Город'ОК

Прости меня, Город, которому принадлежу.

Я многое сейчас расскажу,

И, может быть, это окажется лишним.

Но я буду верить в твою доброту,

И, стоя над Яузой, на мосту,

Хочу, чтоб ты слышал…

(1)

…стоит, черная-черная.

Черная шляпка, черная вуаль, впалые щеки, скулы, обтянутые бледной кожей – тонко. Красные губы. Черные ногти, длинные холодные пальцы. Шаль, юбка чуть выше колена, каблучок, сексуальна, как нестертый след помады на его мертвом бледном лбу. Отец превратился в тень. Черная, сухая тень в сторонке.

Вначале было слово, это потом оно становится криком. Вываливается из подъезда мать. Рыдает… Нет! Вопит! Голос сорвала. Хрипит, разрывая границы миров. Даже Городку страшно становится, стыдно. Пала на гроб плашмя. Близкие рядом. За плечи стали оттаскивать. Тело у мамы, как мешок, съехал черный набок платок. Поправляют, плачут, обнимают маму.

– Отстаньте!!! Дайте нареветься матери за нас!!!

Отдайте минуту и поцелуй. Минута молчания, часики над нами тикают. Тик–ТАК–Тик… Слышишь…

– Какой же здесь воздух!

Какой же здесь воздух: нет сравнений, эпитетов, метафор – одни эмоции. Какой же здесь воздух!!! Вдыхаешь полной грудью, мало. Дышишь!

Дышишь носом, ртом, кожей и все равно не надышаться – чисто здесь так. Благостно тебе от этого. Весело.

Не замечаешь этого, как не замечаешь времени, как не осознаешь сейчас, а лишь сию минуту желаешь, а потом мечтаешь. Не замечал этого чистого, с легкими нотками озона, воздуха после дождя и Антоха. Одиннадцатое сентября подходило к концу. Этому дню оставалось жить не более четырех часов, но это абсолютно никого не волновало. В этом году осень не горела пожарами 11 сентября. Было тихо, не летели самолеты в башни. В Городке воскресным осенним вечером на улицах не было ни души, дождь разогнал даже кошек и собак, а иногда проезжающие машины лишь ласково, стесняясь, нарушали тишину, как камень, брошенный в озеро, нарушает на минуту водную гладь. Машины удалялись, и тишина возвращалась.

Антоха шел быстро, хотя никуда не спешил. Перепрыгивал лужи, не вынимая рук из карманов. 27–летний лысый парнишка, укутавшись в мысли и застегнутую по подбородок олимпийку Lonsdale, шел под светом желтых фонарей, свет которых отражался в лужах на черном асфальте, в микрорайон «База», к своему давнишнему знакомому. Кроссовки New Balance, купленные на городском рынке за полторы тысячи рублей, промокли как–то сразу, и от этого и вообще от всего прочего становилось тошно. Думать невыносимо: в четверг Антоха получил зарплату, а сейчас на кармане было всего пятьсот рублей – долги, кредит, за квартиру, маме. Незаметно улетела эта двадцатка, заработанная за месяц, но даже этот факт был ерундой, по сравнению с тем, что опять возникло это щемящие недопонимание с больным отцом, после которого и остается, что только беспомощно громко хлопнуть входной дверью.

В плеере заиграл скачанный сегодня саундтрек к фильму «Околофутбола», что до него долбило в уши через наушники–капельки, Антоха понятия не имел, что–то громкое. Не слышал, не обращал внимания. Месиво из мыслей в голове разжижалось, иголочки в грудине постепенно притуплялись, не так кололи больно. Репчик для пацана –спасательный круг, как душевный шансончик в машине на трассе.

– Шоколадку «Аленка», пол–литровую бутылку лимонада «Mirinda», четыре бутылки пива и пачку сигарет. Ментоловых, – продавщица магазина «Янтарь», девушка с русыми волосами и с глазами навыкате, понимающе улыбнулась.

– Вам пакет нужен? – дежурно поинтересовалась Анна. Имя значилось на бейджике.

– Конечно, нужен. Джентльмены с пакетами в карманах не ходят! – эту фразу Антоха где–то вычитал. Наверное, в паблике «Как стать джентельменом». Разумеется, на него он подписан не был. Попался этот пост, когда рекомендации листал.

– Точно все? Или еще что брать будешь?

«Будешь»… Антоха был из тех, кому после пары фраз продавщицы и даже в банке на кассе говорят «Ты».

– Не знаю. Давай еще тогда семечек.

Девушка за прилавком сама все сложила в пакет.

– Спасибо, Ань!

– Пожалуйста.

В Городке лично или заочно знали друг друга все или почти все. Антон помнил со времен школьных дискотек и Аню. Помнил, что она рано начала гулять с парнями и сейчас живет одна с дочкой. Знал заочно Антоха и другую продавщицу. Ее звали редким для его поколения именем Зоя, она была супругой его коллеги по работе. Зоя знала и Антона, но они не поздоровались, этим Городок и отличался от деревни, где здороваются все.

Антоха вышел на крыльцо магазина «Янтарь». Крылечко было одето в новую плитку, шикарный резиновый коврик и блестящие перила. Украшало все это убранство светодиодная вывеска. Слово «Янтарь» горело, мигало, сияло то всем словом сразу, то поочередно одной буквой. А еще этот кирпичный магазин был последним островком света, как крепость, стоял он и освещал перекресток. Влево в темноту убегала изрытая, а местами вспенившаяся от дождя и времени, без ремонта дорога, ведущая на «Базу». Антоха закурил. Бросит – никак не получалось: то одно, то другое. Никак все «ладно» в жизни не становится…

– Одну вечером можно, тем более ментоловая, – сам себя обнадежил Антоха и шагнул с крыльца, прямо в лужу. Уж слишком себя обнадежил.

Дорогу осилит идущий даже во мраке без фонарей. Сосны на обочинах вымахали, гигантами стали, лишь макушки в звездном небе светятся, а у ног кусты с чахнущей осенней листвой от дождя совсем поникли. Бутылки, пакетики, окурки, а соснам что до этого. Лапы там, в высоте, раскинули, того и гляди сцепятся одна сосна с другой по разным берегам дороги. Крыша зеленая будет, как в сказке.

Антоха вспомнил, что в свежем номере районной газеты «Наша Жизнь», которая с безжалостным увольнением главного редактора Леонида Карельского стала листовкой, голосом правды, писали, что на следующий год пилить эти деревья будут, потому что создают они аварийную ситуацию на дороге, ведущей к «Базе». Этой весной две машины лоб в лоб здесь столкнулись на повороте, а летом Колька Студент прямо в сосну въехал. Расшибся здорово. Все каникулы в больнице да на костылях проковылял. Сейчас уехал, Антоха шел и думал о нем. Катался он на его «Ямахе», разгон до сотни за десять секунд.

За этими думками Антоха и подошел к первому одинокому фонарю, который, понурив голову, светил в сторону, а не на дорогу, но это все равно значило, что «База» начинается, и этот первый белокаменный дом, с огромными окнами и тяжелеными дверями, вызывал уважение, которое пришло на смену детскому страху. В детстве кажется, что в таких домах, за этим покосившимся высоким забором, под этой крышей, заваленной листвой, живет старуха, которая умеет гадать и наводить порчу. На самом деле так оно и было, просто взрослым об этом некогда помнить, когда совсем тяжело становилось, за надеждой к ней приходили, она болезни заговаривала, главное поверить ей надо было. Дом старухи был вообще единственным одноэтажным зданием, все остальные дома на «Базе» были в два этажа, в один подъезд и на восемь квартир, по четыре на каждом. Дома эти были разбросаны по земле, как брызги крови из артерии дракона. На месте этих капель, по городской легенде, обшарпанные домики и выросли, поэтому и не поддавалась никакой логике их нумерация. Пахли эти дома под шиферной крышей с одним чердачным окном, где жили голуби, чесноком и крепким рабочим словцом, наверное, поэтому городские демоны редко сюда заглядывали, и «База» был самым спокойным райончиком Городка.

Дом под номером десять с легкостью мог упираться стеной в дом двадцать пять, но Антоха точно знал, куда идти, и не обращал внимания на сломанные скамейки, пустые урны, вкопанные покрышки, покрышки клумбы, покрышки–лебеди и черные качели. Домофоны еще не пришли сюда, и подъезды от котов защищали хлюпкие фанерные двери с заматеревшими от мозолистых рук рабочих дверными ручками.

–О, здорова! Ты че тут делаешь? – в дверях подъезда Антоха встретил своего одноклассника Юрца.

– Фига, привет! Тысячу лет тебя не видел! Да надо тут с человечком пересечься: Ты че? Как сам?

– С рыбалки только приехал. Тут хату купил!

– Сколько стоит?

– Больше миллиона…

– Малорик. Где работаешь?

– Да все там же. В охране. Ты где трудишься?

– Сейчас на железке.

– Сколько платят?

– Наверное, поменьше твоего. Ладно, давай, меня ждут.

– Ага, давай удачи.

«Фига, он растолстел», – поднимаясь по лестнице, удивлялся Антоха.

«Фига, он похудел», – забирая из машины рыболовные снасти, удивлялся Юрец.

Замок в дверях два раза щелкнул, и в свете тусклой лампочки появился Виктор. Антоха сделал уверенный шаг в прихожую.

– Заходи, дорогой! Ты меня угостил тогда, я тебя сейчас угощу. Тогда вообще меня удивил. В Городке всё больше сук становиться, а ты человек.

Антоха развязывал шнурки и смотрел на Виктора. Нос картошкой краснел, две залысины на лбу, вихрь на макушке, следы от оспы на щеках и висках, борода куцая на неровном подбородке клоком торчит. Виктор уже был поддат.

– Проходи на кухню, ко мне братиш пришел. Сидим, пиво пьем. Знаешь моего брата?

– Да. Где–то, когда–то пересекались, – устало вытянул Антоха, проходя из полуразрушенной, грязной прихожей в светлую с бежевыми обоями, новыми холодильником, газовой плитой, линолеумом и круглым, на металлических ножках столом, и мягким уютным уголком кухню.

– Вот здесь ремонт сделал, осталось раковину поменять, – Виктор грешил хвастовством.

– Все сам делал, садись на диванчик или вот на мягкий стул. Антон предпочел стул, невольно взглянув и на раковину, которая больше напоминала грязный тазик.

– Пиво будешь? – Виктор достал из–под стола полторашку.

– Не, я тут решил подзавязать с бухлишком. Давай лучше покурим. Я вот и бутылочку, и шоколадку принес.

– Сразу видно – мастер, – Виктор присвистнул. Пьяно и глупо улыбаясь. – Виктория, иди сюда! Дядя Антон шоколадкой угостит. – Вика моя дочка. Умница. Уже по слогам читает.

Антон сжал плечи, и сразу сжалось, что–то внутри, от слова «дядя» и от взгляда больших, простых, как пятирублевая монета, глаз в синеньком платьишке.

– Спасибо, – Виктория схватила пару долек шоколада и ускакала в комнату.

– Возьми лимонад! – Антон застыдился девочки.

– Да перелей в стакан, – небрежно и нетерпеливо скривив губы, махнул рукой Виктор. – Захотят, сами прибегут.

– А с кем она?

– С младшенькой.

Антон тяжело выдохнул и стал делать из пластиковой бутылки уточку. Витя тем временем встал и из вентиляционного отверстия в стене достал гашиш.

– Видал, какая у меня прятка, – гордясь собой и пряткой молвил Виктор.

– Да многие туда стаф прячут. Можно гашиш с моей травой курить.

– Ты хочешь, чтобы мы вообще потерялись?

– Да мы давно потерялись…

– Саня, пыхай, – Антон тянул через стол и переполненную пепельницу бульбик брату Виктора

– Не, спасибо. У нас на работе экспресс–тесты делают. Могут проверить на наркотики. А раньше я курил, – как бы оправдываясь, замотал головой Саня. – Я вот по пивку угорю. Круглолицый Александр был лощенее своего младшего брата, держал большую полную кружку с пенкой в мягкой пухленькой ручке и пил пиво размеренными глотками – наслаждаясь. Витя после двух хапок кривлялся и пил жадно, взахлеб.

– «Чтоб жить взахлеб любя…» есть такие строчки у Евтушенко. Городок любил Евгения.

– Суки! Суки кругом в этом Городке, Антоха. Людей вообще мало осталось. Никто! Никто не поможет. Никто руки не подаст. Сдохнешь, всем похерам будет. Но мы не сдохнем, мы будем биться. Ты, Я, Саня! Мы – воины! Я за вас загрызу. За дочек загрызу!

– Папа, там компьютер завис, – прервала героические речи отца Виктория. Она стояла на кухне в сигаретном дыму, ростом чуть выше стола.

– Мама придет, сделает. Иди в куклы поиграй или на планшет возьми, – Виктор мог порвать за дочек, невидимых врагов, но не мог сейчас перезагрузить компьютер.

– Как тебе, Антоха, в этом убогом колхозе живется после Москвы?

– Да слушай, первый год вообще ништяк было. Природа, тишина, нет этой суеты. А сейчас подустал, движухи охота. Да и напрягает, что Городок стеклянный – в одном конце пернул, в другом сказали, что обосрался.

– Эти суки и питаются нами. Поехали со мной в Питер, у меня сейчас заказ будет на ремонт.

– В Питер, конечно, можно, но, Вить, у меня здесь работа. И это…

– И че ты счастлив?

– Не знаю. Стабильно. Ладно, пойду я. Поздно уже. У тебя жена скоро придет.

– Иди! Отсюда не уйти.

Витю несло. Раззадорило. Еще хапка, закрылись глаза

Антоха шел по улице. Шел домой – домой идти не хотелось. Почему так часто бывает: так хочется оказаться там, где тебя нет, сделать то, что сейчас ну никак не получается, увидеть то, что сейчас просто невозможно? А потом спустя время, оказываешься там, делаешь и видишь, что хотел, а кайфа нет? Нет той сладости, с которой об этом мечтал. «Был бы телепорт», – думал Антоха, но сам понимал, что просто не имеет никого понятия, где бы он хотел оказаться. Наверное, там, где все иначе, но только не дома. Дома ждут, как ни крути, но так хотелось прийти домой, и, чтобы там все уже спали.

– От вас поехали, на отворотке на Акишево остановились, да, есть еще такая деревня. Сейчас там вроде пять домов, где круглый год живут, осталось. Летом может домов пятнадцать. Так вот, там столько рыжиков набрали. Такие большие, сочные, как булки. Веришь! Нет? Рыжики, как булки! Кааак бууулки, – щебетала по стационарному телефону пышная, как булка, Вера Андреевна, уже год как вышедшая на пенсию, но все еще работающая главным бухгалтером на чахнущем местном маслозаводе. – Антон гулять ушел. Опять что–то с отцом не поделили. Опять угрюмый ходит. Чувствует…

Вера Андреевна, несмотря на легкость разговора, не смогла договорить, что чувствует батя.

