Звенел булат

– Джавад, а что бы ты сделал, если бы надо мной учинили такую расправу, как сегодня с матросами? – спросил Манаф.

– Не дай Аллах! – воскликнул мальчик. – Зачем говоришь такое?

– Хочу знать.

Джавад ответил:

– Когда увозили меня из дому, ты сказал маме: не плачь! Если мальчик на локоть выше кинжала – он мужчина. Зачем же спрашивать? Ты сам знаешь, что мужчины в таком случае мстят.

– Молодец! А скажи ещё, какое оружие, по-твоему, самое мощное?

Джавад, подумав немного, ответил:

– Пушка.

– Нет.

– Тогда пулемёт.

– А что же? – в недоумении спросил мальчик.

– Язык.

Джавад сделал удивлённые глаза.

– Да, да. Язык может наделать такой беды, что ни с каким оружием не сравнить, а потому его нужно уметь держать за зубами.

– Что ты этим хочешь сказать, брат?

– Конечно, не то, что ты чрезмерно болтлив. Бывает болтовня безобидная, доставляющая удовольствие, как, например, хабары нашего хозяина. Но есть важные дела, которые требуют могильного молчания, основанного на большом мужестве.

Джавад вопросительно глянул на брата.

Манаф неторопливо пояснил:

– Я хочу сделать из тебя надёжного помощника в деле, о котором должны знать только трое – ты, я и Аллах.

– У тебя нет оснований сомневаться во мне. Я не раз брал на душу грех, говоря отцу неправду, когда ты исчезал на весь день, оставляя меня одного в порту.

– Да, в тебе я не сомневаюсь. Послушай, ты запомнил лицо человека, который сегодня стоял и переглядывался со мной на набережной?

– Того, что в очках?

– Да.

– Запомнил.

– Так вот, живёт он на Нахимовской улице, завтра покажу тебе его дом. Когда потребуется, буду посылать тебя к нему. Но ты не подходи сразу к дому. Иди, заглядывая во дворы, с корзиной за плечами и покрикивай: «Чиним! Паяем!» В определённый час, когда откроешь калитку указанного дома и крикнешь: «Чиним, паяем!», с улицы, из парадной двери выглянет человек в пенсне, спросит тебя: «Мальчик, ты можешь запаять лампу?» Ты ответишь: «Да» – и пойдёшь за ним. Обувь сними у порога. В комнату не входи, оставайся в прихожей. То, что он тебе даст, спрячешь под двойным дном корзины и принесёшь домой. Повторяю, никто не должен об этом знать, даже отец. В противном случае… – Манаф сделал жест, обведя рукой вокруг шеи, что означало вздёрнуть на виселице.

Лудильщик Абакар Чанхиев, как многие малоземельные лакцы, да и другие горцы Дагестана, ещё в годы отрочества стал заниматься отхожим промыслом. Сначала в небольшом городке Темир-Хан-Шуре он открыл лудильную мастерскую. Весной, ко времени полевых работ, он возвращался в родной аул Хуты, чтобы помочь семье. Осенью, после уборки урожая, вновь уходил в город.

Когда его первенцу Манафу исполнилось десять лет, он увёз его из аула для обучения своему ремеслу.

В Шуре, рядом с лудильной мастерской Абакара, работал жестянщик Гаджи-Магома с сыном-подростком, которого звали Абдулла. Это были аварцы из аула Дусрах. Взаимоотношения отцов и сыновей сложились как у добрых соседей.

В этом городке таких мастеровых, как Абакар и Гаджи-Магома, было немало. Поэтому для всех не хватало заказов. Вот и решил Абакар отправиться на заработки в Россию. Кто-то из кунаков посоветовал ему поискать счастья в Севастополе, где всегда бывала нужда в портовых рабочих. Вначале он поехал один, обосновался, а через год увёз туда и сыновей. Здесь, в порту, в доке, имели они постоянную работу. Поселились на Корабельной стороне. Абакар и Манаф работали сдельно, по нарядам производили полуду котлов, кухонной посуды на кораблях всех видов. Они имели доступ и на военные крейсеры.

Поскольку работы постоянной в порту не было, Абакар решил устроиться поближе к севастопольскому базару. На Банной улице снял полуподвальное помещение с выходом на улицу. Разделил его на две половины фанерой. В первой половине устроил лудильную мастерскую, во второй, окнами во двор, – жилую комнату. Вместо вывески выставил на улицу старый медный самовар, привязав его на всякий случай проволокой к дверной ручке. Когда с возрастом Абакар стал прибаливать, то большей частью работал в городской мастерской. Хозяин дома, в котором поселились лудильщики, бывший боцман, был человеком покладистым, добрым. Единственным его недостатком было то, что он изрядно выпивал. Звали его Спиридоном Мартыновичем. После смерти жены жил один. Единственная дочь с зятем и внуком жила в том же доме, но отдельно.

Спиридон Мартынович с уважением относился к тихому, трудолюбивому квартиранту-горцу. Он часто, особенно вечером, заглядывал к нему. В первое время заходил с чекушкой, уговаривая Абакара попробовать водочки. Но Абакар был неумолим:

– Испасибо, Спиридон, испасибо! Мой чай давай. Мусульман шайтан-воду не пиют!

– Эх, старина, не понимаешь ты силы и вкуса этого напитка! Ладно, раздавлю сам.

– Вай, Спиридон, хороший человек, только дурной вода кушаешь, – покачивая головой, сокрушался горец.

Спиридон Мартынович, старый моряк, имел немало царских наград, но ими не хвастался. Мало говорил о себе, зато о нём всё знали соседи, говорили хорошее.

Старый боцман поднимался рано. Натянув фуражку с кокардой, широкоплечий, приземистый, он, кряхтя, направлялся к Малахову кургану. Ещё в годы юности его, задорного юнгу, водили туда в пивное заведение Малахова. А в Крымскую войну, когда героический Севастополь стал насмерть против флотилии трёх держав – французской, английской и турецкой – и весь год успешно отражал атаки врагов, Спиридон Мартынович был среди малаховцев. Этот курган – главное оборонительное сооружение. О его неприступности, отчаянной храбрости защитников даже чужеземцы слагали легенды.

Часто Спиридон Мартынович поднимался на знаменитый курган, особенно когда ушёл в отставку. Взберётся на самую вершину и застынет, как изваянный из бронзы, глядя на изрезанный бухтами город, на море. Только поредевшие белые волосы волнуются под ветром. Долго так стоит, словно в почётном карауле – в честь тех, кто лёг здесь, умножая славу России-матушки. Но постепенно, отяжелённая мыслями, его голова клонится, устало опускаются тяжёлые плечи. Медленно натягивает он фуражку на лоб и не спеша спускается с кургана. Согбенный, с задумчивыми глазами, бредёт Спиридон Мартынович к ближайшему кабаку, садится и пьёт. В долг ему нальёт любой владелец кабака. Если хозяин не возвращался домой к вечеру, Абакар отправлял Манафа на поиски:

– Иди, сын мой, грешно оставлять человека, когда нечистый отнимает у него и волю, и разум.

Манаф знал, где надо искать Спиридона Мартыновича. Иногда волоком притаскивал его домой, укладывал в постель. Утром, протрезвившись, Спиридон Мартынович говорил соседям, показывая на двери мастерской: «Хоть и басурманы, а душа христианская. Я готов их бесплатно держать в доме, а они день в день, как договорились, платят».

В холодные зимние вечера Спиридон Мартынович часто заходил к лудильщикам. Сидя на полу, со скрещенными по-турецки ногами, он предавался воспоминаниям. Горцы с увлечением слушали рассказы старого боцмана – о дальних странствиях, о единоборстве людей с водной стихией, о храбрых сражениях моряков. Манаф был благодарен хозяину не столько за увлекательные хабары, сколько за то, что тот обучил его чтению и письму по-русски. Прежде Манаф умел писать и читать только по-арабски.

– Что такое арабский? Где Аравия, где Кавказ, где ты? Учись русской грамоте, это тебе больше пригодится, – любил повторять старый моряк.

Манаф оказался способным учеником. За «прилежание и успехи» Спиридон Мартынович подарил ему букварь.

Когда началась война, Гаджи-Магома с Абдуллой вернулись в Дагестан. Хотел последовать их примеру и Абакар с сыновьями, но Спиридон Мартынович рассоветовал:

– Зачем тебе ехать в аул? Сам говоришь, земли горсточка, заработать негде. Оставайся, германца не бойся, не отдадим ему Россию! Турок хоть и заглянет на денёк, так он тебе что брат родной.

– Нет, нет, турок не надо, герман не надо, – отвечал, качая головой, Абакар.

– Вот и хорошо. Не надо, значит, не пустим.

С нетерпением ждал Джавадхан ответственного поручения. Наконец в один из воскресных дней Манаф сказал ему:

– После обеда пойдёшь на Нахимовскую.

Джавад продел в ручки корзины кизиловую палку, перекинул её через плечо, вышел из дому. Шёл по Нахимовской не торопясь, заглядывая во дворы, выкрикивая: «Чиним! Паяем!» – и особо не задерживаясь. Подойдя к калитке нужного дома, искоса поглядывая на парадную дверь с улицы, он дважды прокричал: «Чиним! Паяем!»

Дверь распахнулась. Появился человек в пенсне:

– Мальчик, сможешь запаять лампу?

– Да, – ответил Джавад, направляясь к двери.

– Заходи.

Джавад вошёл, не забыв сбросить башмаки у порога. Покрытые масляной краской полы блестели, как начищенный медный таз. Посредине комнаты стоял круглый стол, покрытый белоснежной скатертью. На столе хрустальная чаша с конфетами. Взяв полную горсть конфет, человек в пенсне протянул их мальчику

– Испасиба! Испасиба! Моя не хочет.

– Да что там не хочешь, бери, ешь. – Человек в пенсне, положив конфеты на колени мальчику скрылся за дверью, которая вела во вторую комнату.

Джавадхан, широко раскрыв рот, с удивлением разглядывал ковёр, спущенный со стены на тахту, буфет, за стёклами которого сияла всеми цветами радуги посуда, камин с цветным кафелем. Никогда не приходилось ему видеть такое богатство. Кто он, этот человек? Какие дела у него могут быть с полунищим братом Джавада? Должно быть, это один из севастопольских князей. Не зря ведь предупредил Манаф, что надо снять обувь у порога. С чувством жалости к себе посмотрел он на свою залатанную рубашку и обтрёпанные штаны. Не напрасно, подумал он, на улице шарахаются от него разряженные в шёлк и кружева русские барыни.

Вновь вошёл хозяин. Джавад взял из его рук два бумажных пакета. Вытащив из корзины примус, паяльник, нашатырь, бутылку с кислотой, тряпки, он аккуратно уложил пакеты между двойным дном корзины.

Когда мальчик поднял с пола корзину, человек в пенсне спросил:

– Как тебя зовут?

– Джавадхан.

– Ого, Джавад, да ещё хан.

– Хан нет, Джавад есть, – возразил мальчик.

– Ну как же, и хан есть, и Джавад есть, – стал подшучивать хозяин.

Хитро сощурив глаз, погрозив смуглым пальцем, Джавад ответил:

– Ты сам хан. Тебе дом большой, крепкий, деньга много. – И, помолчав, добавил: – Моя бедный человек.

– Вот тебе, бедный человек, двугривенный на мороженое, – сказал хозяин и протянув монету.

Мальчик стал отказываться:

– Работа нет, деньга не надо.

– Бери, есть работа. – Хозяин дома сунул двугривенный в оттопыренный от конфет карман мальчика.

Подойдя к двери, Джавад обернулся, смущённо спросил:

– Слюшай, как тебя звать?

– Товарищ Олег, – с улыбкой ответил хозяин.

– До свидания, товарищ Олег.

– Желаю успеха, товарищ Джавадхан.

Вечерело… Манаф ожидал брата, стоя у порога мастерской.

– Всё благополучно? – спросил Манаф, увидев Джавада.

– Слава Аллаху, – ответил мальчик.

Войдя вслед за Джавадом в дом, Манаф плотно прикрыл дверь. Мальчик поставил корзину на пол, не спеша вынул из кармана конфеты, сверху положил монету.

– Это тоже он дал. Не брал, отказывался, насильно заставил взять.

– Поблагодарил?

– Конечно. Сказал «большой испасибо». И обувь снял у порога. Всё у него рассмотрел. Наверное, он князь.

– Никакой он не князь, просто инженер, – пояснил Манаф.

– А что значит инженер?

– Не знаю, но что-то подобное учёному человеку.

– Он сказал, что его зовут товарищ Олег.

– А ты что, спрашивал?

– Да, но только после того, как он спросил моё имя и стал шутить, называя меня ханом.

– Ну и говорун же ты. Раздуй лучше угли в горне да принеси горсть муки.

Манаф взял консервную банку, налил в неё воды, вскипятил на углях, затем стал сыпать муку, помешивая деревянной палочкой.

– Что это за ккурч[1]?

– Это не ккурч, а клей. На, поставь под верстак, пусть остынет.

Джавад взял горячую банку из рук брата.

– Сегодня не ложись рано спать, – предупредил старший, – в город вместе пойдём.

До прихода отца Джавад вскипятил чай, приготовил посуду, нарезал брынзы, хлеба. Вскоре вернулся отец из мечети. Поужинав, Абакар лёг.

– Рано ещё, мы посидим у порога, – сказал Манаф, прикручивая лампу.

По вечерам у ворот домов засиживалась молодёжь. И на этот раз разошлись поздно. Манаф и Джавадхан поднялись последними. Тихо, чтобы не разбудить отца, вошли в мастерскую.

– Вдень пояс в ушко банки, да не разлей содержимое. Теперь туже опоясайся. Банка у правого бока, чтоб под рукой была. Эту пачку бумаг заложи за пазуху. Клей будешь наносить на все четыре уголка листика, – шёпотом приказывал Манаф.

Джавад молча повиновался брату. Замкнули дверь, вышли на улицу. Сердце мальчика громко стучало. Шагал он смело, стараясь не отстать.

– Я буду стоять поблизости. В случае появления человека предупрежу кашлем. Не торопясь, не оглядываясь, уходи в сторону. Учти, случайные прохожие не страшны. А вот если полицейский вывернется откуда-нибудь, дело хуже. Тогда надо удирать волчьим галопом, как можно чаще сворачивая за углы и переулки. Я незаметно последую за тобой. Если же, не дай бог, попадёшься, говори – ничего не знаю. Мол, сидел на улице, подошёл человек, дал денег, потом всё это и сказал: если наклею на стенах и заборах, даст ещё рубль. Где живёт, кто он, не могу сказать. Ни слова больше, если даже будут бить.

– Если вовремя предупредишь, не попадусь. Меня никто из ребят не может догнать. Ноги лёгкие, как у зайца. Сам шайтан не догонит.

– Хвастовство не украшает мужчину…

Джавад умолк.

…Город был погружён в густую тьму. Тяжёлые облака заволокли небо. Лишь кое-где через щели ставен прорывались тусклые полоски света ночников. В бухтах и на судах с первых дней войны была утверждена светомаскировка.

– На этом углу! На этом фасаде! На этом заборе! – коротко бросал Манаф отрывистые фразы.

Джавад быстро подходил к указанному месту, держа наготове лист. Опускал указательный и средний пальцы в клей, смазывал уголки, приклеивал и спешил прочь.

Когда последний лист был наклеен, он подошёл к брату и сказал, облегчённо вздохнув: «Всё!» Манаф взял у него банку с клеем, одобрительно хлопнул по плечу.

