Забойная история, или Шахтерская Глубокая

Я бежала ему навстречу и кричала «Эй!». Думала, он как-то отреагирует, что-нибудь крикнет в ответ или помашет рукой, но он молчал и, как мне казалось, безучастно смотрел в мою сторону.

Когда рабочий был от меня уже метрах в пяти-шести, тоннель закончился, и я оказалась внутри горной выработки эллипсоидной формы, словно кто-то сделал выемку для гигантской таблетки. Шахтер сидел в кресле в самом центре этой сферы. Я замедлила ход и тихо подошла к нему.

Он был черным, как угорь. Его шахтерская роба пропиталась блестящей угольной пылью и, казалось, захрустит от прикосновения, как фольга. Кирзовые сапоги внушительного размера были изувечены вмятинами и царапинами. Черные пальцы имели странную форму, словно их вытянули и утончили. Он держался за подлокотники – кисти рук оплетали их, словно корневища. Глаза были закрыты.

Кресло, на котором сидел шахтер, напоминало деревянный трон. Высокая спинка треугольной формы с тремя набалдашниками – два по краям, один в центре. Мощные подлокотники, изгибаясь, перетекали в толстые ножки. Коричневая краска потемнела от сажи.

Рядом с креслом стоял напольный торшер. Похожие светильники я часто встречала в поселковых квартирах, но у этого металлический каркас абажура был густо увит узорной паутиной и припорошен блестящей антрацитовой пылью. Вдоль ножки болтался выключатель – кусок технического шпагата с привязанной металлической гайкой на конце. Из-под абажура лился мягкий свет, и шахтер вместе с креслом был очерчен границей светового круга.

Я тронула его за колено. Шахтер открыл глаза и сказа-л:

– Бледная ты какая-то…

Глядя на меня, он рассмеялся. Смех его был детский, непосредственный, совсем не мужской.

– Я провалилась в шурф, – сказала я.

Он снова рассмеялся, а я думала, что ему сказать. Решила сообщить, что перед ним бухгалтер расчетного отдела, которая в дни сверки может дать без очереди талон; шахтеры обычно заводят дружбу с расчетчи-цами.

– На каком участке вы работаете? – спросила я. – У кого сверяетесь? У Аллочки? Что-то я вас не помню!

Вместо ответа он зевнул и стал задумчив. Его лицо показалось мне странным: оно было продолговатым, как огурец, черты острые, птичьи. Но особенность заключалась в том, что его будто бы перекосило. Словно лицо зигзагообразно отразилось в кривом зеркале и навсегда приняло форму своего изображения.

Я сказала:

– Вы мне хотя бы покажите, куда идти, я сама выберусь.

– Мы находимся на глубине девятисот метров, – сказал он.

Я ничего не понимала во всех этих внутришахтных делах, цифра не произвела на меня впечатления. Но мне показался знакомым голос.

Он продолжил:

– Хочешь, я сделаю тебе бабочку?

Вспомнила. Таким мягким голосом говорил Арамис из фильма «Д’Артаньян и три мушкетера». Я пожала плечами и равнодушно ответила:

– Ну, сделайте…

Он оторвал руку от подлокотника, сжал в кулак длинные пальцы и протянул мне:

– Дунь!

Я дунула. Шахтер разжал пальцы, и я увидела на ладони мерцающий трепет. Он мгновенно принял форму бабочки и, взмахнув крыльями, вспорхнул с ладони. Бабочка переливалась. Ее крылья были нежно-лилового цвета, а на передних фиолетовым контуром были очерчены карие окружности. Казалось, бабочка смотрела на меня своими крыльями.

Шахтер улыбнулся и сказал:

– Дарю.

Бабочка летала вокруг меня. Я протянула ей ладонь, бабочка села и тут же растворилась в воздухе. И вдруг все эти пазлы – странные беспорядки на шахте, кресло с торшером внутри горной выработки, глубина девятьсот метров, светящаяся бабочка – сложились в одну невероятную картину. И картина эта не была страшной, а, напротив, светилась и переливалась тихими спокойными красками. Случись эта встреча там, наверху, в конторе, я бы, наверное, умерла от испуга, а здесь, в шахте, мысль о запредельном, наоборот, меня раззадорила. Когда поняла, кто сидит передо мной, я спрятала в карман руку, на которой только что сидела бабочка, и сказала:

– Вас зовут Игнат.

