толпы, но и внешность тоже. Это эпатировало ей и доставляло своеобразное удовольствие – шокировать публику до состояния глубочайшего шока. Это мог позволить себе только очень сильный и умный человек. Именно такой, каким она себя и считала. Она чувствовала внутри себя такую гордость и уверенность в себе, которая диктовала ей, что ее час еще не настал… Она точно дождется такого времени, когда Мир увидит, что есть ее Личность… Увидит и ахнет…

«Подождите, «друзья и подруги», я вам еще покажу, на что способна… Настанет золотое времечко и Мир меня узнает, узна-а-ет, это точно…» – говорила она сама себе.

Правда, она не знала, когда и в связи с чем это время наступит, но была уверена, что она не просто так прислана Творцом на эту Землю и должна сказать о себе громкое и веское слово…

Как всякая уважающая себя тусовка, сегодняшняя изобиловала претендентами. Попадание встык веков так перемешало и перетусовало тусовочное общество, что теперь оно пыталось расслаиваться насильно, для чего и бегало в общественные места. Особенно изобиловали тусовки знаменитостями или людьми, которые стремились ими стать. Народ должен был видеть их чаще, чтобы не забывать. К знаменитостям себя причисляли: артисты; певцы; известные, благодаря экрану, композиторы; юмористы; политики; корреспонденты; а так же их жены, любовники и любовницы, как уже засвеченные перед народом в прессе и ящике, так и обсуждаемые пока на ушко. Тусовки стали привлекать все больше и больше политиков. Их теперь тоже должны были узнавать и на улице, и на экране. Туда же подпадала целая туча кандидатов в знаменитости и кавалькада телевизионщиков, которые постепенно становились на много знаменитее артистов и по рейтингу приближали себя к известным политикам, или еще круче.

Сегодня тусовка пока чинно толкалась в вестибюле, светясь и любуясь собой, выглядывала знакомых, подглядывала за звездными знаменитостями, кучковалась по интересам и ждала приглашения за столы.

Лина и Алла прошли чуть глубже, к центру большого вестибюля у высокой лестницы, и тоже вытянули шеи.

Лина очень подходила Алле как фон. Внешне она выглядела очень модно, стильно и цивильно. Она была и ухожена, и уложена, и глупа, как пробка. Но, при этом как же удивительно непосредственна и мила! Лина удачно выделяла ее индивидуализм и подпитывала своим восторгом по любому поводу. Ее обманчивая внешность, вроде бы, не могла позволить людям даже в мыслях допустить – какое количество глупости на самом деле жило на ее продуваемом всеми московскими ветрами, чердаке, не особенно задерживаясь в извилинах. Может быть, извилины на этом чердаке были прямыми, как под линейку вычерченными? Может быть. А может быть, оттого, что она была настоящая, чистокровная русская, близко знающие ее сами не хотели допускать мысли о таком невероятном количестве глупостей, которые жили в ее красивой головке. Во всяком случае, даже внешне она производила положительное впечатление на собеседника. Носила на затылке пучок, гладко зализывая волосы, имела правильные черта лица, со строгими глазами и умной мимикой. Одевалась Лина тоже правильно. И в меру стильно, и в меру вольно, но дорого до понятности глазом, отчего казалась серьезной и умной дамой московского полусвета. На самом деле в ее голове были вечные сквозняки, которые не только не способствовали рождению там каких либо собственных мыслей, но даже не оставляли чужих и известных всему миру изречений.

Каждая удачная шутка Аллы воспринималась Линой, как шедевр и тут же забывалась, поэтому за один тусовочный вечер можно было одну и ту же шутку гонять по зубам с разными компаниями по несколько раз. И каждый раз Лина восхищенно замирала лицом и глазами, а потом задорно хохотала, заливаясь колокольчиком и заводя окружающих своей непосредственностью, при этом на ее щеках проявлялись две сексуально-зазывающие ямочки, завораживающие мужиков своей элегантно-деревенской неожиданностью. Близкие знакомые хорошо знали ее уникальную глупость и прощали то нагромождения нелепостей, которые она умудрялась создавать вокруг себя. Может быть, их пугала пословица: скажи мне кто твой друг? Не хотелось признаваться, что и ты из этого же тусовочного сообщества? Наверное, именно поэтому ей многое прощалось, а точнее не замечалось. Подруги знали, что ее собственных мозгов не хватало даже на приличную сплетню, поэтому она могла только наивно пересказывать чужие интриги, иногда перепутывая персонажей, отчего в болтливой московской среде возникали водовороты и течения не в ту сторону. Наверняка, это именно про нее сказала очень знаменитая, старая артистка прокуренным басом: