Мой дядя Пир-Будаг

Мариам Ибрагимова

Мой дядя Пир-Будаг

© М.И. Ибрагимова, наследники, 2017

© ТД «Белый город», 2017

* * *

Наш аул, приютившийся на склоне величественного и первозданного Кавказского хребта, был похож на груду каменных плит, свалившихся к подножию скалы с громадной высоты. Испокон веков жили в нем мои предки. Жили, как живут и поныне люди в «медвежьих углах», безропотно подчиняясь суровым законам дикой природы, стараясь сохранить лучшее из патриархальных устоев.

Университетом наших отцов был сельский годекан, где собирались мужчины и просиживали часы досуга или ждали очередного призыва муэдзина на молитву в мечеть. Здесь сообщали новости местные и государственные, если доносили их сюда случайные прохожие, приезжие или посыльные. Здесь решали дела житейские, тяжбы и споры. Открыто, неподкупно, при всем честном народе.

Учителями и судьями были убеленные сединами старейшины родов. Это они, почтенные аксакалы, в которых так удачно сочетались житейская мудрость и наивность детей природы, учили сынов своих и внуков ценить честь и совесть дороже жизни, презирать двуличие и ложь, мириться с нуждой, не бояться горькой правды, служить достойно, не нарушать клятвы и данного слова даже в ущерб себе, быть милосердными к немощным.

Жили бедно в убогих саклях, восхваляя Аллаха за хлеб насущный, которого вдоволь не было. Урожая с жалких клочков плодородной земли едва хватало на полгода даже середнякам. Поэтому вся мужская часть населения, к которой относились и мальчики с восьми лет, изучала помимо дел хлеборобских различные ремесла.

Большинство моих односельчан были медниками и лудильщиками. Каждую осень после уборки урожая спускались они со своих бесплодных высот в плодородные предгорные степи, где в шумных городах и богатых селах искали заработка, чтобы к весне снова возвратиться к семьям на побывку и поддержку.

Некоторые умельцы-отходники со временем переселялись в города с семьями, оставляя в ауле своих стариков, и лишь когда жизненный путь их приближался к финишу, возвращались к могилам предков.

Родители мои тоже в свое время уехали из аула и поселились в одном из губернских городков, где я и явилась на божий свет.

Моему рождению, как и вообще рождению девочки в те времена, видимо, не очень обрадовались. И потому, как только я встала на ноги и начала понимать, что можно, а что нельзя, меня отвезли в аул к дедушке и бабушке.

Старики были довольны. Они боялись, что, живя в городе, я не буду знать родного языка, обрусею, а еще им, наверное, было скучно без малых детей.

Поскольку в тот бездумный период детства мне было безразлично, с кем жить, я легко перенесла разлуку с родителями и была вполне счастлива, обласканная нашей многочисленной родней.

Мой дедушка Исмаил в те годы считался одним из старейших нашего рода. Неподкупной справедливостью, бесконечной добротой, беспредельной щедростью и разумной строгостью он умел заставить сородичей не только считаться со своим возрастом, но и уважать себя. Говорили, что моему дедушке около ста лет, хотя никто не знал точно, когда он родился. Известно было, что в то время шла русско-турецкая война, а в день рождения лил дождь…

Дедушка даже в пожилом возрасте имел приятный, благообразный вид. Белая, мягкая, как первый горный снег, борода приятно сочеталась с серыми бровями и нежной, розовой кожей лица. Вот только глаза, большие, миндалевидные, были мутными – к старости он ослеп.

Он вынужден был постоянно сидеть или лежать в углу на разостланном шерстяном тюфяке, укрывшись огромной серой шубой из овчины. Шуба была дубленой, приталенной, ей теперь могли бы позавидовать самые взыскательные законодательницы современной моды. Она служила ему и верхней одеждой, и одеялом. У шубы были длиннющие рукава, резко сужавшиеся книзу. Эти рукава заменяли торбы. В них мой дедушка складывал яблоки, груши, конфеты, орехи – все, что не могло испортиться и что ему как старейшему рода приносили в дни свадеб или похорон наши родственники.

По старинному обычаю дедушку обязательно посещали тотчас после приезда все родные. Они обязаны были не только засвидетельствовать свое почтение, но и доложить о делах личных и событиях, происходящих в мире. И даже те односельчане, которые не имели с нами родства, навещали моего дедушку, как и остальных старейших села, приносили гостинцы. Их дедушка прятал в рукава своей шубы – не для себя, а для меня, он не ел фрукты и сладости.

Если бы он не прятал гостинцы, конфеты и фрукты уничтожал бы за меня мой дядя Пир-Будаг.

Огромная шуба моего дедушки также служила мне надежным убежищем как от холода в зимние дни, так и от преследователей, о которых я расскажу позже.

Моя бабушка Загидат была полной хозяйкой в доме и подчинялась только дедушке. У дедушки было четыре сына: Рашид, Мурад, Арслан-Бек и Пир-Будаг.

Старший, Рашид, жил с отцом. Он был хлеборобом и слыл силачом, в ауле никто не мог побороть его. Камень-диск в местных соревнованиях он забрасывал дальше всех.

У дяди Рашида было две жены: Райганат и Хадижа. Обе они были бездетны.

Дядю Рашида убил молодой односельчанин Чулан за то, что мой дядя дал оплеуху этому невежде, сыну богача, который не уступил место на годекане бедному старику. Через несколько дней, когда дядя Рашид поехал в окружной центр на базар, Чулан выследил, выстрелил в него и удрал куда-то.

Пуля попала в живот. Раненного привезли домой. Неделю он мучился, а потом умер. Местные знахари ничего не могли сделать, докторов тогда не только в нашем ауле, но даже в окружном центре не было.

Отец и мать убийцы, узнав о смерти дяди Рашида, прибежали к нам, легли на пол, обнажали шеи и сказали:

– Зарежьте нас вместо жертвенных баранов…

А мой дедушка сказал:

– Встаньте и уходите с Богом. Видно, так суждено. Не будем спрашивать с невинных. Настанет час возмездия, и с помощью Аллаха убийца заплатит кровью за кровь.

Жены дяди Рашида – Райганат и Хадижа – не ушли из нашего дома. Они решили до конца дней сохранить верность покойному.

И час отмщения наступил. Чулана разыскали наши родственники.

Зимой он скрывался в одном из сел, расположенных недалеко от губернского городка, в котором жил мой отец. Летом Чулан прятался на вершине одинокого утеса, огромным уступом висящего над рекой. Где-то под тем гранитным уступом была пещера, доступ к которой был только с одной стороны по крутой козьей дорожке.

Канлы-Чупан (кровник) нанял себе охранника – старого русского отставного солдата. Тот страж отлучался от своего хозяина очень редко и лишь в дневное время. Кому-то из наших родственников удалось подкупить солдата-охранника. Солдат убил Чулана, сбросил его вниз с утеса, а сам скрылся.

Когда к дедушке прискакал из города гонец с вестью об отмщении за смерть Рашида, дедушка велел зарезать барана и устроить «гиргечь», вернее «бир течь», что по-тюркски означает «одна ночь».

В ту ночь в наш дом сошлись все близкие и дальние родственники. Готовили пиршество. Женщины надели свои лучшие наряды. Мужчины расселись в кунацкой, а женщины с огромными подносами на головах – на них стояли яства – стали водить хороводы, кружась по комнате и распевая старинные песни. Потом поставили подносы перед мужчинами и снова начали петь хором.

До утра длилось торжество кровомщения.

Второй сын дедушки – мой отец Мурад – сразу после женитьбы переехал с женой в город и там обосновался, открыв лудильную мастерскую.

Третий сын – дядя Арслан-Бек – был человеком разносторонним. Помимо хлеборобского дела и лудильного ремесла он с отроческих лет увлекался джигитовкой, стрельбой и фехтованием. Высокий, стройный, черноусый и черноглазый красавец считался нарушителем спокойствия девиц.

Он тоже в юности уехал в город на заработки. Там примкнул к революционным рабочим, вступил в социал-демократическую партию, потом стал большевиком, а в годы революции и гражданской войны командовал отрядом красных партизан.

Мой дядя Арслан-Бек был настоящим горцем, пятиборцем. В те времена специальных физкультурных институтов не существовало, а если бы они и были где-то, вряд ли бы кто-нибудь из наших мужчин стал терять годы, чтобы специально обучаться верховой езде, стрельбе, бегу, плаванию и фехтованию. Этому горцы обучали своих детей с мальства в силу необходимости. Нашим транспортом в горах были лошади, на которых ездили и мужчины, и женщины, и дети, и старики. А молодые люди обучались джигитовке, стрельбе, бегу и плаванию сами. В свободное время в ауле устраивали состязания. Вместо шпаги они пользовались шашкой и кинжалом.

Мой дядя Арслан-Бек был большим любителем и знатоком лошадей. Его кабардинский скакун считался лучшим в ауле.

Дядя говорил, что лошади и собаки – самые умные из домашних животных, и что обижать их нельзя. Он даже разговаривал со своим конем, и конь понимал его – отвечал ржанием.

Если дяде Арслан-Беку нужно было позвать своего скакуна, он закладывал два пальца в рот, издавал свист, и конь, отозвавшись громким ржанием, спешил к хозяину.

Дядя Арслан-Бек никогда не хлыстал своего коня плетью, кнут он носил «для фасона» в голенище сапога. Если надо было тронуть коня с места, он слегка толкал его пятками в бока. Если надо было быстро поскакать, он нагибался и похлопывал ладонью по шее. Удила натягивал, когда въезжал в улочки чужого аула, а к своему дому конь дорогу знал сам и не ошибался даже в кромешной тьме.

Настолько дядя любил своего красавца, что мог не покушать сам, но в первую очередь кормил и поил коня.

Теперь, вспоминая те далекие времена, мне кажется, что если бы дяде Арслан-Беку предложили выбрать одно – коня или жену – он предпочел бы коня.

Четвертый сын дедушки – младший Пир-Будаг – был баловнем судьбы.

После смерти дяди Рашида его оставили дома на хозяйстве. А хозяйство у дедушки было большое: конь, две коровы, телка, бычок, два теленка и один ишак-альбинос, единственный на все село – его легко узнавали по белому окрасу во всем стаде.

Домашний скот и хозяйство мало интересовали моего дядю Пир-Будага. Он любил поесть за троих и поспать до полудня. Лишь только во время посевной и уборочной страды и во время сенокоса, когда нужна была мужская рука, он слегка мог поднапрячь силы.

Ему было, наверное, лет пятнадцать в те годы, но казался он старше. Высокого роста, широкоплечий, крупноносый, рыжий, конопатый, а главное, ленивый. Дедушка недолюбливал его за лень и называл «таммалом» – ленивцем.

Пир-Будаг плохо учил Коран, не хотел молиться, целый день мог играть с дружками в «альчики» или «абрикосовые косточки».

Была такая игра у наших мальчишек. Выроют ямочку в земле, наберут горсть косточек и бросают с определенного расстояния. Те косточки, что не попадут в ямку, достаются противнику. Меня играть в эту игру не принимали и потому я, улучив момент, подбегала к ямке, хватала косточки – и бегом к деду под шубу. Правда потом, когда выходила на улицу, получала от мальчишек.

В первые месяцы, когда меня привезли из города в аул, дядя Пир-Будаг играл со мной, забавлял, потом, видимо, я надоела ему, и он стал меня прогонять. В особенности, когда я увязывалась за ним на улицу.

– А ну марш домой, нечего тебе делать среди мальчишек, – говорил он, а иногда и подзатыльник давал.

Я поднимала страшный крик, бежала к дедушке с жалобой, и дедушка приказывал Пир-Будагу:

– Бери с собой, не спускай с нее глаз и руки не распускай!

За донос я получала щелчок в лоб от дяди Пир-Будага, но зато присутствовала в «мужской» компании.

Потом почему-то в голову дяди Пир-Будага взбрела мысль тренировать меня в вольной борьбе. Подобрав такого же мелкого, как я, он обращался ко мне с вопросом:

– Сможешь его побороть?

– Смогу, – отвечала я решительно, хотя порой и не была уверена в своей силе.

Дядя Пир-Будаг давал команду:

– Начинайте!

Мы схватывались.

В первое время, несмотря на смелость, решительность и самоуверенность, я терпела поражения. Противники запросто клали меня на лопатки, потому что умели бороться. Тогда дядя Пир-Будаг начал обучать меня правилам борьбы, которым выучился в свое время у старшего брата, покойного Рашида, хотя сам ни с кем не боролся – боялся.

– Ножку надо вот так подставлять, руку вот так выворачивать. А вот устойчивая поза, так надо отражать натиск, – учил он.

Я все исполняла.

Результаты тренировки оказались блестящими. Вскоре самыми строгими арбитрами я была признана «чемпионом» в наилегчайшем весе. Теперь я стала класть наземь не только ровесников, но и тех, кто был чуть постарше и немного посильнее меня.

Со временем я так пристрастилась к борьбе, что начала без судей и зрителей вызывать на состязания всякого встречного мальчишку, разумеется, если он не был значительно старше меня. При этом схватки начинались без соблюдения каких-либо правил и заканчивались самой настоящей кровопролитной дракой.

В случае, когда я чувствовала, что противник начинает одолевать меня, я прибегала к недопустимым приемам – пускала в ход ногти, зубы. Поднимался крик, сбегались любопытные ребятишки, спешили на помощь взрослые и родственники. И тут я спасалась бегством как трус, но с победоносным видом, поскольку противник был повержен, а против толпы одной не устоять.

Пулей влетала я в дом и под шубу дедушки. Там я чувствовала себя как за крепостной стеной.

– Что ты опять натворила? – тихо спрашивал меня дедушка, склонив ко мне голову.

Я молчала.

Тогда он начинал прислушиваться к крикам приближавшейся толпы, которая состояла большей частью из любопытных.

Навстречу осаждавшим наш дом спешила моя бабушка Загидат. Не ожидая высказывания жалоб и угроз, ибо ей и без того было понятно, в чем дело, она, придав своему лицу многострадальное выражение, истерически похлопывая себя обеими руками по увесистым бедрам, начинала громко причитать:

– О великий Аллах! О владыка, справедливейший из судей! За что ты послал на мою голову такое наказание? Ну что я могу поделать? Берите ее! Делайте, что хотите, пусть она станет жертвой вашей!

Последние слова, видимо, оказывали соответствующее воздействие на родителей пострадавших. Сменив гнев на милость, они начинали сочувственно успокаивать мою хитрую бабушку, которая успевала смазать глаза слюной и, сделав вид, что плачет, вытирала их уголками своего платка.

После этого шум прекращался, мои противники отступали, покинув позиции, а бабушка, осушив глаза, начинала наступление в сторону моей «крепости».

– Ах ты, паршивая девчонка! Да сколько же можно? Из-за тебя скоро все село восстановится против нас! Я тебе сейчас задам!

Она хватала палку и делала движение в мою сторону.

Но вот раздавался властный голос моего дедушки:

– Женщина, отойди! Девочка не виновата в том, что Бог по ошибке придал ей женский облик. Она должна была родиться мужчиной! И вовсе нет ничего плохого в том, что наша внучка умеет постоять за себя!

– Постоять за себя? Да разве кто-нибудь трогает? Ты, старый, не видишь ничего, а я видела, как при появлении на улице этой «божьей ошибки» бедные дети разлетаются во все стороны, словно воробьи от коршуна.

– Было бы хуже, если бы она в испуге бежала вместе с ними, – говорил мой дедушка, поглаживая меня по голове и благословляя на новые «ратные подвиги».

Видно, любил меня дедушка. С одной стороны, ему говорили, что я чем-то на него похожа, а с другой – за ту заботу, внимание, которые я оказывала ему. Без всякого принуждения несколько раз в день я наполняла его медный кувшин водой, подавала таз, поливала из кувшина на руки и на ноги, когда он совершал омовение. Ежедневно в полдень я отводила его в уборную и ждала за дверью, чтобы привести обратно в дом, а главное, беспрекословно исполняла все, что он скажет.

Мой драчливый характер дедушку не беспокоил. Он был твердо убежден, что со временем я окончательно поумнею. А некоторые были уверены в моей неисправимости. Они говорили: «Жаловаться на нее Исмаилу бесполезно. У этого слепого – слепая любовь к своей дрянной внучке. С божьей помощью он окончательно испортит ее баловством».

В доме моего дедушки, как во всяком порядочном доме, был кот, которого никак не называли, и жил пес по кличке Китмир.

В соседнем дворе жила собака Аргут.

Надо сказать, что всех собак в нашем ауле называли или Китмир, или Аргут, независимо от породы. Других кличек не было потому, что у нас в горах водилась одна порода – кавказские овчарки. Не назовешь же какого-нибудь волкодава Кнопкой, Тузиком или Бобиком, как в городе, где встречаются собаки величиной с крысу.