Он облегченно вздохнул, словно избавился от тяжелой ноши:

– Хорошо, что ты пришла.

– Говорят, что вы призрак…

– А что еще говорят?

На фоне покрытого сажей лица голубоватые белки светились, как неоновые.

– Ну… что вы были влюблены в откатчицу Хрис-тину…

– Не откатчицу Христину, а табельщицу Тамару. А еще?

– Что эта Христина, то есть Тамара, погибла из-за какого-то начальника. Вернее, шахтовладельца. Было, типа, нарушение техники безопасности. Давно, в девятнадцатом веке. А вы потом этого владельца убили. А сами бросились в шурф, не выдержав разлуки с возлюбленной, и стали призраком, который покровительствует шахтерам и ненавидит начальников.

– Какая романтическая история… – Он хохотнул. – Все было не так.

– А как?

– Мы с Тамарой познакомились в горном техникуме. Я пришел учиться на электрика, она на маркшейдера. Помню, стоим первого сентября на линейке, и она проходит мимо с подругой, такая легкая, нарядная, в светлом шелковом платьице. Меня словно горячим ветром обожгло. Вскоре познакомились, стали встречаться, через два года поженились. Она жила на Собачьем хуторе, в многодетной семье. Отец у нее был пьющий. После свадьбы я привез ее к себе, сначала жили с моей мамой, потом нам дали квартиру. Я ребеночка очень хотел, но она все откладывала. Она хотела сначала обу-строить быт, хватит, говорила, нажилась в бедности. А потом ей «Жигули» захотелось. Я перевелся в лаву крутого падения, там платили до тысячи в месяц. «Жигули» стоили пять-шесть тысяч, я думал: куплю машину, уйду с опасного участка. Жена работала в табельной. И вдруг до меня стали доходить слухи, что во время ночных смен у нее в каптерке подолгу засиживается начальник ВТБ. Я задал ей вопрос. Она ответила, что он инвентаризацию делает. А потом был взрыв… Ты помнишь ядерный взрыв?

– Мне рассказывали.

– Перед взрывом всех выводили из шахты, эвакуировали поселок. Я помогал ученым устанавливать оборудование. А в табельной как раз Тамара дежурила, ее смена. Я задержался, одно крепление долго не мог приладить, последним ушел с участка. Прихожу к клети, жду-жду, клеть не опускается. Никто не собирается выводить меня из шахты. Забыли. А Тамара взяла мой номерок с доски учета и в карман себе положила, а начальству сообщила, что в шахте никого не осталось.

Он замолчал.

– И что потом? – спросила я.

– С тех пор я здесь.

– Вы живете под землей двадцать лет? Но как?

– Давай на «ты». Угнетают меня эти официальные отношения.

– Давай, – согласилась я. – А как ты выжил?

– Не знаю. Со мной произошло что-то странное. Когда бабахнуло, я очутился внутри сияния. Видела северное сияние?

– На картинке.

– До этого я тоже только на картинках видел. Только там полосы изображены вертикальные одного или двух цветов, а там, где я очутился, полосы ходили вокруг меня, как спирали. Яркие. Всех цветов радуги. Там, внутри, я провел двенадцать часов, но времени не чувствовал, словно его не существовало.

– Но откуда ты знаешь, что именно двенадцать?

– Знаю, и все. Мне трудно это объяснить.

– И бабочку трудно объяснить?

– И бабочку… Я очень изменился после взрыва.

– Слушай, – спросила я после недолгой паузы, – а как ты узнал, что твоя Тамара тебя предала? Может, это как-то случайно получилось? Может, ее подменили на рабочем месте? Может, ей стало плохо, ее отвезли в больницу, а другую табельщицу забыли поставить в известность, что человек остался в шахте?

– Я все проверил в архиве. В журнале учета за тот день стоит ее подпись.

– Так это ты шухер навел в архиве?

Шубин захохотал:

– Я!

Он хохотал как ненормальный.

– Чего ты ржешь? Что тут смешного?

– А все смешное.

Он всхлипывал от смеха и утирал слезы. Казалось, он сейчас задохнется от смеха.

– Но после взрыва прошло двадцать лет…

Я пыталась вернуть его к разговору, но он продолжал хохотать. Он всхлипывал и вытирал рукавом слезящиеся глаза.

– Да успокойся ты! Расскажи, что ты ешь? Где берешь воду? Как спишь? Как человек может столько лет провести под землей?

Внезапно он замолчал и стал серьезен.

Смена настроения произошла так быстро, словно он механически переключил режим во внутренних настройках.

– Теперь я не совсем человек. Еда и вода мне не нужны. Я не ем и не пью. А отдыхаю здесь, в этом кресле. Ты когда-нибудь видела привидение? – внезапно спросил он.

– Нет, ни разу…

– Вот и я ни разу, – грустно сказал Шубин, но тут же заулыбался во весь рот: – Ты будешь моим привидением.

– В смысле? – Меня насторожили его слова.

– Ты будешь привидением. Не от слова «видеть», а от слова «водить». Ты будешь приводить людей к шурфу, к тому самому, в который провалилась, и сбрасывать вниз. А я здесь буду их встречать.

– Ты это серьезно?

– Да, – ответил он.

– Зачем тебе это?

– Нужно.

– Нормально! Клево ты все придумал! Очуметь! А ты у людей спрашивал, хотят ли они упасть в шурф?

– После того как я их обработаю в капсуле, они будут мне благодарны. Сначала немножко насилия, но потом они будут счастливы, что с ними это произошло. Это как удаление гнойника.

Мне стало нехорошо.

Ядерный взрыв, несомненно, повредил парню мозги. Сначала меня забавляли его странности, но теперь стало жутко. Я не подала вида и продолжила разговор:

– А что это за капсула такая?

– После взрыва образовалась капсула, и если провести в ней некоторое время…

Шубин замолчал и опустил глаза.

– Что? – спросила я.

Он поднял взгляд и продолжил:

– Если человек проводит двенадцать часов в капсуле, он становится другим.

– Каким другим?

– Представь себе кухню, в которой длительное время готовили и ели, но ни разу не убрали и не помыли. Представила?

– Представила.

– Опиши, как ты ее видишь?

– Ой, ну ты прям как школьный учитель. Нормально вижу. Грязища везде.

– Горы немытой посуды, залитая горелым жиром плита, стол, засыпанный крошками, фантиками, покрытый пятнами разлитых супов, забитое до краев мусорное ведро, клочья бумажного мусора рядом с ним, пол, усеянный бумажками-фантиками, кран и раковина, покрытые густым слоем известкового налета, кафельная стена в обильных масляных брызгах, засаленный подоконник с бутылью забродившего кваса. Так?

– Ну да. Так.

– А теперь представь, что все это хозяйство в один момент очищается до блеска. Грязь, мусор, хлам – ничего больше нет, все выметено, выбелено, отмыто. Воздух пахнет свежестью и звенит, как хрусталь. Представила?

– Ну, представила…

– Так вот, то же самое делает капсула с человеком. До нее он – грязная кухня. После – чистая.

– Значит, ты сейчас – чистая кухня…

– Так и есть.

– А это больно?

– Не очень.

– Покажи мне эту капсулу.

– Потом покажу. Тебе еще рано. После превращения ты не захочешь возвращаться, а мне нужна твоя помощь наверху.

– Не захочу я здесь остаться!

– Но и туда больше не захочешь.

– Почему?

– Слушай меня. Мне нужны мужчины. Четыре человека. И не просто мужчины, а мерзавцы, грешники, чем грязнее душа, тем лучше – больше света вольется. Будешь завлекать в лес, подводить к краю шурфа и сталкивать их ко мне.

– И ты всех их будешь в капсулу засовывать?

– Да, санитарная обработка.

– А потом?

– Потом отпущу. Они вернутся очищенными.

– Почему четыре?

– В капсуле осталось энергетического ресурса на четверых, хотя… может, и на пятого хватит. Я тебе потом дам знать.

– Но зачем все это?

– С момента возвращения они станут вирусоносителями света. Новая настройка станет для них программой, они будут повторять ее раз за разом, как балерина из механической шкатулки – крышка открывается, и плясунья вертится на одной ножке под волшебные звуки. А если проще, образ их мыслей будет накладывать отпечаток на образ их действий, а все, живущие рядом и наблюдающие за механизмом действий, бессознательно будут перенимать образ мыслей. Постепенно, медленно, капля по капле, из года в год этот вирус заразит все души и однажды вызовет всемирное воспаление, планету охватит эпидемия света и добра. Все исправятся, очистятся, переродятся. Наступит мировая гармония.

Он снова захохотал, он ржал так громко, что казалось, от взрывов его хохота начнется землетрясение.

