Чардаш смерти

– Боец Гаврин! – рявкнул Красный профессор.

Октябрина вздрогнула.

– Я! – Лаврик вскочил на ноги, по обыкновению, широко улыбаясь.

– Приказываю дать бойцу Табунщиковой подзатыльник. Пусть переводит исправно, не отвлекаясь на девичьи мечты.

* * *

Линию фронта диверсанты – Красный профессор, Андрей Давидович Низовский и сам Ромка Саврасов – миновали вполне благополучно. Первую ночь провели в чистом поле, не разводя огня и здорово намёрзлись. На второй день, в деревушке с завлекательным названием Девица, была назначена встреча с Лавриком Гавриным. На эту встречу однокурсник Романа явился не один. Ох, и озлился же Красный профессор, увидев Октябрину! Роман крепко запомнил его слова:

– Твой напор и желание всё сделать по-своему не доведут тебя до добра.

Но обратно через линию фронта Родион Петрович дочь не отправил. Так Октябрина и осталась с ними. Отряд двое суток провёл в Девице. На задворках у Лавриковой родни, в амбаре пережидая сильную пургу. Ранним утром третьего дня Родион Петрович поставил всех на лыжи. Теперь их целью являлся железнодорожный перегон между станциями Латная и 215-й километр.

Десятикилометровый переход от околицы Девицы до места совершения акции Октябрина преодолела без нытья. Отстать она не могла, потому что шла второй, следом за Ромкой. За Октябриной шёл Андрей Давидович Низовский, бывший преподаватель с кафедры электротехники, он же – герой Гражданской войны, орденоносец. В те героические времена Низовский воевал под началом самого Тухачевского, о чём в прежние времена рассказывал с большим удовольствием, но в предвоенные годы язык-то прикусил. За Низовским следовал Лаврик. Этот нёс за плечами груз взрывчатки. Замыкал цепочку сам Родион Петрович Табунщиков, которого в каждом уезде от Воронежа до Борисоглебска торжественно именовали Красным профессором.

Мадьяра изловили неподалёку от безымянного хутора. Капрал, судя по всему, мародёрствовал по ту сторону железнодорожного полотна. Сонная, осоловелая от холода кляча тащила по первопутку сани с добычей и самого мадьяра. Ромка и Лаврик легко прижучили грабителя. Красный профессор конфисковал награбленное. Всей добычи оказалось: три мешка фуражного зерна и кое-что из провианта. Фураж пришлось оставить на поживу позёмке, зато остаток пути они проехали в санях, да и провиант очень даже пригодился. Ночевка предстояла тяжелая. Ввечеру снег перестал, небо прояснилось, но ударил крепкий мороз. В этой ситуации Лаврик оказался особенно полезен. Это он привёл их к замерзающему озерцу, на болотистом берегу которого притулилась древняя избушка, очень похожая по виду на жилище сказочной Бабы-яги. Сооружение стояло на сваях – толстых, почерневших от времени брёвнах. Лаврик сказал, что это охотничья заимка. В домишке нашлась печь, нехитрая утварь, незначительный запас топлива. Изба изрядно обветшала. Из щелей между брёвнами бахромой свисала пакля, крыша прохудилась, лесенка на крыльцо – без трёх ступеней, но это лучше, чем ночёвка в снегу, в двадцатиградусный мороз. Последние силы они отдали кобыле – кое-как разместили в избёнке, накрыли, накормили остатками фуража. Теперь животина громко дышит, но стоит смирно. В её больших, блестящих глазах отражается огонёк лучины. От неё и тепла больше, чем от печки. А они спать не укладываются. Пленного опрашивают. Красный профессор формулирует вопросы, Октябрина переводит, а Низовский обоим помогает.

– Позвольте осведомиться, почтеннейший, а техника соответствующая у вас имеется? – Низовский хитро щурил и без того узкие глаза. В избушке было дымно – печь топилась по-чёрному.

Октябрина перевела.

– Auf Wegen Feld Gendarmerie lokalen Herden leben zu löschen. Jetzt ist der Schnee. So wird morgen fahren[1].

– Die Technik ist. Geben Sie Wodka! Wodka ist?[2]

– У нас и хлеба-то в обрез. А ты о водке, – отозвался профессор. – Ты спроси его, Октябрина за дозорных.

– Дозоры у немцев всегда выставлены, – вмешался Лаврик.

– Der Schutz der Eisenbahn sind der SS,[3] – прилежно ответил пленный.

– Как часто патрулируют? Где выставлены посты?

Октябрина переводила. Пленный отвечал на все вопросы толково, без запинки.

– Вот предатель-то! Вот треплется! – рычал Лаврик.

Под скулами Гаврина ходили желваки. Он то и дело хватался за карабин, но сразу же откладывал – толстые рукавицы не защищали руки от стылого металла. Роман держал оружие на коленях. Внезапно интонации пленного изменились. Нет, он лопотал всё так же оживлённого, но теперь явно о чём-то совсем ином. Время от времени он на свой, венгерский лад, произносил, коверкая, русские имена. Родион Петрович тоже заметил смену настроения мадьяра, тоже стал прислушиваться, пытаясь самостоятельно, без помощи Октябрины осознать смысл его речей.

– Погоди-погоди! – сказал профессор наконец. – Что же ты умолкла, Октябрина, он ведь что-то важное говорит. Так?

Октябрина смущенно уставилась на отца.

– Он бредит, папа.

– Он какие-то имена называл. Что-то о казнях. Так?

– Папа! По моему, он дурак. Я бы подумала, что спьяну бредит, но он трезв. А толкует о колдовстве. Антинаучный бред какой-то.

– Может быть, этот гм… господин соблаговолит повторить? – встрял интеллигент Низовский.

– Ну! Давай! – Лаврик ткнул мадьяра стволом в бок.

Пленный вздохнул и начал сначала. Октябрина переводила.

– Он говорит: у нас нет шансов. Даже если не сумеем взорвать дорогу – шансов всё равно нет.

– Шансов на что? – улыбнулся профессор.

– Он говорит, нам не спастись. На оккупационные власти работает самый известный в этих местах колдун. Он пугает, наводит … что?

– Отводит глаза. Так в старину говорили. И этот мадьяр имеет в виду именно морок, Октябрина Родионовна, – проговорил Низовский.

– Антинаучный бред! – фыркнул Родион Петрович.

Мадьяр же говорил безостановочно. Щеки его зарумянились. Глаза блестели.

– Теперь он говорит, что этот человек – колдун – одновременно является и врачом.

– Целителем. Я бы так это перевёл, – вставил интеллигент.

– Он говорит… – Октябрина немного помолчала, прислушиваясь к лепету мадьяра. – … этот человек ловит диверсантов. Таких, как мы. А находит при помощи колдовства. Бред какой-то!

– Was ist das? Beschreibung![4] – проговорил профессор.

– Он не может описать! – горячила Октябрина. – Говорит, колдун отводит людям глаза.

– Наводит морок! – вставил Низовский.

– Он говорит, колдун никого не убивает. Всех отвозит… Куда? Ты слышал, папа? Он говорит, в Семидесяткое. Он говорит, у колдуна трое помощников. Все на белых конях.

Услышав о белых конях, Лаврик вскочил на ноги.

– Помнишь, Ромка, я тебе рассказывал? Про мою тётку Василину Игнатьевну? Это которая в Бога верит. Она видела их, Всадников Апокалипсиса. Все на белых конях. Рожи у всех ужасные. Один с белой бородой. Это было в конце лета, когда я первый раз через линию фронта ходил. Помнишь?

– Я тоже слышал, – нехотя отозвался Роман, обращаясь к Родиону Петровичу. – В рапорт бабьи бредни включать не стал. Когда бомбы и снаряды на головы сыплются – ещё и не такое померещится.

– Да. У нас большие пробелы в агитационной работе, – вздохнул Красный профессор. – Есть ещё много недостатков. Но вы, комсомольцы, должны понимать…

– Я понимаю! – воскликнула Октябрина. – Бредни попов крепко засели в головах сельских обывателей…

– Тяпа! Мы не у матушки твоей на кухне, а на боевом задании! Перебивать командира нельзя, Тяпа!

– Не называй меня Тяпой!

– Боец Табунщикова!

– Я пять раз ходил через линию фронта. Наслушался разговоров о всадниках. Пока люди в Девице были живы, только и говорили о них. Только теперь там разговаривать некому!

Ей показалось, или Лаврик всхлипнул? Нет, это слишком крепкий морозец заставляется слезиться глаза.

– А я три раза ходил, – вставил Роман. – Слышал только сплетни. На самом деле, никто этих всадников не видел. Недостоверная информация!

– Вы оба непревзойдённые мастера перехода через линию фронта! – воскликнул Низовский. – Гроссмейстеры!

– Тише, тише, молодежь! – профессор поднял обе руки кверху, совсем как на лекции. – Ложимся. Ты, Адрей Давидович, будешь сторожить первым. Через час тебя сменит Роман.

Не обращая внимания на гневные взгляды отца, Октябрина улеглась рядом с Ромкой. Обняла его сзади за плечи.

– Не боишься, Тяпа? Вот папка заругает! – тихо спросил тот.

– Папа имеет на этот счёт твёрдую позицию, – так же тихо отозвалась она.

– Какую?

– Нас завтра могут убить…

– И что?

– А то! Можно обниматься. Вот что!

Их заставила умолкнуть команда старшего:

– Всем спать! Не сплетничать. Подъём на рассвете. Завтра надо дело сделать.

– Спокойной ночи, папа! – проговорила Октябрина, но её услышал, кажется, только Ромка.

Сам он так и не сумел уснуть. Всё слушал, как щиплет лучину Низовский да ворочается возле двери пленный мадьяр.

* * *

Мадьяр заискивающе посматривал на Красного профессора. Холодная ночь, проведенная возле щелястой двери, превратила его в синюшного доходягу. Шинелишка и башлык покрывал слой инея, подкованные железом сапоги примерзали на каждом шагу, а валенок мадьяр пока не сумел добыть и, судя по всему, уж не добудет. Давеча, согрев потроха кипятком и страшными сказками о колдуне, он разрумянился, но к утру его щеки снова сделались бледны, а недельная щетина покрылась коркой льда. Низовский бегал вокруг саней, делая вид, будто помогает Лаврику запрягать кобылу. Ромка укладывал в сани вещи, между делом прислушиваясь к разговору дочери и отца:

– Папа, а что с пленным?

– С пленным по справедливости, дочь.

– То есть?

– Ты читала приказ командующего фронтом?

– Да.

– Подпись ставила об ознакомлении?

– Я…

– Пленных мадьяр не бывает.

– Но…

– Мы все дали присягу, – Родион Петрович начинал злиться. – Зря я допустил это своевольство! Надо было отправить тебя за Дон! Одну! Боец Табунщикова!

– Я!

– Шагом марш следом за бойцом Низовским! К саням, в сани, за санями!

– Есть.

– Marsh! Marsh! – повторил пленный и потопал ногами.

Октябрина покорно потащилась к саням.

Кто из них застрелит врага? Ромка посматривал на Красного профессора, а тот прятал глаза, когда к ним подошёл Лаврик.

– Надо отправляться, Родион Петрович. Что с этим? – Лаврик кивнул на мадьяра. – Я?

Профессор молчал. Лаврик снял с плеча карабин. Пленный что-то залопотал, но теперь не на немецком, а на венгерском языке, промёрзшими пальцами вцепился в профессорскую портупею.

– Ну-ну, милый! – Родион Петрович толкнул его легонько, и тот кулём повалился в снег да так и остался лежать. Кашель сотрясал его тело.

– Отпустить тебя мы не можем, – Красный профессор будто оправдывался, а сам всё время посматривал на Лаврика. – Через линию фронта мы тебя не потащим. У нас приказ – мадьяр в плен не брать. Ну что же ты, Лаврик? Стреляй!

– Я не промахнусь! – заверил профессора Лаврик и нажал на курок. Кашель тут же прекратился.

* * *

Взрыв получился красивым. Тонны снега взметнулись бело-огненной волной, подняв над собой одну из железнодорожных платформ.

– Дело сделано, – сказал Родион Петрович. – Надо уходить.

– Пристрелить теперь и лошадь? – спросил Лаврик.

– Пристрелим, когда она упадёт. Всем в сани!

– Но, папа!

– Боец Табунщикова!

И Октябрина покорно повалилась в сани.

Правил Лаврик. Низовский и Родион Петрович устроились позади. Ромке повезло снова оказаться рядом с Октябриной. Через шкуры тулупов, несмотря на цепкий мороз, он чувствовал тепло девичьего тела. Надо же так назвать человека! Тяпа! Да и что за человек! Ни минуты покоя не изведает эта Тяпа, пока не добьётся своего. Вот и сейчас она зачем-то пристаёт к отцу. Дался ей этот Матвей Подлесных! Образованная девушка, на двух языках говорит, но при этом верит в сказки про колдунов!

– Папа, ты веришь в сказки про колдунов?

– Нет. Да Матвей и не колдун.

– Матвей?

– Да. Матюха Подлесных. Это им пугал нас фашист. В каком-то смысле мадьяр прав. Матюха действительно пугало. Я знал его ещё по дореволюционным временам. Мы вместе служили в Павловке, у Волконского.

– Тот самый Волконский? Внук декабриста?

Вот Октябрина почему-то заволновалась. Дался ей этот Волконский! Гнилой аристократишко!

– Да, – отвечал Родион Петрович. – Если помнишь, до революции и я, и твоя мать работали в его имении. Там мы и познакомились.

– Я помню. Мама рассказывала… И с Матвеем Подлесных там познакомились?

– Твоя мать знает не хуже меня, что Матвей Подлесных дезертир и расстрига. Он ушёл воевать, когда мне было четырнадцать лет. Я плохо помню его.

– Значит, он не колдун и мадьяр соврал? – спросил Лаврик.

Пык-пык-пык – копыта кобылы погружались в неглубокий пока и рассыпчатый снежок.

– Матвей Подлесных дезертировал из царской армии. Просто ушёл из полевого лазарета под предлогом тяжёлой контузии. Что ж, вся последующая его жизнь подтверждает – контузия действительно была тяжёлой. А с властью рабочих и крестьян – с нашей властью – Матвей Подлесных так и не сумел найти общего языка. Когда экспроприировали имущество из усадьбы Волконского, Матюха сумел урвать своего. Но барское добро впрок ему не пошло.

– Но потом-то его, кажется, вывели на чистую воду, – рассеянно проговорил Низовский.

– А я слышала, что князь Волконский был неплохим человеком, – вставила свои пять копеек Октябрина. – Просто старик плохо разбирался в классовой борьбе…

– Это ты с голоса матери поёшь, – прервал дочь Табунщиков. – Князь действительно был уже очень стар в тот момент, когда свершилась воля пролетариата. А Матвей Подлесных был первейшим человеком в банде Антонова – пригодились нажитые в царской армии навыки.

– По слухам, он был георгиевским кавалером, – сказал Низовский. – Я был в цирке в тот день, когда он отрекался…

– В цирке? – изумилась Октябрина. – Так он ещё и циркач к тому же? Многогранная личность!

– Многогранная личность много красных бойцов положила, – продолжал Табунщиков. – Тухачевский назначил за его голову большую награду. И я его словил. Сам видел, как Матвей под дулами красных винтовок грыз землю, умоляя о пощаде.

– И что? Судя по всему, его пощадили? – спросил Ромка.

– Советская власть – самая справедливая власть в мире! Раз пощадила, значит, он того стоил! – воскликнула Октябрина. – Так что же случилось в цирке?

– Там Матвей отрекался от веры в Бога, – задумчиво проговорил Низовский. – Это был настоящий цирк с полётами и разными чревовещательными фокусами. Он странный, этот Матвей Подлесных. От той, давней контузии, будто видения у него…

– Галлюцинации, – подсказал Ромка.

– Тогда, в цирке, он сильно народ перепугал. Многих потом в волосной отдел чека вызывали. Велели не трепаться под страхом… – Низовский осёкся, глянул на Табунщиков и продолжил совсем уже в другом тоне. – Это в двадцать седьмом году было, летом, кажется. Так, Родион Петрович? Тогда в Борисоглебск шапито приехал…

– Да он попросту удрал тогда, – сказал Табунщиков. – Так же, как и от расстрельной команды в двадцать первом году. Так и говори Давидович. Здесь, в лесу, лишних ушей нет. Матюха тогда растворился в воздухе.

Низовский криво с неохотой, улыбнулся, отвернулся, примолк.

– Хопёрский факир Матвей Подлесных! Ха-ха-ха! – Лаврик согнулся пополам, пряча глаза.

– Хопёрский колдун, – поправил его Ромка. – Я тоже видел его. Доводилось. Перед войной мать сильно хворала. Так мы её к нему возили для лечения. Он на Деда Мороза похож – борода белая, нос красный. Только не добрый он. Денег с нас много взял, но матери, правда, помог. Мне показалось, деньги он сильно любит. Копит их, что ли? На что ему деньги в лесу-то?

– В жадности нет колдовства, – заметил Низовский. – Обычное человеческое свойство. Нехорошего разбора при том. А вот то, что он исчезать умеет внезапно, равно как и появляться, – об этом в Борисоглебском уезде с самой антоновщины толковали. Растворяться в эфире, чтобы вновь материализоваться совсем в другом уже месте – удивительное свойство! Исследовать бы этот феномен. Левитация, ноль-переход, ясновидение, а теперь ещё и это…

– Да ни в чём он не растворялся! Стыдно вам, Андрей Давидович, учёному, преподавателю, герою Гражданской войны, наконец, повторять этот антинаучный бред! Он удрал в лес. Самым подлым образом воспользовался заступничеством губернского начальства и удрал! – голос Красного профессора звенел едва сдерживаемым раздражением.

– А почему за него начальство заступалось? – не отставала Октябрина.

– Не знаю, – рыкнул Красный профессор. Судя по всему, ему больше не хотелось обсуждать колдуна.

– Говорят, он умел лечить такие болезни, которые никому больше не поддавались, – сказал Низовский.

– И охотником был хорошим. На волка, на медведя ходил один, – подтвердил Лаврик. – Но это уже было перед самой войной. По эту сторону Дона. Все говорили про его снадобье…

– Горькая микстура деда Матюши, так она называлась, – подтвердил Низовский.

– … он её готовил на волчьем жире. Говорят, любого зверя мог выследить. И человека. Всё наше районное начальство у него лечилось.

Лаврик по обыкновению горячился, вертелся на передке саней, едва не спихнул Ромку в снег. Лицо Красного профессора скрывали поднятый ворот ватника и низко надвинутая шапка, но Ромка и без того знал: Родион Петрович сейчас чрезвычайно зол. Нет, не любил профессор Табунщиков разговоры о чудесах. Материалист до мозга костей!

– Да. Он промышлял охотой. На волков охотился. По тамбовским лесам в двадцатых годах мнооого волков водилось. Матюха уходил в леса. По полгода никто его не видел, – сказал наконец Красный профессор.

– Сдается мне этот дизертир-монах-охотник-колдун весьма и весьма неординарная личность, – заметил Низовский. – Эдакий Дубровский нашего времени. Благородный, загадочный и… э-э-э…

– Романтический! – воскликнула Октябрина.

– Беда, если такой романтик встанет на наш след, – буркнул Родион Петрович. – Дед Матюха не романтик, дочь. Он дезертир и предатель.

– Не до романтики, когда брюхо свело от голода, – подал голос Лаврик.

– А вы, Октябрина Родионовна, что думаете об антинаучных бреднях? Об отводе глаз, ворожбе, знахарстве, всех этих странных исчезновениях и прочих антихристианских поступках? Раз этот человек монах… Пусть расстрига, но всё же.

Ромка уже не первый раз замечал, как Низовский с самым возмутительным мужским интересом смотрит на Октябрину. Ишь, старый гусь разохотился! Пытается увлечь девушку умными разговорами. Поразить своею интеллигентностью. Только здесь, в задонских снегах, под дулами вражеских орудий все они сравнялись, и Ромка – сын сельских учителей, и Лаврик – сирота, подкидыш, воспитанник солдатки из глухой деревушки, и Красный профессор Табунщиков, и интеллигент Низовский. Если не повезёт, все одинаково будут болтаться с петлями на шеях. Все, только не Октябрина. Только не она! Ромка шумно вздохнул. Он устал прислушиваться к журчанию умных речей Низовского. Да интеллигенту и не удалось закончить мысль. Будто испугавшись отдалённого воя, горестного и протяжного, старая ель уронила с лапищ пласты рыхлого снега. Кобыла тряхнула головой и перешла на рысь. Пык-пык-пык – глухо стучали её копыта. Пах-пах-пах-пах – отвечало им лесное эхо.

– За нами кто-то едет, – буднично проговорил Лаврик и тряхнул вожжами.

Все примолкли, прислушиваясь. Ромка слышал только глухое пык-пык-пык да стук собственного сердца.

Кобыла начала уставать, снова перешла на шаг и в ответ на понукания Лаврика лишь ниже опускала голову. Табунщиков, Низовский и Ромка соскочили с саней. Медленный снежок ложился на санный след со странным, размеренным стуком, словно кто-то ударял ладонью по промёрзшему бревну. Часто-часто ударял.

– Говорю же, за нами едут, – Лаврик говорил тихо, но его слова услышал каждый. – За нами гонятся, командир.

Ответом ему стал хлопок.

– Стреляют, – сказал Лаврик. – Метров двести сзади. Командир, они нагонят нас.

Родион Петрович обогнал сани, подскочил к кобыле и схватил уздечку.

– Тпру-у-у!

Лаврик натянул вожжи.

– Родион Петрович, вы что?!

– Тяпа, вылезай из саней. И ты, Лавр. Боец Саврасов! Роман Юльевич!

– Я!

– Доверяю вам жизнь своей дочери!

– Папа!

– Боец Гаврин!

– Я! – Лаврик соскочил с передка.

– Вы возглавляете группу. Следуете в пешем строю до деревни Девица. Там дислоцируетесь. Топите печь, согревайтесь до нашего с Андреем Давидовичем прибытия.

– Есть! У меня там и самогон припасён.

– Отставить самогон, боец Гаврин.

Не об этом ли, припрятанном в запечье самогоне, рассказывал Лаврик в Борисоглебской школе диверсантов? Самогон будто бы приготовила престарелая тётка Лаврика ещё в то время, когда немецкие танки утюжили чернозёмы Харьковской губернии. Неужели он до сих пор сохранился? Вот бы сейчас погреться!

– Боец Саврасов, до нашего прихода никакого самогона! Я рассчитываю на вашу сознательность! – Красный профессор любил щеголять умением угадывать тайные помыслы своих учеников.

– Да я и не думал. Я не пью!

– Боец Табунщикова…

– Папа!

– На морозе чур не целоваться!

– Смотрите! – прошептал Низовский.

Все обернулись в ту сторону, куда указывал старый интеллигент. Голубоватая дорожка санного следа ещё извивалась между стволов. Снег валил всё гуще, размывая следы полозьев. Тощий конь грязно-белого окраса ставил длинные ноги, подобно цирковой танцовщице, ровнёхонько в санный след. Он трусил неспешной рысью, повторяя траекторию движения саней. Животное, низко склонив сухую голову, с пёсьей повадкой, будто принюхивалось к следам. Всадник же в огромной лохматой шапке и длинном, закрывающем голенища валенок зипуне смотрел прямо на них. Приклад карабина он держал под мышкой. Ромка сам не свой от изумления несколько долгих мгновений рассматривал черное дуло.

– Боец Гаврин! Марш! – прошептал Родион Петрович, и Лаврик с бесшумной сноровкой заядлого лесника исчез за ближайшей ёлкой. – Табунщикова и Саврасов! За ним!

