Дорога домой

Власин хорошо знал своего шефа и совершенно не доверял в этот момент его пикантному, по-своему даже эстетичному, цинизму. Для чего он сейчас все это несет? Поигрывает перед ним? Кокетничает? Или принял для себя решение покинуть службу и теперь зачем-то тянет за собой Власина? А может быть, он вербует Власина? Но куда? В другую разведку? Что за игра, черт побери!

– Обратите внимание, генерал, – тихо сказал Власин, вновь перейдя на «вы», – Иуды встречаются повсеместно, а Иисус – один. Предавая, Иуда всегда предает Его, кого бы ни предал. Но мне надоела эта болтовня! Что от меня требуется?

– Ладно тебе! На «вы»! Ну, хорошо! Я немного увлекся. Философия не моя стихия! Послушай меня, Александр Васильевич, мне звонил Багдасаров и достаточно подробно информировал о том, что на родине готовится переворот. Причем, заговорщики считают его не переворотом, а, как бы это сказать, возвращением к истокам…

Власин раскрыл было рот, но Сергеев властно, словно сенатор в Риме, приподнял руку, потребовав молчания и внимания.

– Ни слова! Это не философствование, полковник. Заговор организован старыми безумцами, которые ничего толком не соображают, но обладают властью и силой. Но и те, которые им противостоят, если уж не безумны, то подлы несомненно. Но… но за ними история! Да-да! История, потому что иного пути нет, как нет иного способа выжить стране. Консерваторы все просрали, теперь очередь за современными политиками. Думаю, Главный долго не удержится, и снесут ему голову не старые дураки из Политбюро, а новые политиканы. Ему так или иначе не удержаться! А мы должны выбирать, потому что мы и есть истинная власть.

– Власть? Какая мы власть? Первая, вторая, третья, четвертая? Или, может быть, есть еще пятая?

– Единственная. Мы – это информация на всех, включая друг друга. А тот, кто обладает информацией, обладает властью. Так что, дорогой мой, завтра садись за свое рабочее место и пиши сразу два плана, но не забывай о третьем. О том, который понадобится, когда не станет Главного и тех, кто собрался снести ему голову. Имей в виду две вещи: первое, что события будут развиваться стремительно, и второе – доносить на меня – дело гиблое во всех отношениях. Мне об этом станет известно сразу, а те, кому ты донесешь, вылетят из своих кресел по первой причине, то есть в связи со стремительно развивающимися событиями. Всё ясно, полковник?

Власин отвернулся: его голова была пуста так, как никогда в жизни. Он вдруг вспомнил о том, как попал в Париж: на хвосте у рыбы из глубоководной сибирской реки. Рыбы давно нет, а теперь, по всей видимости, не будет и страны, на территории которой течет та река, в которой обитала несчастная рыба. А в Москве – два сына, старший и младший, и оба не ведают еще, что им предстоит иной путь, чем путь их постаревшего отца. Власин еще не понимал, как это связано между собой, но что-то подсказывало ему, что связано, и что самое главное теперь – не два или даже три идиотских плана, а какое-то важное решение, касающееся его самого, жены и двух сыновей.

Он поднял глаза на Сергеева и просветлел лицом.

– Что? – удивился генерал. – Есть идея?

– Ага! Есть идея! – засмеялся Власин. – Если бы ты знал, какая идея!

– Ну, так скажи, какая!

– Зачем? Думаю, она же пришла и в твою голову. Но ты ведь ее вслух не произносишь! А?

Оба опустили взгляды в тарелку и задумчиво закивали, словно здоровались с останками кролика.

Глава 7

Оба мальчика Власины – пятнадцатилетний Максим и десятилетний Гаврик (назван в честь деда-чекиста по материнской линии) были ребятками веселыми и беззаботными. В специнтернате, расположенном в одном из тихих центральных райончиков Москвы, они числились сыновьями «видного советского дипломата», внуками «видных советских чекистов», а также правнуками «видного советского военноначальника» (по отцовской линии). Иными словами, мальчики были очень «видными» со всех сторон, поэтому им позволено было немного шалить и много бездельничать. К мысли, что мир создан исключительно для их развлечения, они даже не привыкали, потому что с этим и родились. Своих предков они почти не помнили, разве что чекиста-деда и его взбалмошную жену (их бабку). Но и те быстро ушли в мир иной. По отцовской линии им тоже почти никто не запомнился.

Единственной родственной отрадой по материнской линии был актер дядя Володя Постников. Позже, когда он занемог от старческого маразма и вдруг стал наезжать в интернат, искренне объявляя себя то дедом, то отцом мальчишек, их посчитали еще и выходцами из официальной советской артистической среды. Говорят, именно дядя Володя Постников помогал их дипломату-отцу долгие годы удерживаться во Франции. Все это необыкновенно ценилось руководством интерната, как клановое, вполне здоровое, с точки зрения советской генеалогии, явление.

Мальчиков ждала блестящая карьера: Московский государственный институт международных отношений, высшая школа КГБ СССР, разведывательное учебное заведение, аспирантура в МГУ, Дипломатическая академия, научная должность в одном из институтов Академии Наук, дипломатическая служба на высочайшем уровне, монографии, статьи, международные совещания и конференции, а также пленумы и съезды. Попутно – членство в ЦК и в международных организациях, борющихся за мир во всем мире против агрессоров и колониалистов. Но и дружба с этими самыми агрессорами и колониалистами тоже не исключалась. Словом, все как в шедевре режиссера Герасимова «Журналист» в его первой, зарубежной серии, но только еще круче, еще резче в очертаниях.

И все так бы и случилось, если бы однажды руководство великой страны вдруг не осознало, что руководить, собственно, больше нечем; что мыльный пузырь под названием «советская экономика» лопнул, источая гнилые запахи; что вся партийная и советская элита напоминает больше карикатурных героев эпического полотна придворного живописца, чем действительно является элитой; что больше нет денег на содержание густого генеалогического леса советских красных родов и что выживет теперь только самый наглый и самый хитрый, то есть начинает, наконец, действовать закон естественного отбора. Словом, заканчивался старый русский, а, точнее, советский, век, и начинался – новый.

Приметы нового времени сказывалось во многом. Почти сразу, например, прекратилось регулярное государственное финансирование интерната для особенно «одаренных детей из видных советских семей». Первой из проверенного педагогического коллектива сбежала директриса Раиса Ринатовна Давлетбаева, дама средних лет с крепким «фигуристым» телом, карими очами и пуком густых медных волос на затылке. Однажды утром она пришла в интернат, заперлась в своем кабинете, долго в нем возилась, чем-то гремела, куда-то звонила, потом распахнула дверь и вызвала к себе весь преподавательский и даже часть технического персонала.

– Вот, товарищи! – сказала Раиса Ринатовна, обводя руками вокруг себя и демонстрируя собранный в пакеты и узлы нажитый за семь последних лет скарб. – Собралась… Ухожу от вас, так сказать, на вольные хлеба, чего и вам желаю.

Раиса Ринатовна засмущалась от того, что сморозила глупость по причине причудливой кривизны своего советского стереотипного мышления. Она всегда опасалась, что поверхностность ее знаний будет время от времени подленько просачиваться сквозь нелепые склейки плохо усвоенных ею понятий. Успокаивала лишь общедоступная мысль о том, что «дураков в специнтернатах на руководящих должностях не держат». Ей казалось, что это усвоено всеми, хотя иной раз, заглядывая в глаза родителей некоторых своих питомцев, она начинала сомневаться так ли уж все с этим согласны.

– Да как же так, Раиса Ринатовна? – радостно возмутился физкультурник, он же завуч, Николай Николаевич Николаев, давно уже бредивший креслом, столько лет занимаемым Давлетбаевой. – Так неожиданно! Да как же мы без вас, дорогая вы наша! Неоценимая вы наша! Умница вы наша!

– Оставьте, Николай Николаевич! – раздраженно прервала его Раиса Ринатовна. – Уж кто-кто, а вы, мой милый, без меня прекрасно обойдетесь. Думаете, небось, что теперь вас назначат на эту должность?

– Я? Да что вы! Да Бог с вами! Мое дело простое – пробежки, прыжки в длину и в высоту и прочие удовольствия, – самодовольно ухмыльнулся физкультурник Николай Николаевич Николаев по прозвищу «Три Николая». Он-то был убежден, что, кроме него, на эту должность никто претендовать не смеет. Старейший член партии, верный принципам открытого и тайного информирования органов обо всех заблуждениях друзей и вылазках врагов, не блещущий образованием и не философствующий, «как некоторые», не имеющий врагов ни в преподавательской, ни в технической, ни в ученической среде, в меру пьющий, оптимистичный даже во время похмельного синдрома – все это и многое другое было достаточно серьезным аргументом, чтобы придавить конкурентов своими сухими пальцами, как вредных насекомых, и быть назначенным на должность директора специнтерната. Так что его заявление об отсутствии праздных амбиций на этот высокий пост было всего лишь необходимой позой.

– И правильно! – кивнула довольная Давлетбаева. – Правильно! Потому что на мое место уже назначена Любовь Антоновна Рукавишникова, наша скромная «биологиня».

Все растерянно обернулись назад, где в углу мышкой сидела маленькая, женщина лет тридцати пяти, с прыщавой кожей лица, сизыми, невыразительными глазками за толстенными линзами очков и бледно-розовыми, всегда дрожащими, словно в пароксизме начинающейся истерики, губами. Физкультурник по прозвищу «Три Николая» даже привстал, чтобы получше разглядеть эту хитрую подлую мышь, которая оказалась коварной крысой.

– Я?! – растерянно указала на свою плоскую грудь Любовь Антоновна и побледнела. Казалось, она вот-вот разрыдается и грохнется в обморок.

– Вы! Вам доверено! – твердо заключила Давлетбаева. Она очень не хотела оставлять вместо себя того, кто сделает всё возможное, чтобы затмить память о ней, а эта маленькая мышка, как бы ни тужилась, выше своего росточка никогда не прыгнет. И еще она предчувствовала острое наслаждение от ощущения того, как воспримет этот ее последний каприз стайка мелких, зубастых грызунов. Раиса Ринатовна любила доставлять себе необычные удовольствия.

– А как же вы, Раиса Ринатовна? Куда же вы? – запричитали все.

– А это пока секрет! Всему свое время!

– Э! – вдруг оправилась от первого шока Рукавишникова. – Я что же, теперь здесь сидеть буду?

В ее голосе как-то слишком быстро зазвучали нотки радостного возбуждения, что немедленно насторожило всех. К слову сказать, эта общая настороженность пробудила не сопротивление обстоятельствам, а скорейшее к ним приспособление. Суть ее состояла как раз в том, что исчерпывающе объясняло поведение нескольких поколений советских граждан: сопротивляться они разучились уже давно, а вот приспосабливаться, а, значит, так или иначе потворствовать развитию вредных и крайне опасных для жизнедеятельности национального организма обстоятельствам, умели и видели в этом единственный путь к спасению.

Хотя достаточно было лишь немного задуматься над механизмом работы этого процесса, и стало бы совершенно очевидно, что лозунг «свобода или смерть» куда более полезен для организма, нежели трусоватое «стерпится-слюбится». Потому что в таком случае еще, пожалуй, остается шанс выжить, а не мутировать в свою полную противоположность, выраженную уродством и слабостью. А это, как известно, природой никогда не поощряется и потому заводится ею же в зоологический тупик. Особь, вид исчезают, а, значит, исчезает и нация. Так что приспособляемость иной раз – дело крайне непродуктивное!

Но разбираться в этих философских хитросплетениях педагогический коллектив специнтерната не стал, потому что у него в этом не было ни малейшего опыта. Даже «Три Николая» немедленно уступил своим врожденным страхам и запрятал как можно глубже свои нереализованные амбиции.

– Чудесное решение! – первым воскликнул он и с тревогой впился в глаза «биологини» Рукавишниковой. – Лучше и не придумаешь! Вот ведь мудрость руководства! Вот ведь ход! Враги оторопели, я убежден!

Какие враги и почему оторопели оттого, что мелкую мышь назначили на хищный пост, никто из педагогов понять не только не мог, но даже и не намеривался сделать это. Просто мысль приняли как свежий лозунг и горячо зааплодировали.