Этот сумасшедший опасен, думала я, глядя в его светящиеся глаза. Отпустит ли он меня? Как избавиться от него? Что делать? Как попасть на поверхность? Буду кивать, изображать послушание и смирение, обещать отряды мужчин, только бы он помог мне выбраться из шурфа.

– А теперь вынужденная мера, – продолжил Шубин, – извини, но мне придется применить шантаж.

Я насторожилась.

– Чтобы гарантировать осуществление моих планов, я вынужден использовать давление. Если ты ослушаешься и не будешь делать то, о чем я тебя прошу, я чихну, когда в забой спустится твой отец. Ты же любишь отца?

– Шубин, ты дерьмо.

– Ну что же это такое! Молодая, симпатичная девушка и так некрасиво выражаешься. Это необходимая мера. Скоро ты поймешь, что наше дело является правым и благородным. А пока я буду следить за твоим отцом и ждать от тебя посланцев.

– Но это же не так просто. Попробуй этих мужиков в лес заманить. Дураки они, что ли? И в шурф как их сбрасывать? Я что, Шварценеггер?

– Ты молодая, красивая женщина, мужчины должны идти за тобой на край света, вот и приводи их на край шурфа.

– Шубин, отпусти меня! У меня мама наверху волнуется. Не смогу я этих мужиков сюда водить! Не получится у меня! Я боюсь, в конце концов! Ты же добрый, ты же вирусоноситель! Ты сказал, что капсула сделала тебя чистым!

Из глаз покатились слезы.

– Тише, успокойся, все у нас получится. Ты, главное, приводи их к краю шурфа, я буду тебе помогать, если что-то пойдет не так… Да успокойся ты наконец!

Он встал с кресла, взял меня за плечи и помог сесть на свое место. Кресло было теплым.

– Сейчас ты поднимешься на поверхность и пойдешь домой к своей маме. Ляжешь в кровать, поворочаешься с боку на бок, покрутишь разные мысли, а утром проснешься со спокойной и просветленной головой. Вот посмотришь, все так и будет. А сейчас расслабься, вот так. Возьми в руки выключатель.

Шубин вложил мне в правую руку выключатель от торшера и помог зажать его в кулаке.

– А теперь дерни за него, – продолжил он, – дерни, не бойся. Как будто выключаешь свет, ну!

Я дернула за веревку, и свет погас. Сразу же ощутила резкое движение под собой, словно я сидела в парке на аттракционе и начался сеанс полета. А еще через несколько секунд я почувствовала, как мою кожу обволок теплый воздух. Я открыла глаза. Солнце шло к закату, и тени деревьев растянулись во весь рост.

Возвращаясь, я делала зрительные пометки. Заходить на поляну удобнее всего со стороны старого раскидистого дуба, вот дорожка, ведущая к ручью, здесь недалеко от трех плоских камней, выложенных небрежными ступеньками, я вышла из воды. По руслу двигалась около пяти минут. А вот тропинка, ведущая на поляну, где проходил наш пикник. Я поднялась туда, но все уже разошлись. Костер давно догорел, и там, на пепелище, вперемешку с золой, лежало несколько фантиков от конфет.

Когда я вернулась, мать уже спала, она рано ложилась и рано просыпалась. Светильник горел, голова неудобно откинулась на подушку, сверху на груди лежала книга Геннадия Малахова «Закаливание и водолечение». Я убрала книгу, выключила свет и пошла к себе.

Глава 7

Отец оставил нас с матерью, когда мне было одиннадцать лет. Это было скорее закономерностью, чем случайностью, жили они неладно.

Родители познакомились в городе Советске Калининградской области. Молоденькая мама попала туда по распределению после медицинского училища, работала фармацевтом в аптеке.

После окончания политехнического института отец мог в армию не идти, там была военная кафедра, но зачем-то пошел. Так он оказался в Советской военной части, в младшем офицерском составе войск РТБ.

Не знаю, как родители познакомились, они никогда не рассказывали об этом, а я не спрашивала. Возможно, папа съел что-то несвежее в офицерской столовой, у него заболел живот и он пришел в аптеку за бесалолом или пошел в увольнение с другими офицерами, зашел на городскую дискотеку и там увидел танцующую маму. Первую встречу любят вспоминать счастливые пары, моим родителям не повезло.

Я много раз смотрела на фотографию, сделанную в то время в городском фотосалоне, пытаясь что-нибудь о них понять.

Мама в черной водолазке с длинными распущенными волосами. Челку она тогда не стригла, и длинные пряди, разделенные прямым пробором, шелковистыми струйками падали вниз. Милое лицо. Такие девочки в школе обычно играют Снегурочек на новогодних праздниках. Тонкие ниточки бровей, острый подбородок. Сколько я ее помню, она всегда рисовала верхние стрелки, даже тогда, в девятнадцать лет.

Папа в офицерской форме и фуражке. На лице – ирония. Его нельзя назвать красавцем, но обаянием он был наделен сполна. Помню, как только выходил на экраны какой-нибудь громкий фильм, знакомые женщины говорили отцу, что он похож на главного героя – то на Миронова, то на Нахапетова, то на Александра Михайлова. Была в нем та самая изюминка, которая делает актеров любимыми, а мужчин желанными.

Мама быстро забеременела. Они расписались и поехали в Тверскую область знакомиться с мамиными родителями. Мама рассказывала, что во время этой поездки она чувствовала себя очень неловко, ей казалось, что папу смущала бедность, которую он увидел в бабушкином доме. Мамины родители жили в деревянной двухкомнатной избе, дедушка был плотником, бабушка – медсестрой. С ними еще жили две младшие сестры-близняшки.

Оттуда отец повез мать на Украину. Его семья жила в селе в Донбассе. Дедушка работал директором школы, бабушка – учительницей младших классов. Благополучная сельская интеллигенция. У них были добротный кирпичный дом, каменные сараи, строились гараж и летняя беседка. Мама попала в рай.

Папе оставалось дослужить несколько месяцев, он оставил беременную жену и уехал в Советск.

Когда он перестал писать, мама тосковала, отправляла письмо за письмом, ходила на почту за ответами, но их все не было. Вернуться он должен был осенью, а летом родилась я.

Когда вернулся, они долго выясняли отношения, и папа признался, что полюбил другую женщину, генеральскую дочку (кажется, он один раз даже ездил к ней после службы, но этот роман долго не продлился).

В декабре мать собрала вещи, взяла меня и поехала к родителям.

Об этой поездке мать вспоминала не раз. Ехать нужно было больше суток. Она в суматохе плохо продумала детали. В поезде у нее закончились сухие пеленки и ползунки. Когда выезжала, грудь была полна молока, но, как только села в поезд, молоко исчезло. В поезде плохо топили, на улице стояли морозы. Я так орала, что сбегались люди из соседних вагонов. Помогали, кто чем мог, проводница принесла сухих вагонных простыней, кто-то из пассажиров раздобыл молока. Я не раз представляла себя на месте матери в те часы, и меня охватывала паника. Наверное, это же чувство испытывала тогда и я, голодная, мокрая, испуганная, по непонятной причине вырванная из привычного уюта.

Наш приезд не обрадовал родню. В доме была небольшая кухня с русской печью и комната, где ютились баба с дедом, две маминых сестры, а теперь еще мы. Я орала дни и ночи напролет. Не знаю, сколько месяцев мы провели там, но все это время украинские бабушка с дедушкой уговаривали отца поехать и забрать молодую жену с ребенком. Однажды он за нами приехал.

Три года мы прожили в селе, еще девять – в поселке Чумаки. Моему отцу как молодому специалисту дали квартиру. Мама работала в аптеке, папа – начальником участка на шахте. Меня отдали в детский сад. Из рассказов матери я знаю, что отец много времени проводил в компании шахтного руководства. Они пили пиво в местном баре, играли в футбол, устраивали пикники в лесу за поселком. Родители прожили вместе около двенадцати склочных лет. Потом на шахту в маркшейдерский отдел пришла работать молоденькая, яркая, ягодно-малиновая Эличка. Отец влюбился и ушел к ней. А мы с матерью остались жить в старой обшарпанной двухэтажке с печным отоплением, в окружении угольных сараев.

Помню, когда была маленькой, я липла к нему как шелковая ткань. Из всех поздних гостей папа носил меня, сонную, на руках. А я говорила всем, что, когда вырасту, выйду замуж за папу. Когда подросла, ходила с ним за пивом, на футбол. Отец ехал заправлять машину бензином – я всегда сидела на заднем сиденье. После школы заходила на шахту, сидела в кабинете и стучала на печатной машинке, пока он не закончит работу.