Обратно шли молча, выбирая кратчайший путь к дому.

Тихо отперли дверь, вошли на цыпочках, разделись, легли. Быстро уснул Джавад. Манаф долго ворочался с боку на бок. Проснулся мальчик от толчка в плечо. Поднялся, сел, щурясь от солнечных лучей, проникавших в низкое оконце со двора. Протёр глаза, повернув голову, огляделся. Постели отца и Манафа были скатаны. Старший брат сидел, упираясь спиной о стену.

– Тоже мне помощник, нечего сказать…

Джавад вспомнил ночную прогулку. Недоумённо хлопая веками, спросил:

– Что-нибудь случилось?

– Случиться не случилось, а поработали мы впустую.

– Как впустую?

– Да так, почти все листовки верхом вниз наклеил, задом наперёд, вкось, вкривь.

Джавад испуганно уставился на брата:

– Что же теперь делать?

– Ничего… Быть может, кто успел сорвать и прочесть, идя на работу. Полицейские же смеялись, мол, большевистский агитатор дёрнул малость для храбрости и лепил почём зря свои прокламации.

– Ходил туда? – чуть ли не сквозь слёзы спросил Джавад.

– А ты думаешь, мне приснилось?

Джавад виновато опустил голову. Манаф в душе обвинял себя. При чём тут мальчишка? Что можно требовать от безграмотного? Да в такой тьме и грамотный не разобрался бы. Надо было правильно сложить и рассказать, как определить лицевую сторону листовок.

– Зря не смазали верхнюю часть бумаг сажей, – как бы угадывая мысли брата, сказал Джавад. – В другой раз так надо делать…

– Что будем делать в другой раз, время покажет, а что касается тебя, то безотлагательно, с сегодняшнего дня начинай учиться читать по-русски. Достань букварь. Он лежит в сундуке.

Братья ежедневно к семи часам утра являлись в порт. Манаф с нетерпением ждал наряда на один из военных крейсеров.

– Хвала Аллаху, – сказал он тихо, когда, наконец, портовый чиновник вручил ему наряд с пропуском.

– Свёрток на месте? – спросил Манаф у Джавада. – Да.

Под двойным дном корзины оставалась вторая пачка листовок. Всех посторонних и матросов, поднимающихся на крейсер, тщательно обыскивали. Зная об этом, подходя к дневальным, Манаф вывернул карманы, поднял обе руки.

Ловким движением дежурный провёл руками от плеч до лодыжек. Джавад, поставив корзину на трап, тоже поднял руки. Дневальный склонился над корзиной, осторожно, двумя пальцами выложил паклю, тряпки, пошарил под инструментами.

– Проходите! – рукой указал в сторону камбуза.

Лудильщики направились к маленькому подсобному помещению, куда обычно выносились котлы и кухонная посуда, требующая полуды.

– Поставь корзину в котёл, залезай в него и начинай чистить. Я сейчас вернусь, – сказал Манаф и вышел.

Спустя несколько минут брат вернулся с человеком в белом колпаке и переднике. Это был повар. Они пересчитали посуду. Повар вышел, Манаф остался, подошёл к Джаваду, наклонился и шепнул:

– Подойдёт матрос, скажет «Аббас», ему отдашь пакет.

Джавад кивнул. Манаф вновь удалился.

Мальчик ждал, с нетерпением глядя на дверь. Вдруг раздался скрип с противоположной стороны. Поднялась крышка какого-то лаза. Молодой матрос ловко выпрыгнул из него, с улыбкой подошёл к котлу, в котором сидел мальчик.

– Аббас, – услышал Джавад. Тут же вытащил пакет и подал матросу. Матрос исчез.

– Порядок? – спросил Манаф, входя.

– Да.

Засучив рукава, оба принялись за работу.