– Браво! Поздравляем! Дорогая вы наша Любовь Антоновна! – раздавалось со всех сторон. Люди поднялись, пришли в движение, восторг неожиданно вспыхнувшей любви к мелкому грызуну грозил перерасти в массовую истерику. Раиса Ринатовна очумело оглядела коллег и подумала, что не до конца знала их, что переоценивала влияние собственной личности на каждого из них и что чаще, чем следовало, принимала их преданность за чистую монету. Она густо зарделась и резко хлопнула ладонью по столу. Все одновременно вздрогнули и разом обернулись к ней. Рукавишникова тоже привычно приподнялась и испуганно-преданно вперила подслеповатые глазки в раскрасневшееся лицо директрисы. Она вдруг с ужасом подумала, что всё это было лишь шуткой или даже испытанием на верность. И теперь всем несдобровать! Такой интернат! Такие возможности! Регулярные продуктовые заказы в спецраспределителе, блестящие характеристики, поездки в Болгарию, Венгрию, Польшу и в ГДР с делегациями по обмену педагогическим и политическим опытом, наконец, зарплата на пятнадцать процентов выше, чем в обычной средней школе – за секретность, за ответственность, за вредность, то есть за государственную полезность. Да мало ли! И всё так неожиданно обвалилось, так глупо распласталось и теперь ни за что не поднимется!

Вероятно, такие же мысли были у всех, но Раиса Ринатовна вдруг криво усмехнулась:

– Но! Но! Загалдели! Я еще пока здесь! Старый король еще не умер, чтобы орать его наследнику «да здравствует король!» Завтра! Завтра, друзья мои, наша уважаемая Любовь Антоновна вступит в свои права. А сейчас все по местам: нас ждет молодое, трепетное поколение, которому нет дела до кадровых революций! Хотя, впрочем, это и не революция, а скорее – эволюция! Не так ли, преподаватель биологии, товарищ Рукавишникова? Эволюция?

Любовь Антоновна после секундного замешательства закивала. Педагогический коллектив облегченно выдохнул и широко заухмылялся. Загремели стулья, зашелестели платья, заскрипели ботинки, и Раиса Ринатовна осталась одна в окружении нажитого ею скарба. Она грустно улыбнулась и устало махнула рукой, будто отгоняя от себя рой навязчивых мелких мошек.

Раиса Ринатовна Давлетбаева шла на повышение, причем не прямо вверх, а по соблазнительной диагонали. Её рекомендовали помощником «по общим вопросам» к советскому чрезвычайному и полномочному послу в одной маленькой, но очень важной европейской державе, к Никите Матвеевичу Зеломудрову. Кто-то может сказать, что это вовсе не повышение, но этот «кто-то» просто ничего не смыслит в таком деле. Директор даже специального, почти секретного интерната – все же всего-навсего руководитель педагогического коллектива, пусть даже весьма квалифицированного, и лишь только посвященные понимают его роль в политической жизни страны. А вот помощник чрезвычайного и полномочного посла, да еще такого ранга как товарищ Зеломудров – это, как сейчас принято говорить, «брэнд», фирменный знак, акт особого доверия. В том, что Зеломудров будет расти, нет никаких сомнений, а, значит, он непременно потянет за собой свою команду, тем более, если она рекомендована ему самим генерал-полковником Бероевым.

Покойный муж Давлетбаевой, полковник КГБ Рашид Эльдарович Давлетбаев, долгие годы, до самой своей смерти от чего-то очень загадочного, был старшим референтом Бероева. Соблазнительная в молодости, да и в последующие годы, Раиса Ринатовна сразу обратила на себя внимание любвеобильного генерал-полковника. Это немало способствовало карьере мужа, да и ей доставляло много самых разных удовольствий: от телесных до личных карьерных. О связи Бероева с Давлетбаевой не знали только мертвые, но только мертвые набрались бы смелости это обсуждать между собой.

Связь Раисы Ринатовны и генерала Бероева продолжалась и после неожиданной смерти Рашида Эльдаровича. Напротив, она даже окрепла и стала еще более трогательной, почти как невинная любовь между братом и сестрой. Однако годы шли, и Раиса Ринатовна больше не могла рассчитывать на то, что своими прелестями сумеет удержать Бероева. Ведь она не была ему женой, а, значит, не имела даже и этих, весьма умозрительных, шансов.

Генерал-полковник был человеком разумным и опытным. Он понимал, что время склонно разрушать пространство, особенно, если фрагментом этого пространства является тело женщины. Но и демонстрировать черную неблагодарность столь верному телу он тоже не намеревался. Необходимо было придумать ход, в соответствии с которым то, что «нам мешает, нам и поможет».

Назначение стареющей лиса Зеломудрого на «чрезвычайный и полномочный» пост, а также неоднократные намеки Крюкова и кое-кого в ЦК партии на то, что за Зеломудровым будущее, подсказали Бероеву тот самый ход. Ему теперь были остро необходимы свои люди около Зеломудрого, причем, с двух сторон: с одной – племянник Лешка Гулякин, и старая боевая подруга Райка Давлетбаева – с другой. К тому же, Раиса Ринатовна больше не будет ему, Бероеву, досаждать своим присутствием в Москве. И благодарность ей… так сказать! Великолепно! Блестящая разведывательная комбинация! Школа, черт побери!

Назначение состоялось без особых трудностей. Член партии с незапамятных времен, «безупречный руководитель», заслуженный учитель истории и обществоведения, рабочая, так сказать, косточка, в меру образованная, член райкома партии, депутат городского Совета, орденоносец (Орден Трудового Красного знамени, Знак Почета и три медали), верная и неглупая, морально устойчивая, нравственно выдержанная – всё это было несомненным «активом товарища Давлетбаевой Р.Р.». В ее партийной характеристике именно так всё и было записано. Словом, появился еще один начинающий дипломат, правда, за счет «практически невосполнимой потери» в системе советского просвещения. В заключительном слове на бюро Московского горкома партии это сообщил соратникам заведующий административным отделом. Кто-то из старых большевиков или большевичек даже всхлипнул, решив, видимо, по причине своей возрастной рассеянности, что партия хоронит очередного своего верного бойца. Но боец умирать не собирался! Напротив, жизнь только начиналась! Вдова чекиста, партиец и педагог Раиса Давлетбаева делала шаг в новое измерение.

Однако же вернемся в интернат. «Молодое и трепетное поколение, которому нет дела до кадровых революций», о чем с доброй иронией сказала в виде последнего напутствия педагогам новоиспеченный дипломат Давлетбаева, раньше самой власти знало о том, что власть в интернате поменялась. Откуда и как такие слухи произрастают, загадка почти биологическая. Разобраться в ней также невозможно, как в возникновении любовного импульса. Ясно лишь одно: и то и другое появляется из глубин человеческой природы и исключительно во имя выживания биологического вида.

Питомцы специнтерната звали за глаза свою «биологиню» Любовь Антоновну Рукавишникову «Мышкой».

– Мышку на место Раисы назначают! – авторитетно заявил низкорослый, толстый внук заместителя министра не то тяжелой, не то средней, не то еще какой-то очень секретной промышленности, он же – сын советника посольства где-то в Тихоокеанском регионе, Борька Тихонов, по прозвищу «Боров». – Слыхали?

– Ты-то откуда знаешь? – недоверчиво ухмыльнулся Максим Власин, его одноклассник.

– А это уже государственная тайна! – поднял кверху палец Боров. – Источники информации не выдаются даже под страхом смерти!

– А Раису куда? – не унимался недоверчивый Максим.

– Куда надо! – важно ответил Боров и вдруг понизил голос: – В одну маленькую, но очень важную европейскую державу, где много-много банков и много-много разных тайн. Помощником, словом, к чрезвычайному и полномочному.

Но новое назначение в это время не особенно беспокоило питомцев специнтерната, потому что учебный год подошел к концу и до сентября 1991-го года им было свершенно безразлично, кто блаженствует в директорском кабинете.

Однажды поздно вечером Максима и его младшего брата Гаврика дежурный воспитатель по специнтернату, о котором говорили, что он спившийся разведчик, позвали к телефону.

– Алло! Хлопцы! – услышали они голос отца. – Как вы там, шпана замоскворецкая?

– Классно, батя! – ответил за обоих Максим и грубо отбил руку младшего брата от трубки. – Гаврик тут мешает!

– Гавриил – твой младший брат, Макс! Он мешать не может! Выпорю! Обоих!

Но в тоне отца Максим Власин почувствовал необыкновенную веселость, и то, что он намерен пороть сыновей, совсем не было похоже на правду.

– Папа, вы приедете с мамой? Вдвоем? – умудрился все же выкрикнуть в трубку Гаврик. Он был значительно ниже высокого и худого Максима – полный и неуклюжий, поэтому не мог одолеть брата не только в борьбе за телефонную трубку, но и за всё, что должно было делиться между ними поровну – внимание родителей и удовольствия мальчишеских развлечений.

Александр Васильевич услышал младшего сына:

– На этот раз вы приедете к нам, ребятки. Я уже звонил в свое ведомство, документы вам приготовят и сообщат об этом в интернат. Билеты на самолет и всё прочее привезет кто-нибудь из моих коллег. Пусть дядя Володя Постников вас проводит. Мама ему позвонит. Она, кстати, шлет вам горячий парижский привет и настоятельно требует, чтобы вы жили дружно и умно. Впрочем, второе – это уже мое требование!

Гаврик вставал на цыпочки и прижимался горячей полной щекой к щеке брата. Ему удалось услышать в мембрану трубки почти всё.

– Классно! – запрыгал он, как теннисный мячик, и закричал так громко, что дежурный воспитатель, подслушивающий на всякий случай разговор из-за угла, даже вздрогнул. – В Париж! Батя! А к океану поедем? Или хотя бы к морю!

– Поедем, поедем! – отмахнулся на том конце телефонного провода отец. – Если будете себя правильно вести! Да, а как ваши успехи на ниве знаний, братцы?

– Как всегда, батя! – усмехнулся Максим. – У меня на этой ниве все в порядке, всходы ждем в виде правильных оценок, а вот у некоторых балбесов урожай будет так себе. Соответственно их интеллекту.

Гаврик густо покраснел и с упавшим сердцем отстранился от щеки брата.

– Ты что? – зашипел он. – Меня же в Париж не возьмут! К океану!

Но Максим раздраженно отвернулся от него и закончил:

– Нормально всё, батя! Подзатыльником обойдется! Во всяком случае, на второй год не оставят, так что, можно сказать, по-большевистски, по-ленински «план-минимум» выполнен.

– Ого! Подкованный у меня старший сын! – засмеялся Александр Васильевич. – Здорово вас муштруют!

– А как же! – съязвил Максим. – Родина!

– Ты это… – испугался Власин-старший. – Того…! Что за шутки?

– Какие шутки на ночь глядя, батя? – рассмеялся Максим. – Ладно! Всё путём! Ждем депеш и бандеролей!

Разговор прекратился, Александр Васильевич устало опустил трубку в своем «верхнем» кабинете, что над посольской «субмариной».

Он начинал выполнять личный план, который пришел ему в голову в «кроличьем» ресторане. Одновременно с этим полковник Власин писал два других совершенно секретных плана – о том, как вести себя оперативному составу в случае переворота, а как – в случае его провала. Там было множество подпунктов, множество нюансов, в которых, пожалуй, никто не стал бы разбираться.

А в Москве двое его мальчишек радостно запрыгивали уже под свои казенные одеяла. Старший, Максим, засыпая, думал о юных школьницах-парижанках, и втайне мечтал сойтись с ними со всеми как можно ближе… ну, хотя бы, с одной из них! Его младший брат Гаврик в это же время видел себя на борту океанской яхты, рядом с отцом, человеком мужественным и стойким, ну, и, так уж и быть, с братом Максимом где-то на заднем плане. На Максима осуждающе поглядывала мама и кивала ему на красивое, волевое лицо Гаврика: «Гляди, балбес, как должен вести себя истинный мужчина!». Глубокие, свинцовые воды, омывавшие борт океанской яхты, резала огромная остроносая, рыбина, которую когда-то вместе с дядей Артуром Петровым поймал в Оби отец. Гаврик лучезарно улыбался маме и снисходительно косился на трусоватого старшего брата. Высокий, стройный Гаврик был прекрасен в своей мужественной ясности.

В полубреду мечтаний Гаврик всегда выглядел так, как выглядит в жизни Максим, а Максим был очень похож на Гаврика – невысокий, рыхлый, с бледным лицом.

Их жизнь только-только начиналась, а в ней уже было столько странной путаницы…

Глава 8

Отец Василий с трепетом в душе выслушал прихожанку Анну Гавриловну Власину и, благословив ее, отпустил.

Анна Гавриловна, как и обещала, выяснила у мужа, что за слухи расползаются по Москве о каком-то заговоре или готовящемся перевороте, и прибежала с этим к святому отцу. Разговор состоялся все в том же саду за храмом, в уютной беседке, ближе к полудню. Чаю на этот раз не было, как не было и киевского вишневого варенья, московского печенья и парижских сладких сухарей. Оба торопились – один выслушать, доложить, куда следует, и поспешить к службе, а вторая – сообщить батюшке все, что вызнала, и скоренько вернуться домой. Да и нашептывала-то Анна Гавриловна скороговоркой, нервно оглядываясь, будто выдавала страшную государственную тайну: