Чардаш смерти

– Если родня пастуху – должна помнить, – рявкнул Колдун. – Ну! Ступай теперь сготовь горячего. Ну! Торопись!

Поймав мимолётный взгляд отца, Октябрина метнулась к печи, загремела посудой. Она тут не хозяйка. Где, что, сколько и почему положено – она ничегошеньки не знает, а вида нельзя подать, иначе… Она сама не заметила, как начала молиться. И было за что возносить хвалу Господу!

А Колдун вынул из саней и опорожнил на стол два больших картонных короба, полных разнообразной, богатой снедью.

– Мадьярский сухпай, – пояснил он. – Вторая венгерская армия пока ещё хорошо снабжается. Не все пути диверсанты подорвали.

Ей снова пришлось выдержать едкий, как кислота, долгий взгляд.

– Там должны быть колбаса и бекон. У мадьяр всегда есть колбаса и бекон. Ты знаешь, что такое бекон, комсомолка? Бекон – это мадьярское сало. Распаковывай, – командовал Колдун. – Да приготовь что-нибудь горячее. Да побольше наворачивай. Скоро мадьяры подтянутся.

– Когда они … прибудут, вы отправите пленного вниз, в холодную?

– Нет. Он слишком ценный человек. Нужно доставить его в Семидесятскую. До этого он не должен умереть.

– А в Семидесятской? Что станет с ним там?

– А там его, скорее всего, повесят!

Октябрина расспрашивала Колдуна, не отрываясь от работы. Обязанность кухарки помогала преодолеть страх. Она схватила ковш, побежала в сени, к бадье, наполнила чугунок водой и стала сыпать в него затвердевший на морозе картофель.

– Неправильно всё делаешь, – комментировал Колдун. – Сначала картоху сыпать. Потом воду лить, да не сырую, не холодную. Кипяток надо лить. Эх, неумёха! Интеллигенция, да? Из тебя такая же племянница пастуха, как из меня комиссар. Пастух-то дремучий был мужик. Бобыль. Чудо, что мохом не оброс. А вот сестра пастуха – вдова бездетная. Помнишь её? – совсем иное дело. Что-то неуверенно так киваешь. Вот недоумеваю. Откуда у него такая-то родня? От других сестёр-братьев? Да были ли они?

Октябрина крепилась. Она резала ломтями сало. Сало-то действительно было чудное, розовое, обсыпанное оранжевой паприкой, с широкими прожилками розового мяса. Она кухарничала, подбрасывала в топку поленья, стараясь не смотреть на Колдуна, ёжилась под его взглядом. Руки плохо слушались её.

– Послушай, Колдун, – внезапно сказал отец, и голос его показался Октябрине очень твёрдым, словно не намёрзся он, словно не настрадался от раны.

– Чего тебе?

– Отпусти меня.

– Ха! Да я бы отпустил. Но куда ты пойдёшь? Завтра рана твоя начнёт гнить. Через линию фронта тебе не перейти, а вот до виселицы ты ещё можешь дожить.

– Какая тебе забота о моей жизни? Ну, положим, меня не повесят, а издохну я в снегу. Гарантированно издохну. Тебе-то не всё равно?

– Твоя судьба быть повешенным, Красный профессор. Помнишь, я тебе обещал? Не повесили в семнадцатом, так повесят сейчас. Божий промысел можно лишь отложить, но отменить нельзя.

– Я знаю, за что ты мстишь мне!..

– Я? Гы-ы-ы!!! Не-е, я не мщу. Мстительность сродни гордыне и суть страшнейший из грехов. Не мститель я, но орудие Господа.

– Небескорыстное.

– Конечно! Надо же на что-то жить, а за таких, как ты, господин комендант платит дойчмарками. За живых – дороже. За мёртвых – дешевле. Ты, конечно, всё равно издохнешь, но я не хочу терять свои деньги.

– Отпусти. Это тебе зачтётся за покаяние перед партией. Ты уже каялся раз, Колдун. Покаешься и вторично. И партия примет твоё покаяние.

– Я беспартейный…

– Конечно! – лицо Родиона Петровича пылало. Октябрина старалась не смотреть на темнеющие в его подглазьях кровоподтёки, а отец горячился и, казалась, вовсе забыл о своих увечьях. – Тогда тебе придётся ответить за содеянное. Тебя будут судить. Судить по совокупности и за нынешние твои поступки, и за прежнее лживое покаяние.

– Я каюсь только перед Господом.

Родион Петрович хотел возразить, но закашлялся. Колдун смотрел на него с брезгливым интересом. Октябрине страшно хотелось вступиться за отца. Никто не смел смотреть на него вот так, как на последнего гада, как на платяную вошь или крысу, но, сцепив до скрипа зубы, Октябрина молчала.

– Ты, Колдун, и по молодости был подлецом. Я знаю и свидетельствую: скопидомная тварь, приспособленец и приживальщик у эксплуататоров трудового народа. Конечно, ты не полюбил революции. Конечно, в тайне озлобился, а покаяние твоё – фальшивка. Хочешь ли ты знать, девушка, кто это такой?

– Бывший кулак? – робко спросила Октябрина.

Больше всего ей сейчас хотелось успокоить отца. Подать ему чаю или, по нынешней скудости, хоть кипятка, но она не решалась, опасаясь выдать их обоих. Родион Петрович как-то слишком уж выразительно глянул на Октябрину, а та дрогнула, заметив, что Колдун перехватил его взгляд и быстро отвернулась.

– Я вам лучше расскажу кое-что из истории родного края, Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, – теперь голос отца зазвучал ровно и уверенно, словно он стоял на университетской кафедре.

Колдун отчего-то заволновался, подался было к двери, но на улице выло и мело ненастье. Пришлось вернуться и слушать..

* * *

– Матюху Подлесных в Борисоглебском уезде знал каждый. Кто помнит господский дом внука декабриста Волконского в Павловке, тот помнит и библиотеку во флигеле. Там, на втором этаже, висел портрет царя Николая Кровавого в натуральную величину. Хозяин поместья, князь Сергей Михайлович очень любил и эту комнату и этот портрет. Там были разные вещи, старые, привезённые его дедом и бабкой из Сибири. Поднимаясь в княжеский кабинет, я каждый раз проходил через «Сибирский музей», знал все картины и фотографии наперечёт: портреты декабристов, виды казематов, дед и бабушка князя в камере. На князе арестантская роба. Вдоль стен стояли витринные шкафы. В них документы, вещи, бывшие в Сибири. Поучительно.

Личность его кровавого величества мне по сей день во снах снится. С цепями и киянкой в руках является. Царь мне про Читу рассказывает, про Петровский завод и Благодатный рудник…

– Нехорошие сны для коммуниста, – заметил Колдун, но Красный профессор продолжал говорить так, словно в комнате он был один, словно его история не предназначалась для чужих ушей, а говорил он только для себя.

– Помню в библиотеке было окно огромное на западную сторону. А оконные рамы – дубовые. Такие огромные окна я только в княжеском доме и видывал. После окончания реального училища я работал в Павловке помощником управляющего. Одним из помощников. Так, мальчонка на побегушках. Я тогда молодой совсем был. А Матюха Подлесных работал на конюшне, на кузне… Да всюду! Трудолюбивый был. И льстивый. Князь относился к нему снисходительно. Матвей был сыном княжеского крепостного, раскрепощённого и разбогатевшего крестьянина. Можно сказать – свой человек. С рождения знакомый. Такой вот жизненный пример: угнетённый, сам стал угнетателем. Но поскольку Павловское хозяйство по тем временам считалось в уезде прогрессивным, Матвей Подлесных учился ведению дел. А отец его поставлял в имение разные продукты, скобяную и прочую дрянь. Князь семью Подлесных уважал. Сам Матвей почитал князя не менее, чем родного отца. Но были у Матюхи некоторые, скажет так, особенности. Я бы назвал их кулацкими задатками. Матвей Подлесных не только любил и копил деньги. Он давал в их рост под проценты. Папаша-кулак Матвею крупные суммы доверял. Тот ссужал многим. На этом деле семейство имело хорошую моржу. Матвей в те годы хоть и был человек ещё молодой, в финансовых операциях проявлял сноровку многоопытного выжиги. Половина уезда была у Подлесных в долгу. Сам князь, Сергей Михайлович, хоть и аристократ, но потомок декабриста, а значит, революционным идеалам не чуждый, при случае, если замечал, смеялся над ним, ёрничал. Ты же читала, милая «Преступление и наказание»? Нет? Там писатель Достоевский старуху подобную описал, а нашему Матюхе тогда и двадцати лет не сравнялось, но кулацкая закваска у него уже наличествовала. Ростовщик – типичное, противоестественное порождение прогнившего строя. Но самое забавное, что этот вот поместный ростовщик ещё и на клиросе пел. Религия, значит, ему не мешала деньги наживать. Если б не революция, выбился бы, пожалуй, и в большие магнаты, и в церковные старосты. Но революционная справедливость восторжествовала, каждого приобщив к производительному труду. Представь себе, Матвей из экономии даже не посещая кабаки. Носил очень простую одежду и обувь. К тому же папаша его, несмотря на значительное состояние, продолжал шить собственными руками обувь. Экономили на всём, а деньги клали в банк или давали в рост. Но революционная справедливость свершилась, и когда губернский банк лопнул…

– Порассуждай! Когда губернский банк лопнул, я воевал и был уже дважды георгиевский кавалер! – слова Красного профессора почему разозлили Колдуна. Он вскочил со скамьи, выпрямился. Убогая горница девичьего пастуха превратилась в крошечный закуток.

– Ну что же ты замолчал? – ревел Колдун. – Давай! Продолжай рассказ о язвах царского режима. О том, какой я плохой! Порождение! А ты сам-то кто?

– Ты – палач. Я – жертва. О чём тут рассуждать? – или слова Колдуна чем-то смутили отца, или рана мучала его, но от отвернулся к стене.

– Вчера я был жертвой. Сегодня ею станешь ты. Разве не справедливо? Палач и жертва всегда стоят на одной доске. Вот и мы с тобой стали. Осознал? – ревел Колдун.

– Сколько же ты раз всходил на эту доску? – усмехнулся Красный профессор.

– Не считал. Пока не перевешаю всех красных – не остановлюсь. Не перестану стоять на этой самой доске.

Октябрина украдкой посматривала на отца. Сейчас он возразит. Он не оставит шанса на победу этому деду Матюхе, пусть он даже и колдун, и тем более, если он монах-расстрига.

– Первый раз мы с тобой схлестнулись, Матвей, когда ты со своими… гм… соратниками пришёл грабить поместье князя.

– Я пришёл взять своё!

– Твоего там ничего не было. Ты работал у графа на жалованьи!..

– Так же, как и ты! Ты знаешь, зачем я приходил. Знаешь, что хотел забрать! – Колдун внезапно сник и тяжело опустился на скамью, и остался сидеть в ногах отца, сутулясь, уронив тяжёлые руки между колен.

– Хотел забрать, да не забрал, – тихо проговорил он.

– Поместье князя Волконского до тла разорила банда дезертиров и примкнувших к ним кулаков.

– Тогда-то ты, Роденька, впервые попробовал вкус человеческой крови. Изведал палаческого ремесла. Скольких ты тогда положил? А ведь ты, Родя, совсем молодой тогда был, а не побоялся схлестнуться с ветеранами империалистической войны. Меня тогда мой Георгий спас. Ты прямо в грудь мою пулей угодил. Помнишь? А за кулаков ты не толкуй. Не было в ту пору у нас кулаков. Кулаки есть более позднее изобретение вашего агитпропа.

– Я защищался от грабителей! Уже тогда я хорошо понимал где враг, а где товарищ. Запомнил!

– Я приходил взять своё!!

– Ты – ростовщик, дезертир, монах-расстрига.

Родион Петрович начинал горячиться. Зачем? Стоит ли этот дед-лесовик, совершенно, как оказалось, аморальный тип, его горячности? Да и молчит он. Вроде перестал возражать. Вскочил, бродит по избе из угла в угол. К пурге прислушивается? Ищет что-то? Октябрина на всякий случай встала обеими ногами на люк. Красный профессор, заметив её движение, примолк.

– Молодой? – снова подал голос Колдун. – Запомнил? Ты лучше скажи – сам-то ты кто? Кем стал за прошедшие двадцать лет?

– Я? Последователь идей Ленина – Сталина!

– Эка!! Гы-ы!! – Колдун затрясся от хохота. – Ленина – Сталина! Сознался!

– Я ни в чём не сознавался!

– Опять врёшь?! Идеи Ленина! Идеи Сталина! Идеи!! Возжелали построить рай на земле! От беда-то! Дак ить и построили!

– Человечество много веков мечтало о построении коммунистического общества. Мы, коммунисты, стремимся к воплощению этой мечты! Невзирая на козни мировой буржуазии и фашизма… – Родион Петрович приподнялся на локте.

Дрожа от возбуждения, он кричал. На губах его пузырилась розовая пена. Побуревшая от крови его правая штанина увлажнилась. На пол упало несколько алых капель. Сдался же ему этот старик с белой бородой! Подумаешь, ростовщик! До революции каких только ужасов не творилось. Октябрина в изумлении смотрела на отца. Ответственный, серьёзный, выдержанный, даже холодноватый порой, Родион Петрович крайне редко срывался на крик. Бывало, возвышал голос, зачитывая студентам цитаты из классиков диамата. Но то совсем другое дело! При чтении лекций, особенно когда речь заходила об истории Гражданской войны, профессор Табунщиков достигал подлинного артистизма. Учащиеся Воронежского сельхозинститута, особенно студентки, слушали его не дыша и широко разинув рты. Октябрина знала и то, что, войдя в амфитеатр аудитории, её отец испытывал такое же возбуждение, какое испытывает артист, выходя к рампе. Но сейчас, когда он оказался во власти злейшего из врагов, – к чему этот пафос? Если б не метель и не ожидаемое прибытие мадьяр, Лаврик и Ромка уже положили бы конец этим прениям. А так, приходится терпеть.

– Мы живём в трагическую эпоху… – проговорил Колдун.

– Конечно! – не выдержала Октябрина, но натолкнувшись на яростный взгляд отца, умолкла.

– Конечно! – подтвердил Колдун. – Святое попрано. Храмы порушены. Паперти в запустении. Вы методически искореняли православие, а меж тем оно являлось одним из столпов русской государственности. Царя убили, помазанника Божия… – Октябрине показалось или Колдун действительно всхлипнул? – Церкви разграбили и ввергли в запустение… Тут уж нечего и завоёвывать. Ничего нет! Остаётся только мстить.

– Мы будем мстить фашистам за каждый разрушенный дом!..

– Не-е-е!! Фашизм явление мимолетное. Война с эсэсэсэр погубит его. А ваш кривой коммунизм – на века. А почему? А потому, что её душа отравлена!

Колдун наставил на Октябрину белый, длинный палец, как наставляют пистолет. Потом он схватил со стола шапку и медленно двинулся к двери. Зачем он уходит? Куда?

– Принести бы воды… – пролепетал Октябрина. Она схватила ведро и двинулась следом за Колдуном.

– Попы толковали о рае небесном, а мы строим на земле! – прорычал Красный профессор вслед Колдуну.

– Не-е-е! – белобородый прекратил своё движение к двери внезапно и Октябрина с разбега воткнулась носом в его спину.

Странное дело! Вывороченный долгополый тулуп пах совсем не по-мужски, не табаком, не порохом, не звериной кровью, не ядрёным потом, но давно вышедшим из обихода, попранным церковным духом. Ладаном? Пряным дымком кадильницы?

– Вы думаете, что добились успеха. До сих пор так думаете. А немцы на Волге! А мадьяры на Дону! Сказать тебе, что вы сделали?

– Настоящий момент трагичен. Это правда. Мы живём в послереволюционную эпоху. Советское государство окружено множеством врагов. Да! Наш враг силён, но не всесилен! Мы победим!

Родион Петрович устало повалился на скамью, а его оппонент сунул лохматую свою шапку в руки Октябрине. Слава богу, он не пойдёт на двор!

– Не хотите ли чаю? – спросила Октябрина.

– Чай?! – Родион Петрович и сам кипел, подобно чайнику. – Послушай, Матвей! Новое общество является закономерным продуктом Великой Революции и единственным способом выжить и отстоять свое право на существование!..

– Уже не выжило ваше общество!

Колдун взмахнул руками. Длиннополый его тулуп с грохотом упал на пол. Колдун остался в длинной, до колен, перепоясанная армейским ремнём рубахе. Грудь и спину его крест-накрест пересекали ремни портупеи. Октябрина только сейчас заметила, что запястье его левой руки перевязано. На светлом ситце выделялись алые пятна. Колдун ранен! Значит, в его жилах течёт обычная кровь. Значит, его можно убить! Это открытие странным образом успокоило Октябрину. Избавившись от шубки и ведра, она спокойно расставила на замызганном столе посуду. Нечистая, убогая утварь вызывала брезгливое чувство, но она не стала перемывать плошки и чашки. Надо во что бы то ни стало прекратить этот спор. Но как?

– Вы похороните сами себя, самоубийцы, – продолжал Колдун. – Тем самым преумножая собственные грехи! В библиотеке князя Волконского была книжка Томаса Мора и я её читал. Вы навеки похоронили надежды на земной рай, построив этот рай на самом деле. Вы в яви показали страшную сущность многовековой мечты человечества.

– Ты классово чуждый нам элемент, Матвей! Тебе не понять!

– Я из крестьян, а значит – не чуждый. Должен бы быть не чуждым, но…

– В девятьсот семнадцатом году тамбовские крестьяне явились самыми настоящими разбойниками. Громили помещичьи усадьбы, разоряли культурные гнёзда, убивали беззащитных людей. Я сам видел это. И участвовал – пытался защитить достояние культуры от беснующейся толпы…

– Утихни. Ты не на кафедре, Красный профессор. Ваша власть чужда всем. Какое отношение имели евреи-подпольщики к пролетариату? А к крестьянству? Когда тамбовские мужики громили усадьбы дворян, я был солдатом.

Колдун зевнул. Препирательства наскучили ему. Он направился в самый тёплый из углов, за печку, подхватив со стола цветной хрусткий пакет с галетами. Вот он задел ногой половик, запнулся и едва не упав с раздражением уставился на яркую тряпку. Пожалуй, обшитый штапельной лентой кусок сукна с яркой, цветочной аппликацией выглядел странновато на истоптанном полу. Слишком шикарная вещь для избушки колхозного пастуха. Могло ли прийти в голову колхозному пастуху устилать пол в своём жилище половиками? Может быть, и Колдун рассуждает так же? Слишком уж долго он рассматривает пол у себя под ногами.

Дело спас Красный профессор.

– Да, откупиться тебе не удалось – забрили лоб. А потом, когда ты дезертировал из царской армии, Павловка была уже наполовину опустошена первым набегом кулаков и подкулачников. Ты лишь довершил дело, начатое твоими односельчанами-кулаками.

– Я не дезертировал. Армию распустили по домам правительственным декретом. Я вернулся в Павловку.

– А ваша семья? Родителя? Жена? – спросила Октябрина.

Ей почему-то вдруг сделалось жаль этого человека. Кругом неправ. Разве так бывает?

– Не был женат. Семью угробил комполка Переведенцев. Вот и вся семейная история, – говоря это, Колдун продолжал рассматривать половые доски.

Вот он сделал шаг к столу. Собирается взять светец? Что дальше будет делать? Она одна слышит возню под полом или…

Октябрина подскочила к Матвею.

– Позвольте мне осмотреть вашу руку. Пуля прошла навылет?

– Не-е. Только чиркнула. Крови вытекло и всё. В империалистическую меня контузило – вот это было дело. Вот это было плохо. До сих пор видения… Гы-ы-ы! А потом вот он, – Колдун кивнул головой в сторону Красного профессора, – выстрелил в меня. В упор. Но я, видишь, георгиевский кавалер. Пуля угодила в моего Георгия. Так Святой великомученик спас мою жизнь от красной шпаны.

Октябрина неотрывно смотрела на него. Белые брови, белые усы и борода, но щеки гладкие и такие молодые, похожие на огненные опалы глаза! Во рту её пересохло. Едва различимая слухом, возня под полом утихла. Молчал и Красный профессор на своей скамье. Объятие Матвея было внезапным и крепким. Перевязанной рукой он схватил её за затылок и притянул к себе. Октябрина ткнулась носом в его грудь. Наверное, она оцарапала щёку пряжкой портупеи, а может быть и нет. Она замерла, вдыхая такой странный, словно неземной, его запах. Колдун крепко прижимал её к себе раненой, левой рукой, а в правой его руке громко хрустел пакетик с галетами. Покой. Истома пробуждения в душистом стогу. На исходе лета, когда утра уже прохладны, в стогу тепло и с вечера, наслушавшись пения сверчков, ты спишь крепко, и ясное небо с низкими звёздами кружилось над тобой, баюкая. Гулкие своды запустелой, старой церкви в глухой деревеньке на берегу Хопра. Полустёртые лики библейских праведников смотрят со стен. Густо пахнет ладаном. Ах, почему от Колдуна пахнет не дёгтем, не махрой, не мужским одеколоном, наконец, но ладаном? В топке догорали поленья. На столе стыл заваренный ею морковный чай.

– Что ты делаешь, Матвей? – закричал профессор. – Ты же давал монашеские обеты! А теперь трогаешь её?

Рука Колдуна, разом утратив силу, безвольно повисла вдоль тела. Нет, он не стал отталкивать её. Просто отстранился, сделав полшажка вбок.

– Послушайте, э-э-э… Родион… – всполошилась Октябрина. – Вы слишком горячитесь. Так нельзя. Вы вредите себе.

Октябрина поднесла отцу чашку свежезаваренного, пахнущего оттаявшей землёй чая, но тот оттолкнул её руку. Чай выплеснулся на пол. В чашке его осталось совсем немного, на дне. Повинуясь настойчивым просьбам Октябрины, он все-таки взял в руки чашку.

– … после разгрома армии Антонова ты решил податься в монахи. Это вообще смешно! Ха-ха-ха!

Фальшивое веселье лишило Родиона Табунщикова последних сил, пальцы его разжались. Пустая чашка покатилась по полу и остановилась аккурат в середине люка, ведущего в подпол. Колдун наклонился, чтобы поднять её и снова замер, уставившись на доски. Именно в этом месте они были плохо подогнаны друг к другу. Октябрина кинулась к печи. Надо же что-то измыслить! Надо отвлечь внимание Колдуна! Ей на помощь снова пришёл отец. Голос его звучал слабо, но твёрдо.

– … но в монахах ты пробыл не долго. Борисоглебский уезд знает и помнит почём ты продал своего духовного пастыря. Все видели! Никто не забыл! Не знаю уж, чем ты так глянулся председателю губисполкома, почему Заминкин стал тебя защищать… Доводилось слышать по этому поводу разные антинаучные бредни. Но кто в это поверит?