У нашего Китмира не было двух зубов. Дядя Пир-Будаг говорил, что они выпали от старости.

Китмир был очень миролюбивым и умным псом. Он ни на кого не лаял – и не было нужды зря поднимать шум, в особенности средь бела дня. У нас в селе в то время не было ни одного вора. Люди, уходя из дома, не вешали замки на двери.

В отличие от Китмира соседский пес Аргут был молод и глуп, лаял попусту и днем, и ночью.

Сын хозяина соседнего двора Иса все время дразнил и злил Аргута. Он говорил: «Если щенка или собаку все время злить, она, в конце концов, станет очень злой».

Мой дядя Пир-Будаг уверял, что первым признаком собачьей злости является положение хвоста. Если хвост висит – собака совсем не злая. Если хвост трубой – средней злости, а если вдруг свернут колесом – эта собака очень злая.

У нашего Китмира хвост иногда висел, а иногда бывал задран. У Аргута тоже.

Однажды Иса спросил меня:

– Как ты думаешь, кто сильнее – ваш Китмир или наш Аргут?

Я, конечно, ответила, что наш Китмир сильнее, хотя сама не была уверена в этом.

Тогда он предложил:

– Давай посмотрим. Веди своего Китмира на улицу, а я приведу Аргута, заставим их драться.

Мне не хотелось: все же Китмир был старый, у него не было двух зубов, а Аргут – моложе и сильнее. Но делать было нечего, я вывела Китмира со двора.

Иса с Аргутом ждали меня на улице.

Мы подвели друг к другу своих собак. Они стали обнюхиваться, но драться не хотели, видимо, не желая нарушать добрососедских отношений.

Тогда Иса ударил по голове своего Аргута и стал силой подталкивать к моему Китмиру. Я тоже стала подталкивать Китмира сзади.

Первым зарычал и оскалил зубы Аргут. Китмир же подошел к нему боком и показал клыки.

Иса еще раз толкнул Аргута на Китмира так, что мой пес отшатнулся и клацнул зубами. Аргут начал наступать на Китмира, и вдруг обе собаки стали на дыбки, стараясь схватить друг друга за морды. Потом, ударив грудью, Аргут свалил моего Китмира и впился зубами в горло.

Иса торжествовал.

Видя, что Китмиру несдобровать, я кинулась на Аргута сзади и, схватив за хвост, так дернула, что он разжал пасть и, резко вывернувшись всем корпусом, хотел укусить меня.

Я успела отбежать.

За это время вскочил на ноги мой Китмир и впился зубами в ухо Аргута. Аргут издал дикий визг и, вырвав окровавленное ухо из пасти Китмира, пустился наутек.

Иса, ругаясь и потрясая кулаком, пошел на меня, говоря, что это нечестно, что мы с Китмиром вдвоем напали на его Аргута. Но Китмир, как подобает настоящему другу, угрожающе зарычал на Ису и схватил его за пятку, когда тот, сделав последний шаг, поднес кулак к моему носу.

Китмир был умным, он не прокусил пятку Исы до крови, а, видимо, только ущипнул. Но этого было вполне достаточно, чтобы мальчишка оставил свои намерения. Он присел и сделал вид, что разглядывает свою ногу.

А на самом деле он знал, что когда нападает собака, бежать нельзя, надо присесть. Это значит, что человек сдается и собака не тронет, если она не бешеная. Так поступают люди, если где-нибудь возле коша на них нападают чабанские волкодавы.

Я обхватила руками шею Китмира и сказала Нее:

– Иди, он не тронет. Будем считать, что твой Аргут и мой Китмир по силе равны.

На это компромиссное соглашение я пошла, учитывая, что Иса был постарше и посильнее меня и при встрече в удобном месте один на один мог надавать мне тумаков.

Придя домой после выигранной «собачьей дуэли», я присела на краешек дедушкиного матраса и спросила:

– Дедушка, ты не знаешь, что означают клички Китмир и Аргут?

– Это собачьи клички, – ответил дедушка.

– Я знаю, что клички, а сами слова что означают?

Дедушка задумался, потом ответил:

– Не могу сказать, в нашем языке встречаются слова, значение которых никто не может объяснить.

Позднее, когда я жила в городе, в городской библиотеке мне попалась потрепанная книга, изданная до революции. Я очень любила читать и выбирала потрепанные, потертые книжки, зная, что они зачитаны, потому что интересны. Это был сборник очерков старого царского офицера, участника Кавказской войны.

