Полная версия
Тебе, мой сын. Роман-завещание
Когда гнёт и произвол нуцала стали невыносимыми, избавиться от него мудрец посоветовал следующим способом – проникнуть под покровом ночи в столицу – Хунзах и подпилить в доме правителя брёвна, на которые упирается висящий над пропастью балкон.
Маллачилау знал, что нуцал имеет привычку каждое утро выходить на балкон и обводить взглядом свои владения. Так и сделал один из вызвавшихся на тот поступок храбрецов. В то утро деспот в последний раз увидел восход солнца. Деспотизмом и жестокостью отличались не только аварские нуцалы, но и заносчивые ханы Казикумуха. Недобрую память о себе оставил в народе лакский Аглар-хан.
Когда наместник на Кавказе Ермолов притеснил мусульманское духовенство, запретив паломничество в Мекку и Медину, горцы заволновались и стали объединяться на борьбу с русскими войсками. Один из казикумухских ханов, потерпев поражение, вынужден был пойти на перемирие и в знак покорности отдать в аманаты русским своего сына Аглара. Живя и обучаясь в Петербурге, юноша не только приобщился к передовой культуре русского народа, но и вобрал в себя все пороки городской цивилизации, начиная с лицемерия, лжи, честолюбия, тщеславия, пьянства и разврата. Вместе с преданностью царскому престолу он в чине русского генерала принёс с собой в Дагестан убеждённость в преимуществе абсолютной власти и силе внушённого жестокими мерами страха.
Казикумухским ханством правил старший брат Аглара – Абдурахман-хан. Он так же, как и хунзахский нуцал, после отстранения Ермолова от должности главнокомандующего войсками на Кавказе вновь перешёл на сторону русского царя, гарантировавшего сохранность его имущества, прав, привилегий и действующих адатов.
В лице появившихся духовных предводителей горцев – трёх имамов, строго придерживающихся законов шариата, – местные владыки, привыкшие к безраздельному правлению по принципу «кого хочу – милую, кого хочу – казню», усмотрели своих губителей и стали верной опорой самодержавию в его политике на Кавказе. Генерал Аглар считал себя более достойным места правителя Казикумухского ханства.
Старшего брата Абдурахман-хана, к которому не питал никаких родственных чувств, он считал дикарём, воспитанным на традициях «туземных» предков. В свою очередь Абдурахман-хан не разделял взгляды Аглара на жизнь, осуждал его склонность к пьянству и ночным оргиям с дворовой прислугой.
Когда Аглар получил приказ из Темир-Хан-Шуры от генерала Аргутинского о необходимости срочно выступить с лакским ополчением против имама Шамиля, вторгшегося со своим отрядом в Аварию, в пределы Чоха, Абдурахман-хан посоветовал брату не проявлять особого рвения против единоверных войск имама. Об этом Аглар немедленно донёс командованию. Абдурахман-хана схватили и под конвоем доставили в Тифлис, где осудили за измену и сослали в Сибирь. Правителем лакцев стал Аглар-хан. В военных действиях он почти не принимал участия, охраняя в основном неприкосновенность границ ханства. Сытая жизнь в безделье и пьянстве всё больше склоняла безнравственного правителя к разврату и жестокости в отношении тех, кто пытался добрым советом наставить его на путь истинный.
Аглар-хан приказывал выкалывать глаза тем, кто, на его взгляд, видит то, что не следует видеть; отрезать уши тем, кто слышит то, что не следует слышать; вырывать языки и зашивать рты тем, кто говорит то, о чем не следует говорить. Не ограничиваясь множеством жён, он продиктовал подвластным свою волю на право первой ночи с бракосочетающейся. И прославленные когда-то свободолюбием и гордостью казикумухские уздени смирились с произволом Аглара. Один лишь «выживший из ума» старец заметил проходящему мимо хану:
– Наша жизнь подобна льющейся реке, чистые воды которой могут помутнеть и выплеснуться под воздействием сил паводков, ворочающих валуны.
Но до мятежа дело не дошло. Аглару просто подсыпали яд в вино. Он был без сознания, но не умирал. Мулла, призванный читать «ясин» (заупокойную молитву), забеспокоился, что к хану вернётся сознание.
Те, кто хотел избавить народ от изверга, быстро обмотали его в саван и похоронили. Тайна этого тяжкого греха просочилась позднее в народ, который окутал её легендой о том, как служители культа, обязанные три дня и три ночи читать Коран над могилой хана, услышали собачий лай, доносившийся из-под земли.