Отец говорил, а Колдун, вовсе не замечая его, с пугающим пристрастием наблюдал за хлопотами Октябрины. Изумляясь, стесняясь, негодуя, она лопатками, кожей шеи, волосами, ощущала его взыскательный взгляд. Чем-то она глянулась ему? Не сумела скрыть родства с отцом? Странно! Казалось, Колдуна совсем не задевали оскорбительные речи Родиона Табунщикова. А Красный профессор в который уже раз за этот вечер разошелся не на шутку, то поднимался со своего прокрустова ложа, то падал на него в изнеможении. И каждый раз, когда его затылок соприкасался с твёрдой скамьёй, раздавался глухой стук.

– Ты подложи ему что-нибудь под голову, не то он черепом скамью проломит, – тихо проговорил Колдун. – У перекрашенных эсеров черепа особенно тверды. От них даже пули отскакивают.

Октябрина обернулась. Колдун уже снова сидел на скамье в ногах у её отца. Плечи его поникли. Наверное, устал совершать преступления против человечества, отрекаться и предавать. Октябрина вздохнула. Наверное, это и есть сострадание? Выходит, палач её отца жалок? Колдун между тем тонкими, странно белыми, словно и не мужскими пальцами, извлекал из хрусткого пакета с яркой этикеткой, квадратики галет и по одной прятал их в белых зарослях под носом. Время от времени он предлагал галету и её отцу, но тот всякий раз отказывался. И напрасно. От паршивой овцы хоть шерсти клок. Впрочем, Колдун вовсе не являлся овцой. Скорее наоборот. Синие его, льдистые глаза, блистали, так светятся январской ночью глаза вышедшего на промысел волка. Поначалу, в метели возле саней, он показался Октябрине глубоким стариком. Однако теперь она поняла, что Матюха лишь немногим старше её отца, а значит, совсем не старик. «Дед» – не более, чем прозвище. Матвей Подлесных лишь прикидывался старым. Коммунистическую бдительность хотел усыпить или иные, корыстные цели преследовал – кто знает? А их нечаянное объятие? А запахи? Вот сейчас он присел на скамью и будто бы отдыхает, и посматривает на Октябрину с сочувствием, скорее всего, притворным и с интересом, совсем уж постыдным. Такими вот взглядами провожали её парни однокурсники, а она отворачивалась и, высоко подняв точёный подбородок, давала понять, дескать не нужны ей и совсем напрасны эти молчаливые призывы. Но этот льдистый взгляд волновал её так сильно, что и утварь, и берёзовые поленья, и колун, и большой, туповатый разделочный нож – всё сыпалось у неё из рук.

А тут ещё отец со своей нелицеприятной критикой. Вольно же ему критиковать собственного палача! Надо, необходимо думать о спасении до того, как прибудут обещанные мадьяры. В минуты пауз, когда разговоры затихали, она прислушивалась к избе, но под полом, в клети, всё было тихо. Странно! Почему Колдун по прибытии не обыскал избу? Почему даже не попытался отобрать у неё колун? Позволил самой щипать лучину, колоть дрова. Вот он протягивает отцу галету. Тот отворачивается, прячет брезгливую гримасу, а сам ведь, пожалуй, более суток крошки во рту не имел! А Колдун хрустит галетой. Вкусно так хрустит. А потом снова предлагает.

Наконец голод победил брезгливость, и отец принял из рук Колдуна одну галету, быстро сунул её в рот, разжевал и проглотил. Колдун протянул ему следующую. Отец принял и её. Их ладони соприкоснулись.

– Какие у тебя руки-то нежные, Красный профессор! Видно, преподавание истории Губчеки не такая уж пыльная работёнка, а?

Родион Петрович поспешно отдёрнул руку и сунул вторую галету в рот.

– Голод не тётка, – усмехнулся Колдун.

– Я должен выстоять, чтобы продолжить борьбу.