Ромка схватил Октябрину за шиворот и дернул за собой, но не сильно. Она не должна упасть, она не должна изнемочь. До Девицы ещё километров восемь, а снег становится всё глубже, и, кажется, поднимается ветерок, а часть их пути пролегает через поле. Ромка бежал, время от времени подталкивая Октябрину в поясницу. Лес становился всё гуще, и порой он терял Лаврика из вида. Но тот время от времени останавливался, поджидал их.

* * *

Они избегали стрелять по кобыле. Зачем-то им понадобилась измождённая, позабывшая о сытости коняга. Табунщиков быстро и первым разгадал их намерения. Он пристроился неподалёку от клячи, а та была настолько утомлена, что перестала реагировать на хлопки и щелчки выстрелов. Так и стояла статуей, лишь изредка переступая передними ногами. Лишь уши её чуть шевелились, а морда тянулась к залёгшему у неё в ногах Красному профессору.

А снег валил всё чаще. Крупные снежинки затрудняли видимость, и первые пять выстрелов Низовского пришлись мимо цели. Противников было всего четверо. Трое из них сидели на сухощавых, длинноногих жеребцах. Четвёртый – на крупной, но такой же тощей, как жеребцы, кобыле. Все лошади были подобраны в масть, словно происходили от одних родителей. Но сами всадники! Памятуя о страшных байках, Низовский заранее настроился на иронический лад. Однако реальное зрелище превосходило самую жуткую из досужих рассказок. Персонажа баек – хопёрского Колдуна – он признал по длинной, белоснежной бороде. Матвей Подлесных действительно чем-то походил на Деда Мороза. Но герою новогодней сказки полагается быть добрым, а этот безостановочно палил из карабина, свирепо скаля желтоватые, крупные зубы. Второй всадник – щуплый и горбатый – был настолько мал ростом, что не мог использовать стремена. Впрочем, внушительных размеров горб не мешал ему сидеть в седле с ловкостью античного всадника, сжимая худыми коленями бока коня. Второй был огромен и чрезвычайно уродлив с виду. Этого Низовский признал сразу. Этого он сам, лично, исключал с третьего курса сельхозинститута за академическую неуспеваемость и политическую нестойкость. Сволочь неплохо наживался, давая бедным студентам взаймы под процент. У него и прозвище было соответствующее – Мытарь. А вот имени Низовский, к сожалению, не запомнил. Лица третьего товарища Колдуна Низовскому пока не удавалось рассмотреть. Впрочем, что там гадать да рассматривать! Всаднику, вооруженному помимо карабина огромной, похожей на косу алебардой, по определению полагается быть страшнее смертной кары.

Конь карлика метался между голыми кустами, искусно вынося своего всадника из-под выстрелов. Настоящая, хорошо обученная, бывалая в боях кавалерийская лошадь. Откуда у животины взялись такие навыки после восемнадцати лет вполне мирной жизни? Не результат ли это колдовских ухищрений? Отгоняя прочь дурацкие, антинаучные мысли, Низовский старался поймать голову животного в перекрестье прицела. Да, двадцать лет минуло, с того времени, когда он сам в последний раз использовал оружие в боевой обстановке. Наверное, это можно назвать и кавалерийской атакой. Это было 8 декабря 1922 года. Они носились по заснеженным лесам, преследуя эсеровских бандитов. Именно тогда Низовский наловчился стрелять, не покидая седла, на скаку да по движущейся мишени. Тогда они словили восьмерых отрядников Семёна Шамова[5]. Восьмерых взяли живыми, а скольких перестреляли? Этого Низовский не помнил, но тело послушно вспомнило давно не востребованные навыки. Едва поймав в перекрестье прицела голову коня, он нажал на курок. Конь повалилась в снег совсем по-человечьи, ничком. Его всадник, истошно вопя, покатился в свеженаметённый сугроб. Другой, размахивая алебардой скакал прямо на него. Теперь Низовский мог хорошенько рассмотреть его безносое, лишённое губ и бровей лицо.