Когда разрыли могилу, в ужасе отпрянули, увидев покойника, который «проглотил почти весь свой саван». Тогда, мол, было решено отсечь ему голову и положить у ног, ибо, если бы Аглар съел свой саван до конца, он бы воскрес и превратился в людоеда, который начал бы пожирать народ.
Легковерные соотечественники, верующие старики до сих пор не сомневаются в содеянном. Дорвавшийся до власти деспот Аглар был отравлен так же, как отравил он в своё время прославленного мужеством, справедливостью и добротой предводителя балкарского ополчения Довды. Почитаемый лакцами Довды – защитник соплеменников и помощник акушинцев – вёл себя гордо и независимо даже при общении с самим Агларом. Хоть и не из ханского рода происходил Довды, но в его лице Аглар увидел опасного соперника, за которым мог пойти народ, как пошёл за простым узденем – имамом Шамилем.
Коварный Аглар пригласил Довды в гости, встретил с почестями, усадил на пышные подушки, расстелил перед ним шёлковую скатерть, поставил на неё серебряный поднос с отварным ягнёнком и велел красавице Зазе поднести почётному гостю ковш с хмельной брагой, в который заранее подсыпал яду В пути, при возвращении в родной аул Балкар, гордый Довды, лучший наездник, стрелок, храбрец и предводитель балкарцев, скончался. Но сохранилась добрая слава о нём в печальной песне, сложенной народом.
Горянки
Теперь мне хочется остановиться на положении женщин в горах. Насколько мне помнится и насколько я понимаю, никакого униженного, угнетённого положения не было. Утверждённые в семьях патриархальные устои, по крайней мере у нас в горах, нисколько не принижали роль слабого пола. Просто горянки знали своё место в семье и почтительно относились к старикам. Более того, седая, почтенная женщина могла разрешить спор, погасить гнев, предотвратить схватку мужчин, сняв с головы платок и бросив его под ноги дерущихся противников. И, наконец, наши девушки могли без согласия приглянувшегося джигита-избранника прийти в его дом и заявить о своем желании стать женой избранного ею молодца, даже если у последнего была наречённая. В таких случаях красавицу могли вернуть в родительский дом, отказав ей в желании, если она была из рода, не пользовавшегося уважением среди сельчан. А если она была из почтенной, состоятельной семьи, её оставляли, но за тем, кого она полюбила и к кому пришла по собственной воле, сохранялось право взять в жёны другую – по любви или по расчёту.
Вспоминается судьба жены моего родного дяди Мудуна. Когда он после переезда в Темир-Хан-Шуру приехал в аул на побывку, то, молодой, приятной внешности, он сразу понравился Айше, дочери крупного владельца скота Абдул-Керима. У Мудуна уже была засватанная невеста. Но когда под покровом ночи Айша с узелком своих вещей в руках явилась в дом родителей Мудуна, её не отослали обратно. Тут же разнеслась по аулу весть – Айша по собственной воле сбежала из отцовского дома к избраннику. На этом, без всяких калымов и свадеб, дело и кончилось. Прожила Айша с Мудуном до конца его дней в любви и согласии.
Не чувствовала я и физической боли в те годы. Помню, во время драки с соседским мальчишкой, который с силой запустил в меня веретено, острие вонзилось в мой подбородок. Пошла кровь, в зеркале я увидела сантиметровой глубины отверстие, а боли не ощущала, тогда как сегодня от укола простой иглы содрогаюсь всем телом.
Босоногое от весны до глубокой осени, завшивленное, без изысканного детского питания росло, не зная детских болезней, крепкое поколение. Конечно, решающую роль играли чистейший воздух, кристальная ключевая вода, натуральная свежая пища, почти полное отсутствие сахара, обилие употребляемых трав, корений и грудное вскармливание детей до двух-трёх лет, не говоря о том, что горянки – будущие матери – понятия не имели о хмельном и курении.
Удивительно, но в те времена среди родивших женщин не встречалось «безмолочных», вынужденных искусственно вскармливать детей. Теперь же, в городе, чуть ли не каждая третья жалуется на отсутствие молока и с первых месяцев начинает кормить младенцев всякими смесями. Мне, как врачу и бывшей акушерке, непонятно, почему в родильных домах новорождённых прикладывают к материнской груди на третий день, а не в день рождения. Ведь сама природа подготавливает молодую мать к вскармливанию, и так же природа наделяет сосательным рефлексом новорождённых. Так почему человек позволяет себе противостоять естественному? Ведь известно, что младенец, привыкая без труда насыщаться из бутылки с соской, в конце концов отказывается от груди.
