Революция и Гражданская война в России 1917—1922

Но Ленин не был пророком, представлявшим на земле какие-то высшие силы. Нет, Ленин был простым человеком, не гарантированным от ошибок и не слишком хорошо защищенным от множества подстерегавших его опасностей. Не буду говорить здесь о нескольких покушениях на жизнь Ленина. Приведу менее известный факт: при нелегальном переходе границы 15 декабря 1907 года Ленин едва не утонул, когда неокрепший лед Ботнического залива провалился под его ногами и ногами двух проводников Ленина.

В книге «Малознакомый Ленин» В. Валентинов задает риторический вопрос: «Что было бы, если 15 декабря 1907 года Ленин утонул бы в Ботническом заливе? Произошла бы Октябрьская революция 1917 года?

А если бы произошла, – приняла ли она тот особый социально-политический характер, который он своими декретами ей навязал насильственно и вопреки марксизму Плеханова, доказывавшего, что “никакой великий человек не может навязать обществу такие отношения, которые уже не соответствуют ему”? В ходе великих исторических событий, определенных Октябрьской революцией, не сыграл ли роль и такой пустяк, как пласт более крепкого льда, на который, ища спасения, сумел вскочить тонувший Ленин? Мелкая случайность в крупнейших событиях истории играет роль более важную, чем это принято думать»[30].

В этом рассуждении есть свой резон, ибо если бы личная судьба Ленина сложилась в 1907–1917 гг. иначе, то и судьба провозглашенной и организованной им революции могла сложиться по-иному.

Не была предопределена деятельность как противников, так и временных союзников большевистской партии. И с этой точки зрения очевидно, что победа Октябрьской революции не была неотвратимой. Но она не была и случайной. В любой из периодов развертывания революции обстановка допускала несколько различных альтернатив развития. Различные альтернативы развития событий сохранялись и после Октября в Петрограде. Это понимают и наиболее вдумчивые из числа западных историков. Один из них – У. Чемберлен писал еще в 1967 году: «Нельзя считать, что каждый шаг от традиционного государства Николая II к революционной диктатуре Ленина был фатально неизбежен»[31].

Конечно, то, что уже произошло, изменить нельзя. И тем не менее изучение различных альтернатив и упущенных возможностей также должно быть частью работы историков и исторической науки. Эти знания и этот анализ могут быть полезны и для практических политиков, которые готовы учиться на уроках истории.

2. О Февральской буржуазно-демократической революции

Приняв изложенные выше тезисы, нужно сделать вывод, что и Февральская демократическая революция не была абсолютно неотвратимым событием. Неудачное начало войны, которая становилась все более и более непопулярной в широких массах народа, растущие тяготы солдат в окопах, углубление хозяйственной разрухи, брожение среди интеллигенции и в кругах мелкой буржуазии, – все это делало вероятным революционное свержение самодержавия. И эта вероятность революционного развития событий непрерывно возрастала с каждым месяцем в 1916 году и с каждой неделей в январе-феврале 1917 года. Однако до событий 27–28 февраля это была все еще вероятность, то есть одна из альтернатив в сложившейся исторической ситуации.

Нетрудно доказать, что Россия была беременна революцией еще до вступления ее в Первую мировую войну. Ни одна из проблем, которые стали причиной революции 1905–1907 гг., не была решена. Сохранение в России основ самодержавия, представлявшего в первую очередь власть крупных землевладельцев, полуфеодальные отношения в деревне, бюрократизм и коррупция, неравноправие народов, населявших Россию, растущая зависимость от иностранного капитала, прогрессирующее обнищание значительных масс городского и сельского населения, но также идущий одновременно процесс быстрого развития капитализма – все это размывало и разрушало фундамент когда-то прочного здания императорской России. Не смогла да и не пыталась остановить ход этих разрушительных процессов и православная церковь. «Истина вынуждает меня сказать, – писал недавно А. Солженицын, – что состояние Русской церкви к началу XX века, вековое унижение ее священства, пригнетенностъ от государства и слитие с ним, утеря духовной независимости, а потому утеря авторитета в массе образованного класса и в массе городских рабочих, и самое страшное – поколебленность этого авторитета даже в массе крестьянства – это состояние Русской церкви явилось одной из главных причин необратимости революционных событий (выделено Солженицыным)… Увы, состояние Русской православной церкви к моменту революции совершенно не соответствовало глубине духовных опасностей, оскалившихся на наш век и на наш народ»[32].

Возможность революции была столь очевидной, что ее видели и не столь уж дальновидные монархисты. После роспуска первой Государственной думы, показавшейся царю слишком радикальной, князь Евгений Трубецкой писал Николаю II: «Государь, стремление крестьян к земле имеет неудержимую силу. Всякий, кто будет против принудительного отчуждения, будет сметен с лица земли. Надвигающаяся революция угрожает нам конфискацией, подвергает опасности саму нашу жизнь. Гражданская война не более чем вопрос времени… Быть может, правительству удастся теперь репрессивными мерами подавить революционное движение. Тем ужаснее будет тот последующий и последний взрыв, который ниспровергнет существующий строй и сровняет с землей русскую культуру. И вы сами будете погребены под развалинами»[33].

Хотя революция 1905 года потерпела поражение, породившие ее подспудные силы продолжали нарастать. Предпринятые П. А. Столыпиным реформы были, помимо прочего, попыткой предотвратить новую революцию. Эти реформы были, однако, недостаточно глубоки и последовательны, и они были свернуты после убийства Столыпина в 1911 году. Россия еще не «уперлась в тупик», как утверждал Л. Троцкий. Капиталистическое развитие в стране продолжалось довольно быстрыми темпами. Но ошибочным было и утверждение И. Бунина о том, что Россия «цвела и росла со сказочной быстротой, видоизменяясь во всех отношениях». В конце концов именно в победоносной и не особенно продолжительной войне российская монархия рассчитывала укрепить свои позиции.

Надежды на легкую и быструю победу в войне с Германией разделялись, однако, далеко не всеми в окружении царя. Были здесь и противники войны. Еще в феврале 1914 года, когда возросла вероятность военного столкновения России и Германии, бывший министр внутренних дел П. Н. Дурново писал в своей записке царю: «В случае военных неудач социальная революция в самых крайних ее проявлениях у нас неизбежна. Начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная против него кампания, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги… Побежденная армия окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже представлению»[34].

Российская монархия не вняла подобным пророчествам и вступила в войну. Но неудачно начатая, а главное, принявшая затяжной характер Первая мировая война лишь обострила все основные противоречия русского общества.

Монархия, однако, и в 1915–1916 гг. имела еще некоторые возможности для политических маневров, для компромисса с Думой и либералами, которые требовали в конце концов не таких уже больших уступок. После резких антиправительственных речей в Думе крайне правая группа, возглавляемая все тем же П. Н. Дурново, направила царю новую записку. «Либералы, – утверждалось в этой записке, – столь слабы, столь разрознены и, надо говорить прямо, столь бездарны, что торжество их стало бы столь же кратковременным, сколь и непрочным… Что дало бы при этих условиях установление ответственного министерства? Полный и окончательный разгром партий правых, постепенное поглощение партий промежуточных, центра, либеральных консерваторов, октябристов и прогрессистов и партии кадетов, которая поначалу и получила бы решающее значение. Но кадетам грозила бы та же участь. А затем? Затем выступила бы революционная толпа, коммуна, гибель династии, погромы имущественных классов»[35]. П. Дурново был противником российско-германской войны и полагал, что только сепаратный мир может спасти царский режим.

Компромисса с монархией искали в 1916 году и те думские круги и партии, которые объединились здесь в так называемом «Прогрессивном блоке», в который вошли и кадеты и октябристы. Создание «Прогрессивного блока» показывало, что Николай II и его ближайшее окружение теряют поддержку и в буржуазно-помещичьих кругах России. И хотя речи участников «блока» в Государственной думе были подчас весьма резкими и вызывали живой отклик в стране, но, возвышая голос против правительства, лидеры оппозиционных партий требовали весьма скромных по тому времени реформ, рассчитывая таким образом предотвратить революцию. Они требовали «правительства доверия», ответственного не только перед монархом, но и перед Думой. Они не стремились к полной власти, но хотели разделить ее с монархией. Через несколько лет после революции один из лидеров «блока», крупный помещик и националист В. Шульгин в своей книге признавался в полном бессилии оппозиционных партий буржуазно-помещичьих кругов отказаться от монархического режима, – напротив, в их намерениях было стремление лишь разделить власть с монархией[36].

