Зелёные яблочки

Даша достала фартук и повязала его на талии. Только после этого стала вязать шерстяной носок. Глашка, наклонившись к ее уху, уже нашептывала последние деревенские новости. Набрав в легкие побольше воздуха, она собиралась поразить подружку последней вестью, о которой перешептывались местные девчата. Но не успела.

В открывшуюся дверь без стука ввалились двое замерзших парней. Лица их были красными от мороза. Неловко перетаптываясь у порога они озирались в поисках знакомых лиц. Было видно: давненько они здесь не бывали. Сидящие на лавках девчата прятали улыбки и разглядывали их исподтишка. Гостеприимная хозяйка пришла на помощь.

– Чего стали около порога, как будто забыли совсем мою хату? – громко упрекнула Августина пришедших.

Увлеченные картежники, наконец, оторвались от игры и тоже уставились на пришедших. Даже азартные игроки отложили карты и наблюдали за ними. Всем было интересно посмотреть на вернувшихся с «действительной» службы. Какими они стали после долгого отсутствия? Исправила ли армия непутевого балагура Никитку? А всегда серьезный Егор, может, научился улыбаться? Или опять слово из него не вытянешь? Девчата разглядывали новых парней исподтишка. Раздевшись и преодолев первое смущение, парни прошли на середину комнаты. К ним тут же подскочил один из картежников, еще несколько ребят вскочили с мест. Начались рукопожатия, похлопывания по спине.

Парней усадили на лавку около стола в ожидании рассказа о нелегкой службе.

Никита, польщенный вниманием молодежи, приосанился, огляделся вокруг: все ли внимательно слушают и начал рассказывать о муштре на плацу, об отцах-командирах, пекущихся о служивых, о житье-бытье вдали от родной деревни.

Деревенские парни слушали, не сводя любопытствующих взглядов с рассказчика: ведь многим предстояло пройти все это. Отслужившие, но еще не оженившиеся парни, молча усмехались в усы. Уж больно складно все получалось у Никиты.

Егор, в отличие от друга, сидел молча, изредка покачивая головой и усмехаясь, когда друг начинал плести небылицы. Истощившийся запас приготовленных заранее баек да молчаливый друг, сидящий рядом и не особо поддерживающий его, охладили пыл рассказчика. Никита заерзал на лавке, в поисках поддержки, может у кого вопрос назрел. Но публика постепенно теряла интерес. Парни потихоньку перекидывались картами, девчата сидели, уткнувшись в свои бесконечные вязания. Тут Никита вспомнил о непростительно забытом гостинце для девок, купленном в уездном городке. Любил Никита привлекать к себе внимание, да так, чтобы потом говорили о нем в деревне. Вот и теперь, рисуясь, он стукнул себя по лбу, как будто вспомнив о чем-то очень важном.

– Егор, ты чего же сидишь? – громко обратился он к другу. Тот вопросительно поднял глаза.

– Мы же девкам гостинцы принесли, нешто забыл? Посмотри, какие девки без нас выросли: прямо цветочки степные, не чета городским!

Егор, подошел к сундуку и достал, из под наваленных на него шуб, большой кулек, свернутый из коричневой магазинной бумаги. Кулек поменьше извлек оттуда же Никита. Развернув бумагу, они подошли к девчатам.

– Эх, красавицы, отложите свои бесконечные носки, да варежки, принимайте городские угощения, пряники сладкие, конфетки яркие! – Никита опять был в центре внимания.

Смущенные девчата переглядывались, подставляя ладошки. Не каждый день приходится принимать угощения.

Егор, черпая ладонью из кулька, сыпал конфеты в подолы притихших девчат. Никита оделял их пряниками. Девчата, жеманясь, принимали неожиданные подарки.

– Ты поменьше захватывай, медведь, – урезонил Никита друга, – так всем не хватит. – Погляди, сколько девок подросло, пока мы армейскую науку проходили.

Егор оделял девчат, сидящих на краю первой лавки.

Сдобная девка Парашка, жеманясь, отстранила его руку:

– Зачем так много? Мы тех конфет наелись уж, чай не бедные.

Егор поднял на нее глаза. Он вспомнил, что это дочка мельника.

– Надо же, как вымахала, – подумалось ему. Он помнил многих девчат и парней, здесь присутствующих, еще подростками.

– То ли время летит, то ли мы изменились – после отлучки всё другим кажется, – подумал Егор. По приезде ему показалась маленькой родная деревня, а уж родная изба, до горечи в горле, была мала и примитивна. После города, в котором они служили с Никитой, его широких улиц, огромных домов, порой даже в несколько этажей, соборов, златоглавых церквей, мощеных улиц, даже казарма казалась хоромами по сравнению с деревенскими домиками.

Мать обиделась на него, когда он поделился впечатлениями после приезда.

– Век так жили, сроду в городе не была и не поеду.

Но теперь, глядя на девчат, Егор немного расслабился. Местные девчата показались ему привлекательнее городских. По крайней мере, красивее. Он перешел на другую сторону горницы и начал раздавать гостинцы сидевшим на второй лавке девчатам, которых еще не успел рассмотреть. А посмотреть было на кого: все крепкие, розовощекие. «Правильно мать говорит: на такой женишься – горя знать не будешь, и детей здоровых нарожает и хозяйство обиходит. Чего еще мужику надо?» – Вот такие мысли витали в голове присматривающегося к девчатам Егора. Но случайный взгляд, брошенный на сидящую рядом с крепко сбитой подругой девчонку, напрочь выбил хозяйственные мысли из головы парня. Ноги вдруг не захотели слушаться хозяина и сделать шаг в ее сторону. Сердце екнуло и провалилось вниз. Непослушными пальцами он захватил пригоршню конфет и протянул девушке: угощайся. Голос изменил ему, прозвучав слишком хрипло. Дыхание перехватило. Раньше Егор не встречал таких девчат.

Две длинные косы, перекинутые со спины на грудь, были пушистыми, и цвет их был необычен. Темно-каштановые они, в свете стоящей на столе лампы, отливали золотистым блеском. Девушка подняла огромные зеленые глаза, обрамленные темными густыми и такими длинными ресницами, что они касались прямых темных бровей.

– Ишь, глазищи-то! Как листва ранней весной, – тут же отметил про себя Егор. Розовые губы, уголки которых были немного приподняты, отчего казалось, что улыбка не сходит с этого нежного лица. Нижняя губа, слегка оттопыренная, напоминала капризного младенца. Немного удлиненное лицо с легким румянцем на щеках цветом напоминало дикий степной шиповник. Смотрела она слегка удивленно, а в глазах было такое добродушие, казалось: никто и никогда не обижал ее, а она верила, что этот мир – ласковый и добрый. По сравнению с другими девчатами. она была худенькая или скорее тонка в кости, как говорили о таких в деревне.

– Откуда взялась такая? – пронеслось в голове Егора. Уж слишком нежна она была для деревенской непосильной жизни. Как назло, Егор не мог вспомнить: чья она дочь.

– Ты чья? – спросил он, чтобы не молчать, а еще, чтобы никто не заметил его замешательства – ведь засмеют потом. Разум на минуту покинул его, и Егору, вдруг до боли, захотелось прижать ее к груди, так чтобы хрустнули ее тонкие косточки, чтобы она задохнулась от его объятий. Целовать ее улыбчивые губы, чтобы ее тонкие руки обнимали его, запутались бы в волосах….

Она улыбнулась:

– Мамкина да папкина.

Егор сыпал конфеты ей в подол, – угощайся!

Девушка засмеялась:

– Зачем так много?

Останавливая его она положила свою ладошку на его руку. Егора окатило горячей волной. Еще ни одна особа женского пола так на него не действовала.

– Ну и никогда прежде не встречалась такая, – подумал он, c неохотой перейдя к другой девушке, так как сзади его подталкивал раздающий пряники Никита. Городские гостинцы достались всем, конфетами оделили даже лежащего на печи деда, немного разочаровав его. Он ожидал, что приехавшие поднесут рюмашку.

– Сахару меньше уйдет с чаем, – решил практичный дед, – тоже польза.

Вечер проходил незаметно, вот уже освоились и недавние гости. Никита с азартом проигрывал отцовские медяки. Егор тоже проигрывал, но такого азарта, как у друга, не испытывал, Он был полной противоположностью беспокойного и неугомонного Никиты. Иногда Егор, исподтишка, бросал взгляд на сидевшую среди подруг Дашу. Ему хотелось, чтобы первое впечатление, произведенное ею, ушло. Хотелось оглянуться и увидеть Дашу такой же, как и все сидящие в горнице девчата. Тогда можно бы было выказать ей свое внимание. Впечатление необычности делало ее такой недосягаемой, такой невесомой. Казалось: дотронься до нее, и она исчезнет, упорхнет; нельзя дотрагиваться до нее такими большими, мозолистыми руками.

– Такие только для принцев! – c горечью подумал Егор, – хоть бы раз глянула в мою сторону!

Молодежь расходилась с посиделок. Кто-то уходил по одиночке, кто-то, не стесняясь, уводил девушку. Такие пары должны были или скоро пожениться, или все к тому шло. За отношениями между молодыми людьми наблюдала вся деревня. Было неприлично просто так показывать их на людях. Вот если посватался, тогда никто не осудит, коли молодые вместе появятся где-нибудь в обществе. А если дело до того не дошло, тогда только тайные встречи. Неписанные деревенские законы старались соблюдать, дабы не стать добычей сплетниц.

«Сестра, домой пора!» Услышал Егор сбоку от себя строгий голос какого-то парня. Он бросил взгляд в ту строну. Рядом с Дашей стоял высокий парень, очень похожий на нее.

Даша неохотно подняла голову:

– Иду, иду.

Видимо забыв про конфеты в фартуке, девушка резко поднялась, и яркие обертки оказались у ее ног. Егор привстал со стула, ему хотелось кинуться к девушке, помочь. Но стоящий рядом брат остудил его пыл. Осуждающе посмотрев на сестру, Лука опустился рядом и стал собирать в ее сложенные лодочкой ладони рассыпанные конфеты. Другой брат держал шубку, добытую из-под кучи полушубков и шубеек.

Егор смотрел на них и, видимо, пропустил свой ход, потому что Никита уже теребил его:

– Ты не уснул, полчанин? Твой ход, не то быстро «дураком» будешь.

Егор нехотя бросил карты:

– Пошли на воздух, покурим.

Никите надоело играть, он тут же вскочил, быстро раскопал полушубки, и друзья вышли на улицу. Даша со своими братьями уже отошла на некоторое расстояние от дома. Смеясь, они перебрасывались снежками, и догоняли друг друга.

– Ее братья не дадут и подступиться, – c горечью подумал Егор. Никита, поёживаясь от мороза, свернул цигарки из местного табака. Егор чиркнул спичкой и яркий огонёк осветил довольное лицо друга.

– Хорошо дома, правда? – толкнул Егора в плечо неуемный Никита. – А ты смурной чего-то? В город опять хочешь? По муштре скучаешь? А я наслужился! – продолжал Никита, – погуляю, присмотрюсь, да и женюсь на самой красивой из деревенских. Знай наших! Или нет! Сначала к Парашке подкачусь. Мать говорит: за ней мельницу дают. Вот это – невеста! – мечтательно улыбался Никита. Егор взглядом провожал уходящую девушку и ее братьев. Веселая толпа вышла на дорогу, ведущую к хутору.

– Так вот откуда она, – понял Егор. Теперь было понятно, почему не мог вспомнить: чья она. Хуторские в деревне появлялись редко. Он припомнил, как, однажды, подростками, они с Никитой в Рождество пошли на хутор христославить. Зажиточные хуторяне оделили их монетками, пряниками да конфетками. А тетка Катерина, мать этой девчонки угостила пышными пирожками. Довольные они выходили из хутора. И тут им вслед понеслась припевка, выкрикиваемая тоненьким девчоночьим голоском:

– Чашки, ложки, чугунки. Кислянские ребята – дураки.

Вслед за ними бежали двое мальчишек и девочка, выкрикивающая деревенскую дразнилку. Девчушка была мала ростом, а волосы ее отсвечивали радостным солнечным светом. Брат, чуть повыше ее, молча поглядывал на чужих, не решаясь дразнить. Между деревенскими и хуторскими не было особой дружбы. Но и спорить с такой малявкой они не стали. Никита лишь притопнул на нее ногой и, не оборачиваясь, друзья пошли своей дорогой. У мужиков дела поважнее есть, чем обращать внимание на такую пигалицу. Теперь Егор удивлённо смотрел ей вслед. Вот тебе и малявка, вот тебе и пигалица. Когда успела так похорошеть?

Несколько дней мела метель, заносила, и без того белую, бескрайнюю степь. Сыпала пригоршни снега, набирая снежинки в свои огромные ладони и, завертевшись как юла, раздувала их во всю мочь своих необъятных мехов. Оттого вся степь была неровной: где‒то видно черную замерзшую кочку земли, а рядом: нанесенный вьюгой белый сугроб, высокий, как скирд соломы, оставленный с осени в поле. Занесла метель и ручеек за хутором, и тропинки, проложенные до деревни. Стоял теперь хутор, отрезанный от всего мира, засыпанный до самых крыш. Откапывали хуторяне друг друга каждый день, потом сообща откидывали снег от сараев, прокладывали тропинки до общественного хуторского колодца. В сугробах прокапывали ходы, чтобы добраться до соседей.

Бабка Авдотья, стоя у плиты, пекла пирожки. Печка была давно протоплена, лишь под таганком тлели тонкие лучинки, изредка подбрасываемые бабкой. На табуретке расположился дед Василий, распуская березовую чурку на белые лучины. Он аккуратно складывал их в стоящий рядом старый таз. Сноха не терпела беспорядка, да и сам дед был большим аккуратистом. Бывший поп: он никогда не курил, не произносил непотребных слов. Не ругал детей. Самое большое ругательство, которое дети когда-либо слышали от него было: «ах, анчутки вы этакие». Даже выкрутасы строптивой жены вызывали у него лишь легкое неодобрительное покачивание седой головой. Все в семье знали, что дед, несмотря на свое крестьянское происхождение, учился в семинарии. Успешно закончив ее, служил в приходской церкви. Прихожане души не чаяли в своем духовнике – отце Василии. И даже бабка Авдотья успела побыть попадьей. Чем она очень гордилась. Но не долго. Отец Василий по характеру прямой и честный человек, высказал свое мнение об одном высшем церковном чине. Слова свои забрать назад не захотел, извиняться не стал, cчитая себя правым. Ему намекнули, что если отец Василий не укротит свою гордыню, он может лишиться сана. Отец Василий, тогда еще молодой человек, гордый да горячий, не смог укротить свою гордыню, а подал прошение о снятии с него сана. Просьбу быстро удовлетворили. И оказался отец Василий сосланным на далекий хутор. Поселился в отцовской хате. Нельзя сказать, что отец был доволен возвращением сына, на которого возлагались большие надежды. Ведь не каждый в деревне такой умный, чтобы в семинарии учиться. А у Васьки тяга к учебе еще в деревенской школе обнаружилась. Не было ему и пяти лет, когда Васька, напялив вместо штанов, отобранных матерью за уход без спроса из дома, материнскую длинную кофту, убегал в школу. Молоденькая учительница сажала его на последнюю парту, чтобы не мешал. А он каждое утро упрямо убегал за своими братьями в деревню, словно пять верст в один конец не были для него изматывающими. Родители смирились. Братья стали по очереди возить его на плечах, сменяя друг друга на неблизкой дороге. Да и было за что. Он быстро усвоил решение задачек. Учительница посоветовала родителям не забирать его из школы.

– Он очень способный мальчик. Надо отправить его учиться в город, – говорила она.

В город Ваську отправили. У отца – Федота Лазоревого – были деньги на его учебу. К тому времени он обжил свой новый хутор и, как говорится, крепко стал на ноги. Земля, черная, как по весне прилетевшие грачи, давала хорошие урожаи. Жена, еще не сломленная болезнью, нарожала сыновей. И вот младшенький, самый любимый оказался и самым способным. Только способный Васька, однажды приехав домой, объявил, что поступил в семинарию. Отец был разочарован его поступком. Федот надеялся, что умный сын разбогатеет в городе, станет уважаемым человеком. Ведь деревенские тоже не лыком шиты. А там глядишь и денежки, вложенные в его ученье, вернет, приумножив конечно. Но надежды родителя не оправдались. И умный сын с семьей вернулся на тот же хутор, с которого когда-то уезжал с надеждой на лучшую долю. Независимый характер не всегда способствует продвижению. С тех пор бывший поп жил затворником. С хутора никуда не выезжал, даже в церковь. Отец Никодим не раз отчитывал его в своих проповедях, приводя пример бесконечной гордыни. А дед Василий молчком читал религиозные книги, да приносимые из деревни газеты. И даже со своими родными был не многословен. Вот и теперь он степенно строгал лучинки, думая о чем-то своем. Подошедшая сноха заглянула через плечо бабки Авдотьи:

– Мамаш, пирожки-то бледные совсем, вы бы подкинули лучинок.

Бабка Авдотья, фыркнув, бросила ухват, которым придерживала сковородку. Молча полезла на печку. И уже оттуда, отвернувшись к стене, пробурчала: вот и пеки сама. Не выдержав, все же свесилась с печки: не угодила, ты посмотри! – уже громче возмутилась она. Дед, молча созерцавший такую картину и давно привыкший к выкрутасам жены, покачал головой и тяжко вздохнул. Для Катерины такие выпады свекрови тоже не были неожиданными. Она подбросила дровишек под таганок, огонь весело накинулся на неожиданную добычу. Пламя поднялось, и масло в сковороде тоже зашипело веселее. Пирожки зарумянились, покрываясь аппетитной розовой корочкой. Катерина споро снимала их со сковороды. Стоящая у стола Даша уже подносила на доске новую партию пухлых пирожков.

– Катерина, – обратился дед к снохе, – пусть из детей кто отнесет пирожков Петру. У них ведь некому их испечь.

– Да я против, что-ли? – в сердцах она кидала пирожки в шипящее масло. Лицо Катерины раскраснелось. Она не была жадной, но заботы свекра о семье старшего сына, воспринимала, как обузу для своей собственной семьи. Приходилось и хлеб печь для них, да и делиться, пусть и не последним, но все же куском. То блинов им отнеси, то вот – пирожками поделись. Она и сама бы послала кого-то из детей к деверю, а свекор только подлил масла в огонь своей просьбой.

– Ну ко, Дарья, оденься, да сходи к дядьке, отнеси пока теплые, – недовольно обратилась Катерина к дочери. Даша посмотрела на стол, где лежало подошедшее тесто. Надо было лепить пирожки, не то тесто опадет. Да и мать одна вряд ли справится у плиты, ведь не осталось налепленных пирожков. Бабка Авдотья не слезет теперь с печи до вечера, не станет помогать.. Но перечить матери не стала. Катерина, посмотрев на стол и, увидев там лишь неразделанное тесто, приказала: да не долго там! Помогать некому.

Даша и сама не собиралась задерживаться в гостях. Она боялась сумасшедшей тетки – жены Петра. Прошел уже не один год с тех пор, как она, по мнению деревенских, стала дурочкой. -Да еще хорошо, что спокойная, – сочувствовали местные кумушки, – чего бы мужик делал, ежели бы буйная была? И так неотлучно сидит с ней. Достается мужику.

Петр сам стирал, убирал, даже варил. Но вот хлеб испечь он не умел. Приходилось мириться с недовольными катериниными взглядами, принимая испеченный ею хлеб. Но румяные круглые хлеба стоили перенесенных унижений. Хлеб у Катерины был самым вкусным в деревне. Умела она и за тестом уследить, чтобы не перестоялось, и огонь в печке поддержать, чтобы не подгорели караваи.

Даша завернула горячие, только снятые со сковороды пирожки в чистую белую тряпицу и, одевшись, вышла из сеней. Яркое солнышко, соскучившееся по людям, словно заигрывая, бросило ей в лицо ослепительно желтые лучи. Даша улыбнулась, посмотрев на небо. Она была рада и закончившемуся, наконец-то, затворничеству, когда даже просто выйти из дома – большая проблема, не то чтобы сходить в деревню, и улыбающемуся ей солнцу. Сугробы не казались уже такими непреодолимыми. По вырубленным дедом в снегу ступеням она поднялась из своего двора наверх. Еле заметная тропинка вела к колодцу. Похоже, Харитон рано утром ходил за водой. По этой тропинке Даша, напевая и подпрыгивая, побежала к видневшемуся невдалеке дому дяди. Никакие заботы не могли омрачить ее веселое настроение. Душу переполняли вполне земные чувства, она любила и свою строгую мать, и строптивую бабку, и вечно молчащего деда, особая любовь у нее была к отцу. Впрочем, было у них это чувство обоюдным. Отец тоже души не чаял в единственной дочери. Она всегда становилась на его сторону, когда отец приходил выпивший от Харитона или, когда привозил его невменяемого из деревни мерин, изучивший характер хозяина… Лошадь сама довозила его бесчувственное, иногда, тело до дома. Даша помогала отцу слезть с телеги, c помощью братьев или матери дотаскивала его до постели. А когда по утрам мать начинала очередной скандал, Даша приносила ковшик с рассолом, отвлекала разговорами порой разъяренную до кипения мать. Катерина на дух не переносила пьяного мужа. Была бы ее воля, она прибила бы его сковородкой. Но Даша всегда оказывалась перед ней, стоило только той подумать о сковороде или об ухвате. Даша рассмеялась своим мыслям. Так с улыбкой она и вошла в сени избы своего дяди. Обмахнула валенки комолым полынным веником и звонко прокричала, взявшись за дверную ручку:

– Хозяева, гостей ждете?

Переступив порог в клубах пара из жарко натопленной комнаты, она оказалась в просторной передней. Около облупившийся печи сидел дядя и чинил конскую сбрую.

– О, Дашуха, проходи, раздевайся! – обрадовался он.

Даша не спешила раздеваться, – я не надолго, – оправдывалась она, – вот пирожков вам принесла. Маманьке помогать надо, не всё еще перепекли.

Она подняла глаза, почувствовав тяжелый взгляд.

С печи на нее смотрела жена дяди – Лиза. Окинув Дашу бессмысленным взглядом, она перевела взгляд на мужа.

– Лиза, это – Даша, Мишкина дочка, ты же ее помнишь? – ласково заговорил с ней Петр. С печи донесся довольный голос жены: да, да, Да-ша. И тут же худая рука задернула занавеску. Петр глянул на Дашу: – Ты уж, племянница, не обижайся.

Даша топталась на месте, не зная как себя вести.

– Дядь Петь, побегу я, а то мать заругает. Она взяла пустую миску и холстину, в которых принесла пирожки и, попрощавшись, направилась домой. Лизку Даша помнила бойкой бабой, та никогда не уступала своей, вечно недовольной, свекрови – бабке Авдотье. Могла дать отпор даже строгой Катерине. На всех гулянках слышался ее звонкий голос: Лизка была редкая певунья. И вот такая веселая женщина в одночасье стала не похожей на саму себя. Стала заговариваться, не признавала даже собственных сыновей. В деревне сразу пустили сплетню-догадку, что это Агафья, жена мельника, своими наговорами свела с ума бабу. Поговаривали, что в молодости нравился ей Петр. Он и сейчас был завидным мужчиной. Высокий, c копной вьющихся темных волос. Едва заметная седина в шевелюре придавала ему солидности, cиние глаза свели с ума не одну деревенскую девку. Сыновья деда Василия были точной копией его самого, и лишь последний, Михаил, был щупловат, как говорят: поскрёбыш. Но Петр выделялся даже среди своих представительных братьев. Немногословный, как и отец, он словно тайну в себе носил. Вот и тянулись к нему девки. Агафья не была исключением. Провожал ее Петр до дома, да только не обещал ничего. Молчал как обычно. Агафья, однако, в его молчании слышала гораздо больше, чем он сказать хотел. Ждала, что предложит замуж за него выйти. Ждать предложения ей пришлось недолго. Только не от Петра. Приглянулась она богатому мельнику. Родители, не раздумывая, отдали дочь замуж. Но с тех пор затаила Агафья обиду на Петра. Почему не посватался? Почему отступился? С тех самых пор и стали говорить об Агафье, что переняла она колдовство от умершей бабки Колотилихи. Та помирать собралась, да не тут то было. Кричит, а дух испустить не может. Хотели люди отца Никодима позвать, чтобы исповедалась. Какое там! Колотилиха, услыхав о попе, позеленела вся и запретила в церковь идти. Поняли люди: помочь надо. Трубу в печке разобрали, чтобы колдунья не маялась, а она все никак. Руку тянет да показывает, что пожать ее надо. Кто ж на такое решится. Тут Агафья подвернулась. Взяла ее Колотилиха за руку и, тут же, спокойно дух испустила. Передала колдовство значит! А Агафья в колдунью превратилась. Все из-за неразделенной любви.

Поговаривали, что Агафья в кошку черную превращается, да коров всю ночь доит. Утром хозяйки не могут ничего сделать со своими буренками: нет молока, хоть тресни. Кто-то верил, кто-то не верил. Да только дыма без огня не бывает. Сопоставляя события, кумушки, подмечали: с мельничихой лучше не спорить. Поругавшиеся с ней, то руку сломают на ровном месте, то скирды соломы сгорят, то в хозяйстве ущерб начинается. Гуси, куры передохнут ни с того ни с сего. Петра она не трогала, даже приворота не сделала на него. А ведь могла! Иначе отомстила обидчику колдунья. Достала она своим колдовством Лизку. Из певуньи, да говоруньи превратилась та в дурочку. Не узнает никого, не помнит ничего. Возил Петр жену в уездную больницу. Доктор только посмотрел на нее, сразу велел домой вести. Не лечат таких. Возил и по бабкам. Те шептали над ней, воск лили в воду, велели ту воду пить. Петр соблюдал все их распоряжения, но улучшения не наступило. Так и сидела теперь Лизка на печи, не признавая никого, кроме своего мужа. Словно Агафья специально подстроила, чтобы Лизка улыбалась своей бессмысленной улыбкой только Петру. Даша не догадывалась о перипетиях прошлого. Ее душу еще не задело вечное чувство, погубившее так много людей во все времена, c тех пор как они познали это необъяснимое чувство.