– Да…. На глазах сохнет…

Павел Николаевич сидел на балконе и хотел закурить. Курить запретили врачи из–за рака легких. Павел Николаевич хотел курить не физически, как тогда, когда бросал курить и легкие вздувались, требуя порцию смол, челюсть сводило, а мозг требовал никотиновую ванночку. Мужчина, сидящий в овчинном тулупе осенним вечером на балконе третьего этажа и смотрящий, как таджики под светом прожектора обклеивают серый монолитный дом желтым красивым облицовочным кирпичом, хотел курить мечтательно. Глубоко, сильно и редко затягиваясь и расслабляясь. Павел Николаевич откинулся на спинку кресла и сделал глоток остывшего кофе. Полюбил последнее время Павел Николаевич кофе, сваренный в турке. Может быть, и раньше он его любил, да не было случая, заменяла настоящий кофе растворимая параша из жестяной банке, как и настоящий чай заменяется краской в пакетике. Кофе в кружке «Москве 850 лет» – теперь точно последний раз он был в столице на этом юбилее – оставалось меньше половины.

– Допью кофе и надо фильм «Дурак» досмотреть. Еще глоток кофе сделал Павел Николаевич.

– А чего ждать, прямо сейчас с кофе и пойду, – сам себя подбодрил Павел Николаевич.

Ждать… А ведь всегда он ждал. Это даже стало смыслом жизни, движущей силой. В школе Пашка ждал каникул, хотя детства уже совсем не помнил. Воспоминания из детства были как фотокарточки в пожелтевшем журнале, подшивка которых на чердаке, на даче хранится. Вспоминалась длинная, желтая из–за песка улица, ряд деревянных одноэтажных домов и, самое главное, березы. Сейчас их уже спилили, выросли большие, а он помнил, как пацанами с них майских жуков трясли. Всегда он чего–то ждал: выпускных, экзаменов, дембеля, отпуска, лета. Отпуск заканчивался, и Павел снова ждал. Посылку, получку, тринадцатую, звонка брата из Москвы. Потом стал ждать детей, потом когда они пойдут в школу, когда вернутся с дискотеки, когда внуков принесут нянчить. Ждал Павел Николаевич пенсии, ждал, как выйдет на даче после бани будет сидеть в кресле качалке, крыжовник есть, отдыхать. Всего дожидался. Дождался – смерть на пороге.

Замолвил за него словечко Городок, попросил у своей тетки теперь Павла подождать, и Павел Николаевич стал озером. Озером без ряби. Чистая гладь. Ничего не ждать: упиваться мгновением между прошлым и будущим, он научился слушать, молчать и много читал. Все это позволили взглянуть на мир шире, на этот дивный-дивный мир. Мир без границ, в котором живем, который надо скоро покинуть. Он почти подошел, осталось совсем полшага, и он окажется там. Там счастливые без зависти и злости, они без спроса ходят в гости, где люди, как люди по образу и подобию. Павел Николаевич уже не корил себя, что поздно открыл эти книги, ведь никогда ни о чем не стоит жалеть, он знал, пусть кто-то прекрасно играет на флейте, еще прекраснее слушает Он. Он радовался каждой минуте, каждому дню, каждому самому лучшему дню, вечеру, ночи, рассвету, закату, звонкому смеху соседской девчушки. Это был не восторг, в восторге пребывают младенцы да несчастные старики, которые уже впали в детство. Это было другое – это было понимание, плата за откровения. Павел Николаевич уже слышал, как шагает кошка, слышал, как растет трава. Эта была нирвана летнего дождя в знойный час. Но! Это убийственное НО, эта колючка, эти дважды два на грязном небе, эти прожиточные минимумы, распри народов, чернуха в новостях. Павел Николаевич не брал ответственность, не молился за всех, а молил на жизнь: за Антоху, за дочку Кристину да жену, за соседскую девчушку да за мамку непутевую ее, а еще перед сном покойных с Президентом поминал. Всех живых жалко было, как жалко в тридцатиградусный мороз собачонку дворовую, что жмется к окну подвальному, свернувшись калачиком, кусочек тепла бережет. Жалко, а что поделать? Домой не возьмешь, не согреешь, можешь только прикормить да застесняться взгляда благодарного ее. Тяжело понимать, не зная, что изменить. Тяжело было Павлу Николаевичу знать, что после ЕГО смерти, снимут фотографии со стен, останется страна без головы. Будут рвать отчизну там наверху на куски, будет флаг трепыхаться на ветру, а все тяжесть на плечи Антохи и других сынов опустится. Спина не согнется, тяжело поколению будет. Знают ли там наверху? Конечно, знают. Давно уже все просчитали, но будут свою выгоду, за правду продавать. А как Городку подготовиться?