Шли дни… Со временем Джавад сделался незаменимым помощником брата. Делал он это, слепо повинуясь воле старшего. Расклеивать прокламации, разбрасывать листовки теперь ходил один, как «трезвый» большевистский агитатор, и был вне подозрений. Роль свою в непонятном деле считал пустячной и сожалел, что ни разу не погнался за ним полицейский. Ему хотелось опасного поручения, где бы смог показать свою храбрость. Однажды, когда чуть не попался на военном корабле во время передачи пакета, перепугался насмерть.

Дело было так: пришли по очередному наряду на крейсер. Манаф велел передать пакет человеку, который скажет «Ассалам». В ожидании того Джавад сидел в котле, прислушиваясь к шагам. Вскоре дверь распахнулась. Вошёл человек в форме мичмана. Осмотрел помещение, подошёл к котлу, увидел Джавада. Джавад в свою очередь глянул, ожидая условного «Ассалам».

– Салам алейкум! – воскликнул вошедший.

Джавад сунул было руку в корзину, но тут же отдёрнул, словно ужаленный. Пароль не тот, вместо «Ассалам» «Салам алейкум».

Мальчик поднял голову, посмотрел в глаза мичмана. В них была усмешка. Почувствовав на себе ещё чей-то пристальный взгляд, Джавад обернулся. У дверей стоял Манаф. Лицо его казалось необычно бледным. Джавад принялся чистить котёл. Ведь ничего не произошло…

Мичман заложил руки в карманы, смерил Манафа с ног до головы взглядом и через минуту удалился.

– Надо действовать осторожнее. Молодец! За это поведу тебя в цирк, – сказал Манаф, облегчённо вздохнув.

В Севастополь прибыли цирковые артисты и борцы. Город пестрел афишами. Толпы людей, особенно дети, собирались возле них, с любопытством разглядывая смешных клоунов, дрессированных животных, коричневых от загара мускулистых борцов. Располагался цирк на площади Шлагбаум.

– А вот наш земляк, – сказал Манаф, ткнув пальцем в портрет одного из борцов. Ровный пробор причёски на французский манер, лихо закрученные кверху усы. Большие добрые глаза.

– Рубин, – прочёл по складам Джавад. – Какой же он наш земляк?

– Это ложное имя, зовут его Али-Кылыч. Кумык, родом из Буглена.

– Кто его сделал борцом?

– Сила.

– А сколько наград! – Джавад стал считать медали, украшавшие широкую алую ленту, перетянувшую мощную грудь через плечо.

– Говорят, что некоторые из этих наград вручены самим царём, – добавил Манаф.

– Ты не знаком с Али-Кылычем?

– К сожалению, нет.

– Давай подойдём к нему, представимся как земляки.

– Смешной ты, ей-богу. На кой ему нужны какие-то лудильщики. Таких земляков у него в каждом городе сотни найдётся.

Джавад, опустив голову побрёл домой вслед за братом. Напоминание о бедности огорчало его. Но всё-таки в душе он был горд, что его соотечественник, дагестанец, такой замечательный силач. Он привёл своих дружков показать афишу с Али-Кылычем.

– Вот наш дагестанский, мусульманский борец!

– Да это же Рубин, – возразил Вовка.

– Рубин неправильно, верно Али-Кылыч.

– Да что ты носишься с каким-то Кылычем, вот Поддубный – это да, он твоего Кылыча мизинцем положит на обе лопатки.

Дело чуть не дошло до драки. Имя Поддубного запало в душу Джавада. И не потому, что о нём так много говорили, а потому, что считал его единственно опасным противником земляка Али-Кылыча. С необыкновенным усердием работал Джавад в тот день, когда Манаф сказал, что поведёт его в цирк, с нетерпением ждал вечера.

К концу работы он едва стоял на ногах от усталости, но до цирка готов был добраться хоть ползком. Собрались чуть ли не всем двором. Даже Спиридон Мартынович пошёл – только старый боцман билет себе взял в первый ряд.

– Мне надобно сидеть впереди, поскольку лично знаком с Иваном Максимовичем.

…Вовка, внук Спиридона Мартыновича, Сашка из соседнего двора, Джавад и Манаф сидели на галёрке. Ребята шумно делились впечатлениями. Джавад был потрясён зрелищем. Наконец арбитр громко воскликнул:

– Иван Поддубный!

Гром аплодисментов и восторженных возгласов потряс купол цирка. Гигант с широкой муаровой лентой через плечо, густо увешанный наградами, слегка согнувшись, втянув шею в плечи, с сильными руками, вышел на арену. Кивнув вежливо публике, удалился.

Вслед за ним представили других борцов, в том числе и Али-Кылыча. В крайнем напряжении, с замирающим сердцем смотрел Джавад, боясь, что Али-Кылыч выйдет бороться с Поддубным и будет побеждён. Пусть это случится когда угодно, но только не сегодня, думал он.

Джавад светился от радости, когда Али-Кылыч вышел на арену со Стыцурой. Подавшись вперёд, затаив дыхание, следил за борьбой двух силачей. Губы, брови, рот, каждый мускул лица мальчика были в непрерывном движении. То громко ахал он в испуге, то облегчённо вздыхал. Поражение земляка для него было бы личным поражением, и потому так глубоко переживал, но, к счастью Джавада, Али-Кылыч победил своего противника.

Джавад ликовал, подпрыгивая на скамье. Папаха его не раз взлетала в воздух.

– Может быть, ты выйдешь и поздравишь дагестанца? – предложил Вовка.

– Нет, я маленький человек, мне нельзя.

Но для Джавада всё увиденное померкло в сравнении с тем, что случилось накануне закрытия цирка. В воскресный день, около полудня, словно гора, протиснулся кто-то в низкую, узкую дверь мастерской. Каково же было изумление мальчика, когда он увидел Али-Кылыча. С возгласом «Ваалейкум салам» шагнул навстречу гостю Абакар, за ним Манаф. Джавад не мог двинуться с места. Не сон ли это? Борец и ему протянул огромную ладонь, в которой, как пойманная птичка, затрепетала рука Джавада.

– Проходи, кунак, проходи сюда, в жилую половину.

Гость последовал за стариком, сел на пол рядом.

– Какими судьбами? – спросил Абакар.

– Боролся в цирке, – пробасил Али-Кылыч.

Джаваду хотелось побежать на улицу, сообщить Вовке, Сашке – пусть узнают, какие мы люди, хоть в подвале живём, зато кунаки важные захаживают. Он кинулся к двери, но у порога остановил его Манаф:

– Быстро к татарину Хамзе! Вот деньги, пусть хоть из-под земли достанет фунтов десять баранины.

– Десять фунтов?

– Да, да, быстро, одна нога там, другая здесь.

Вихрем помчался Джавад, но всё же успел по дороге сообщить дружкам о чрезвычайном событии в доме. Не прошло и часа, как традиционный дагестанский хинкал с чесночной приправой дымился перед гостем.

– Райское блюдо! Весь свет объездил, ничего вкуснее хинкала не едал, – говорил борец, с аппетитом отправляя в рот пельмени с бараньим мясом.

– Приходи чаще, сварить недолго, – сказал Манаф.

– Спасибо! Не смогу, уезжаю завтра.

– Надо было раньше прийти.

– Не думал, что здесь земляки найдутся. Нужда пришла, заставила искать.

– Нужда? – удивился Джавад.

– Случилось что? – осторожно спросил Абакар.

– Да, маленькая неприятность. Без копейки остался. Вчера получили расчёт, выпили немного, а вечером втянули меня в картёжную игру.

– Кто? – спросил старик.

– Циркачи. Не играл никогда, не люблю, затянули. – Али-Кылыч вынул из кармана платок, вытер пот с лица и повторил: – Втянули, дали пару раз выиграть, а потом накрыли на всё, что имел. Обругал я их, плюнул, ушёл. Даже на билет не осталось. Просить у них не стал, пойду, думаю, поищу своих, займу. Пусть не думают, что последние забрали.