Читая описание набега мюридов первого имама горцев Дагестана Кази-Муллы на темирханшуринское укрепление, я обратила внимание на два слова «донгуз Аргут». «Донгуз» означает «свинья», а «Аргут», оказалось, от фамилии Аргутинский.

О командующем войсками на Кавказе генерале-фельдмаршале Моисее Захаровиче Аргутинском я читала много. Это был мужественный человек, талантливый полководец, выигравший множество блестящих сражений в борьбе с непокорными горцами.

Кроме всего, генерал Аргутинский как мужчина был истинным рыцарем. Он презирал трусость, не терпел изменников, не признавал шпионов и лазутчиков. Ему были чужды вероломство, слепая месть и многоликость, свойственная дипломатам. Нескрываемой концентрацией сил, видимой подготовкой к действиям, открытым движением он предупреждал противника о готовящемся наступлении. Грузный, немногословный, несуетливый, он восседал на своем коне с полузакрытыми глазами, и казалось, был погружен в дремоту. Но в критические минуты он оживал и, как азартный игрок, неожиданно меняя ход, стремительным ударом решал исход боя.

Даже сам Имам Шамиль – легендарный вождь свободолюбивых горцев – относился к генералу Аргутинскому почтительно, как к достойному противнику. История сохранила в летописи движения горцев такой факт: когда на склоне лет фельдмаршала Аргутинского разбил паралич, один из наибов Шамиля, бывший царский генерал, илисуйский султан Даниель-Бек, изменивший России, перешедший на сторону Шамиля, принес последнему «радостную» весть:

– Ликуй, мой имам, благодаря Аллаху один из наихудших врагов твоих скован болезнью.

Шамиль ответил:

– Разве можно радоваться такому страшному горю, если даже оно постигло худшего врага? Аргут, как военачальник – умелый, храбрый и великодушный, хотя и был нашим противником, но, как человек чести, достоин сочувствия.

Что же касается простых, темных горцев, им не было дела до всяких воинских достоинств царского генерала. Для них он был кровный враг, несущий насилие и смерть. А потому называть его свиньей или пса нарекать его именем было не грешно.

Ну а позднее, когда прекратились войны и забылась вражда, а с ними имена лучших и худших, несведущие потомки, не задумываясь над значением слов, продолжали нарекать старыми кличками своих собак.

Что же касается Китмира, то его кличка оказалась истинно собачьей и дошла до наших дней из глубины веков[1].

Вообще к собакам мусульмане относятся благосклонно, хотя стараются лишний раз не осквернять себя прикосновением к ним, поскольку после этого необходимо совершить омовение. В Священном писании мусульман говорится, что собака, несмотря на то, что живет за дверью и получает от хозяина обглоданные кости, на Страшном Суде пред ликом Всемогущего «всяко старается поубавить грехи хозяина, благодарствуя даже за те жалкие объедки, что кидал хозяин». Кошка же, напротив, несмотря на то, что живет в доме, в тепле и довольствии, представляет душе усопшего всякие претензии за малейшие обиды.

Почему обо всем этом не знал мой дедушка – самый умный и многознающий – трудно сказать. А может быть, он и знал, просто не хотел мне рассказывать. Иначе чем можно было объяснить его нежное, покровительственное отношение к нашему старому противному коту.

Этот никак не называемый кот, с длинным туловищем и длиннющим хвостом, имел очень непривлекательную внешность. К тому же вся шерсть на его спине была выжжена от постоянного сидения и лежания под горячей железной печкой, которая стояла в комнате дедушки. Мягкая черная кожа на спине кота была похожа на сбитые носки ботинок.

Меня тошнило, когда я смотрела на облезлую спину кота, в особенности во время еды. А дедушка обязательно каждый раз заставлял меня класть еду в мисочку кота, которая стояла возле двери. Я делала это нехотя, проклиная в душе это когтистое существо.

Мой дядя Пир-Будаг тоже терпеть не мог кота и пинал его, если тот попадался под ноги.

Однажды после обеда, видя, как я морщусь, поглядывая на кота, дядя Пир-Будаг движением глаз указал мне на двери. Это значило, что он хочет что-то сказать мне так, чтобы не слышал дедушка. Когда он вышел, я поспешила за ним.