– Берегите мир, – просил Павел Николаевич все чаще.

Защемило в груди, закашлялось больно. Неспокойно стало отцу, опять до сына не достучался, опять он ушел не договорив. Как же донести, а может, и не стоит ничего говорить. Советчиков всегда тьма, а он умный, советы ему совсем не нужны.

Выдохнул, научился мысли пресекать, не давать ряби на озере волнами становиться, шторм в пустоте в тишину превращать.

Павел Николаевич сделал огромный глоток уже совсем холодного кофе и даже зачерпнул гущи со дна. Освежился и стал погружаться в светлое будущее.Увидел, как достроят новый дом, во дворе появятся детские площадки, на них будут играть дети. Павел Николаевич даже видел лица этих детей: вот Мирослав у Эмилии велосипед сломал, цепь слетела, вот Ванюха в Аленку грязью кинул, заигрывает, а вот они уже и куличики вместе лепят, а ближе к вечеру молодежь собирается. Выпускники выпускниц на качелях качают, воркуют. Целоваться хотят. Стесняются.

Все это видел Павел Николаевич, слышал, чувствовал, знал, что так будет, несмотря ни на что, знал, что на этом балконе его уже не будет. Городка не будет в нем, его не будет в Городке. От этой мысли было так хорошо, что хотелось исчезнуть прямо сейчас, больше не мучить себя этими бесполезными походами к местным знахарям, а главное, больше не мучить свою жену. Свою Веру. Все разговоры о скорой смерти Вера воспринимала больно, начинала взмахивать руками, надувала щеки, краснела, пыхтела как самовар, а потом ласково называла дураком, а Павел Николаевич считал это комплиментом, ведь нет никого мудрее дурака, а он жену ни разу не обманул. Хотя и не тратил слова, всего пару раз сказал, последний раз эти слова готовился произнести.

– Я тебя люблю.

Единственное, в чем он себя корил, что продолжало сидеть занозой, так это то, что так мало общался с сыном, а сейчас это нечестно выходило, а потому коряво, спотыкались они в беседах, расходились во мнениях. Павел Николаевич не отчаивался, смысла уже не было, некогда было отчаиваться, искал он путь, стучался в двери…

Вот и все! Ты ждал, надеялся и верил, но наступает день, и ты узнаешь – все, чего ты так ждал, не будет. Никогда. Облом. Четкое понимание. Ясность осознания облома. И в этот момент ты становишься пустым. Как шарик, из которого выпустили воздух. Существуешь только сейчас и ты – ты дряблая оболочка, сейчас бесконечно пусто. Ни потом, ни завтра. Тебе не больно. Нет! Нет слов. Таких эмоций ты еще не переживал, кажется, нет эмоций. Ты спокоен. Внутри нечему волноваться – внутри пусто. Нет мыслей. Вообще никаких. Тихо. Думать не о чем, представлять нечего. Ты забыл, как это делать. Ты даже забыл, как шевелиться. Да и шевелить уже незачем. Ты слышишь, как идут часы, но времени нет. Оно не остановилось, его просто нет. Нет неба. Нет земли. Есть только ты и пустота. Вокруг пустота. Пустота – это ты…

Ваня не был ни философом, ни поэтом, ни художником, поэтому он лежал на кровати и просто смотрел в потолок. Наверное, долго, потому что начал видеть в темноте. А может он только проснулся? Времени не было. Была пустота. Первозданная, та самая мифологическая пустота, предшественница хаоса. Ваня чувствовал и не чувствовал ее. Было не страшно, было прохладно, но закутываться в одеяло уже было незачем. Ваня закрыл глаза, но все равно видел потолок. Он как будто уехал. В этой поездке не было движения, не было перемещения в пространстве. Поездка отслоилась в другое измерение. В другую жизнь. Это путешествие было как рулет, как клубничный рулет из детства, который он разворачивал слой за слоем, чтобы слизать начинку.

Ваня постепенно приходил в жизнь, время еще не появилось. Пустота снаружи грохотом в ушах, как встречный поезд, столкнулась с пустой внутри. Полетели вагоны в кювет, лучик света забрезжил, заворочались мысли, пустота задвигалась, как желе, приобретая хаотичность.

Хаус рождает систему.

Скрипы, щель света под дверью мигнула, значит, кто–то прошел. Незнакомая слабость в мышцах. Мышцы, как пудинг, и кажется, стекают к ступням. Пить. Хочется пить.

Ваня вышел в коридор. Свет был приглушен. В воздухе что–то витало. Что–то нездоровое, знакомое, ватное. Ваня стал вспоминать, что это, но вспомнил, что хочет пить.

– Вам уже лучше? – неизвестно откуда появилась женщина в белом. Вся в белом, лица даже вроде нет. А может его не разглядеть. Ничего не понятно.

– Я хочу пить…

– Сейчас ночь. Вам лучше поспать.

– Я не хочу спать

– Надо.

– Я хочу пить.

– Пройдите в палату, я принесу.

Ваня сидел на краю кровати в трусах и халате. За окном светало. И это небо в окне. Такое незнакомое небо в окне.

– Почему я должен спать?

– Потому что сейчас ночь, – казалась, женщина улыбается.

– Но на улице светло.

– Сейчас лето

Лето. Лето. Лето. Стало стучать в голове у Ивана.

– Что вы делаете?

– Укол.

– Зачем?

– Спите.

Лето. Пустота заполнялась. Появлялось время. Тишина исчезала. Хаус стал принимать очертания. Жизнь стала формой, появилась боль.

– Я в больнице. Надо валить отсюда.

Ваня вышел на перрон Городка и не крикнул громко: «Привет!». Желтый одноэтажный вокзал ничуть не изменился, но уже был не родной, как тогда, когда он пришел из армии. Такой взрослый и уверенный. Никогда он больше не был так уверен в светлом будущем, как тогда, когда дембельнулся. Четкий план на стабильность. Никогда больше он не был таким взрослым, как тогда, когда возвращался с армии. Все было расставлено по полочкам как надо. Жизнь навела свои порядки, спутала карты. И в кассе вокзала не продается плацкартный до юности билет.

Вокзальный ларек, который открывался только тогда, когда останавливались пассажирские поезда, пах жареными пирогами и передавал привет из недавнего прошлого: «Продукты «Аленка». Pepsi», – вещала синяя вывеска. Она была куда роднее, чем просто знакомый Киря, который подскочил неизвестно откуда, протянул руку и также пусто исчез в толпе, как и его вопрос: «Как дела?». Вывеска была из детства, а Киря – непонятно откуда.

Ваня купил в киоске бутылку воды, обошел вокзал и приземлился на зеленную лавочку без спинки. Лавка без спинки, на такой не расслабишься, не разомлеешь под солнцем, да и с ногами на спинку не сядешь, не оставишь грязный след на выкрашенных досках. Рядом стоял трехметровый каменный солдат в одной руке держал каску, в другой – автомат. Смотрел каменный исполин на вечный огонь. Месяц как отбахали юбилейные речи и прогремели победные салюты. Салюты нашей Великой Победы. Георгиевские ленточки остались только на паре машин в Городке, у тех, кто привязал их покрепче к антенне на три узла. Ваня смотрел на солдата, солдат понурил голову, смотрел на огонь.