Когда отец ушел из семьи, наши отношения не прервались. Он познакомил меня с молодой женой, мы подружились. Я часто гостила у них, проводила каникулы.

Не знаю, видел ли Шубин ядерным зрением всю трепетность моей дочерней любви, но своей подземной угрозой он попал в точку.

Глава 8

В детстве у меня было живое воображение. Помню, я придумала, что у нас в квартире поселился маленький домовой по имени Юра. Я рассказывала о нем матери, сочиняла приключения, которые переживали мы с Юрой, когда родителей не было дома. Я была так увлечена своим персонажем, что однажды поверила в его реальность, и когда родители оставляли меня одну, шарила под столами и кроватями, пытаясь его найти.

В ту ночь, первую после встречи с Шубиным, в моей голове до утра вертелась карусель. То казалось, что никакого Шубина не было, а вся эта история мне приснилась, когда я, пьяная, уснула на поляне. То казалось, что Шубин был, но только лишь как мимолетное видение, как галлюцинация, вызванная шоком от падения. Под утро мне стало казаться, что Шубин всегда был в моей жизни, только раньше я его не замечала, а все мужчины, с которыми у меня были отношения, уже давно поселились на дне забытой штольни на глубине девятисот метров.

Больше всего меня беспокоил отец. А что, если все это мне не приснилось, не померещилось? Если действительно Шубин сидит в своем шурфе и ждет от меня мужчин, а я, думая, что все это игра воображения, не стану их доставлять? Что будет с отцом? Вдруг Шубин действительно чихнет рядом с ним и случится взрыв?

Я проснулась от щебета дверного звонка. Ломило тело, и побаливали ладони. Я увидела свежие царапины с въевшейся угольной пылью, и тут же нахлынула уверенность: Шубин существует.

Матери дома не было, мне пришлось встать и открыть дверь. На пороге стояла Зоя. Мы дружили с ней с девятого класса и были довольно колоритной парочкой. У меня рост сто семьдесят три, у Зои – сто пятьдесят. Когда мы с ней наряжались на дискотеку, она страшно раздражалась, если я надевала туфли на каблуках. У нее вся обувь была на гигантских платформах, но, стоило мне всунуться в свои лодочки, Зойкины платформы тут же теряли эффективность. Еще она комплексовала из-за своего веса. В высоту она была мала, а в ширину велика. Но все остальное великолепно. Она говорила, что ее бабушка по отцовой линии была цыганкой: длинная копна каштановых волос, сияющие, как светофоры, темные глаза, ресницы, как взлетающие лучи, пухлые, изящно вылепленные губы, белоснежные, аккуратно упакованные зубы. Она могла бы сниматься в рекламе шампуней, губной помады или туши для ресниц. Ее голова была идеальна.

– Мамка дома? – шепотом спросила Зоя.

– Не-а.

– А где она?

– На рынок, наверное, поехала.

– А чего ты в пижаме до сих пор? – подкрутила громкость Зоя.

– Только проснулась.

– Пойдем за травой?

– Куда?

– В Камышатку.

– Ты посадила там траву?

– Не. Там прям на обочинах растет.

– А разве ее можно курить?

– Можно.

– Не гони. Если бы от нее перло, твои дружки ее бы уже выкосили.

– Они еще не знают, что от нее прет.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю.

– Пробовала, что ли?

– Нет. Мне сказали.

– Кто?

– Дед Пихто.

– Ну и иди сама за своей травой!

– Да ты не кипешуй! Хилый сказал, что Циклоп недавно попробовал, и ему вставило. Пойдем, а то ничего не останется.

Курить траву Зою приучил ее парень по кличке Хилый. Свое прозвище он получил из-за худой и сутулой фигуры. Звали его, кажется, Сергей, а фамилия вроде бы Яковенко, но об этом давно никто не помнил, кличка, как имплант, давно стала его частью. Он был ярким представителем поселковой гопоты, и всем худшим в себе Зоя была обязана Хилому.

Я траву не курила, но решила пойти. Зоя работала сменным механиком компрессорных установок и знала много шахтных сплетен. Пока я одевалась и жевала бутерброд, она рассказала, что ее родители уехали с ночевкой к бабушке и мы после Камышатки сразу пойдем к ней сушить траву.

Ехать до Камышатки недолго, минут десять, но ходили автобусы редко, зачастую ждать приходилось дольше. Зоя предложила идти пешком, чтобы «растрясти булки»; она всегда думала о своей фигуре.