Но дело даже не в методах вскармливания, а в том, что самые высококалорийные и витаминизированные смеси, приготовленные искусственно, а также козье и коровье молоко не могут заменить грудного материнского, обогащённого всем необходимым для жизни ребёнка, особенно ослабленного. И ещё: природа наделила человека и животных самым благородным, самым сильным чувством – инстинктом сохранения детёнышей, ради спасения которых они могут решиться на всё, вплоть до гибели.
Помню, у нас в Кисловодске была курочка карликовой породы Бибишка. Она вывела цыплят величиной с грецкий орех. Как-то, греясь на солнышке со своим выводком, Бибишка увидела на каменном заборе кота, который шёл, не обращая на её цыплят внимания. Тем не менее пернатая малютка вздыбила перья, распустила крылья и с угрожающим криком бросилась на кота в четыре раза больше её, внезапной атакой настолько перепугав его, что кот, сделав рывок в сторону, очутился в реке. Я всегда вспоминаю нашу маленькую героиню Бибишку, когда вижу брошенных младенцев в роддомах и приютах, с грустью думая, как могла природа обойти их матерей священным инстинктом материнства, свойственным даже простейшим существам. Я больше чем уверена, что человек, не познавший радости общения с детьми, когда они чисты, как ключевая вода, наивны и доверчивы, ожидая от нас пищи, ласки и защиты, не испытал в жизни настоящего счастья.
Когда мне исполнилось восемь лет, мать потребовала меня вернуть, чтобы отдать в школу. И как родственники отца ни противились, закон был на стороне матери. Говоря откровенно, я отвыкла от неё и никак не хотела переселяться в город. Но делать было нечего. Обливаясь слезами, повезла меня тётка в Кумух, усадила на линейку поручив попутчикам и вознице отвезти меня в целости и сохранности к известному тогда в Темир-Хан-Шуре портному Мудуну Давыдову, мастерская которого была рядом с постоялым двором. В дороге, когда мы ехали вдоль берега Казикумухской Койсу, в Цудахарском ущелье, один из сидящих на линейке сзади парней, указав на огромный валун, вокруг которого пенились стремительные воды, сказал мне:
– У твоей матери такой крест, как этот валун.
– Ишак! Грязный тупица! – крикнула я в гневе и сделала рывок, чтобы кинуться в бурные воды большой горной реки. Но меня вовремя успел схватить правой рукой сидевший рядом мужчина, а левой он наотмашь ударил по лицу оскорбившего меня парня. Я тут же успокоилась и доверительно прижалась к плечу заступника.
Добрались мы до Шуры благополучно. Мать, увидев меня в длинных шароварах, длинном широком платье, в чохту (головной убор, в котором прячут косы горянки), сверх которой накидывают платок, поспешила всё это снять с меня, несмотря на моё отчаянное сопротивление и слёзы. Ни мама, ни два моих брата не знали лакского языка, а я не умела говорить по-русски – значит, найти с ними общий язык я не могла. Облачённая насильно в короткое новое платье, в куцые белые штанишки с кружевом и шёлковую косыночку, я забилась в угол, как зверёк, и долго рыдала. А потом, улучив момент, убежала к дяде в мастерскую, которая находилась недалеко от нашего дома, и заявила ему, что не хочу жить в городе, пусть пойдёт заберёт мою одежду и отправит меня сегодня же обратно в аул.
Несколько дней дядя уговаривал, убеждал меня, что не может этого сделать, иначе его арестуют, что я должна жить у родной матери, с родными братьями в отцовском доме и обязательно поступить учиться в школу.
– Я уже выучила Коран, умею читать и писать, а по-русски учиться не хочу.
Мама что-то говорила дяде и плакала. Мне стало жаль её, и я пошла домой, натягивая платье, присборенное в талии резинкой.
Всё меня раздражало в первое время, особенно постель, покрытая белоснежной выглаженной простынёй, на которой я чувствовала себя особенно неловко после тёмных шерстяных матрасов и овчинных шуб. Ту неловкость, которую испытывала я при соприкосновении с очень белым, вспомнила недавно, когда один из моих земляков – мастер по ремонту телевизоров – рассказал о том, как его пригласил соотечественник из интеллигентной семьи починить неисправный телевизор. Русская жена того земляка – врач по профессии – приготовила обед, накрыла стол белой скатертью, расставила тарелки разной величины, фраже на подставках, положила белые бумажные салфетки и всё прочее. Мастеровой, увидев всё это на столе, отказался от обеда, несмотря на то что был очень голоден. Отказался, чтобы не ударить лицом в грязь, не зная, как вести себя за таким столом, а вернее, чтобы случайно не закапать белоснежную скатерть вином, супом или подливкой.
Моя боязнь испачкать белые простыни, наволочку, пододеяльник быстро исчезла. Со временем я даже стала испытывать удовольствие, вдыхая запах свежего белья, ощущая упругую мягкость пуховой подушки, перины.
Говорить по-русски я научилась быстро. Но отдали меня сначала в тюркскую школу, где я успешно окончила первый класс. Успех объяснялся просто – тюркский алфавит схож с арабским, которому меня хорошо обучили в ауле. Некоторое отличие состоит в том, что в тюркском алфавите каждая буква, как и в русском, обозначается отдельно, а в арабском письме допускаются сокращения за счёт обозначения некоторых букв чёрточками и точками с выносом их под или над отдельные, сочетающиеся с ними буквы, что позволяет значительно сокращать письменный и начертательный материалы.
Читать и писать по-русски я научилась самостоятельно, спрашивая у старшего брата названия букв и складывая их в слова. Наличие в доме красочно оформленных детских книг с изображением диковинных зверей, птиц и сказочных героев усиливало это желание. Первые слова, которые я прочла под картинкой, изображающей зверей, были «лев и львица».
К сентябрю следующего года я сама пошла и записалась в русскую школу. Когда у меня спросили фамилию, я не знала, что ответить.
– Как зовут твоего отца? – спросила девушка, составляющая списки поступающих.
– Ибрагим, – ответила я.
Она записала: Ибрагимова Мариам, класс «А». Так было положено начало новой фамилии в роду отца.
В те времена для записи в школу никаких справок не требовали. Каждый, кто хотел учиться, шёл и записывался, некоторых ребят записывали родители. Моя подружка, кумычка, жившая по соседству, пришла в школу с отцом. Домой мы пошли вместе. Её отец, когда мы проходили мимо кондитерского магазина, купил нам по пирожному. До этого я никогда не ела пирожных и, конечно же, испытала неслыханное удовольствие.
Русская школа, в которую я поступила, помещалась в большом двухэтажном здании бывшей гимназии в центре города. Многие учителя, особенно преклонного возраста, ранее преподавали в гимназии – люди больших знаний, высокой культуры и какой-то необыкновенной притягательной доброты. Я до сих пор с неизменным чувством искренней любви вспоминаю свою первую учительницу Антонину Антоновну. Это была настоящая русская интеллигентка, мягкая, тёплая и в то же время спокойная, выдержанная женщина с притягательным, проницательным взглядом. Ко всем детям, особенно бедно одетым, она относилась с исключительным вниманием.
Помню, как Антонина Антоновна, заручившись ходатайством дирекции школы, добивалась через гороно каких-то талонов на бесплатное получение зимней одежды и обуви для нуждающихся учеников. Сильных учеников она сажала со слабыми, отличников – за последние парты, отстающих – за первые и уделяла им больше внимания, чем остальным. Не помню, чтобы она сказала кому-нибудь, даже тем, кто озорничал, грубое слово. Бывало достаточно её укоризненного материнского взгляда, чтобы остепенить шалуна. Договорившись заранее, чтобы мы предупредили родителей, она после уроков водила нас в парк, за город и увлекательно рассказывала всякие были и небылицы. Её любили, к ней льнули все ученики.
В школу я не шла, а бежала с удовольствием. Гладко причёсанная, без всякой косметики, в неизменных чёрной длинной юбке и белой кофточке с глухим воротником и длинными рукавами, она одной только внятной речью поглощала всё наше внимание. Во время перемен и при встречах я внимательно разглядывала других школьных учителей, и мне казалось, что лучше нашей Антонины Антоновны нет.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Ноговица (мн. – ноговицы) – зимняя обувь на Кавказе или часть обуви: гамаши, калоши, штиблеты, подголенища, застёгиваемого вокруг голени и, нередко, колена.
2
Журапки – пёстрые шерстяные носки.