Другой лидер русских либералов В. А. Маклаков, раздумывая в эмиграции о причинах революции, приходил к выводу, что либералы «переусердствовали» в своей критике «исторической власти», то есть русского царизма. В. Маклаков сожалел, что либералы отказались в свое время войти в кабинет С. Ю. Витте, а затем не оказали должной поддержки правительству П. А. Столыпина. Была возможность лучше подготовить Россию к войне и избежать таким образом тех поражений на фронтах, которые и «столкнули Россию в революцию». «Но Россия могла бы пройти в войне до конца. Война могла пойти для России иначе и иначе кончиться»[37].

В. Маклаков писал о «здоровых элементах исторической власти». Но где были эти «здоровые элементы» в 1915–1916 гг.? В окружении царя в эти годы уже не было фигур масштаба С. Витте или П. Столыпина. Поэтому, постоянно перетасовывая Совет министров, Николай II назначал на ключевые посты представителей все той же бездарной монархической бюрократии, которая была уже неспособна править страной ни в условиях мира, ни тем более в условиях войны.

Конечно, слепота правящей династии проистекала из присущих ее представителям классовых предрассудков, из нежелания царя поступиться даже долей своей власти, а помещичье-бюрократической верхушки – даже долей своих привилегий. И все же важнейшую роль в сложившейся ситуации играли такие отнюдь не детерминированные с исторической точки зрения факторы, как интеллектуальное ничтожество и безволие последнего русского царя и столь же очевидное ничтожество его фанатичной, истеричной и склонной к мистицизму супруги. «Будь Петром Великим, Иваном Грозным или Павлом – сокруши их всех», – призывала Александра Федоровна своего супруга в письме от 14 декабря 1916 года (она имела в виду в первую очередь думскую оппозицию)[38].

Обвиняя царя в слишком большой доброте и мягкости, царица писала: «Мне хочется, чтобы ты всех держал в руках своим умом и опытом… Они должны научиться дрожать перед тобой… Помни, что ты император, и никто не смеет брать столько на себя»[39].

Конечно, Николай II не был ни мягок, ни добр. Но он был бездеятелен и ленив, бесхарактерен и нерешителен, несмел и неумен. Его подавляли события, в которых он неспособен был разобраться и оттого был неспособен к какой-либо решительной инициативе.

Ускорило и облегчило революцию и то разложение российского двора, одним из симптомов которого была распутинщина. Единственное, на что решился царский двор в поисках выхода из тупика, это подготовка тайных переговоров с Вильгельмом о заключении сепаратного мира с Германией. Этому предшествовало назначение председателем Совета министров Б. Б. Штюрмера, откровенного германофила. Историки и сегодня спорят о том – как далеко пошел Николай II в своих попытках наладить контакты с противником. Но даже самые робкие попытки на этом направлении усилили слухи об измене и ускорили убийство Распутина. Это убийство вызвало ликование не только в кругах Думы, но и в части дворцового окружения.

Дворцовый переворот был, несомненно, одной из альтернатив развития России в 1916 году. К такому перевороту подталкивали лидеров думской оппозиции и многие деятели Антанты. В разговорах на эту тему принимали участие не только политики, но и часть видных военных лидеров. «Мы считали, – свидетельствовал А. Керенский, – что стихийное революционное движение недопустимо во время войны. И поэтому мы ставили себе задачей поддержку умеренных и даже консервативных групп, партий, организаций, которые должны были катастрофу стихийного взрыва предотвратить в порядке дворцового переворота?»[40] По свидетельству полковника Н. И. Билибина, А. Гучков, объезжая войсковые части по поручению Красного Креста, «в интимной беседе со мной высказал серьезные опасения за исход войны. Мы единодушно приходили к выводу, что неумелое оперативное руководство армией, назначение на высшие должности бездарных царедворцев, наконец двусмысленное поведение царицы Александры, направленное к сепаратному миру с Германией, – все это может закончиться катастрофой и новой революцией, которая, на наш взгляд, грозила гибелью государству. Мы считали, что выходом из положения мог стать дворцовый переворот: у Николая нужно силой вырвать отречение от престола»[41].

По свидетельству профессора Ю. В. Ломоносова, недовольство в думских кругах «было направлено в первую очередь против царя и царицы. В штабах и в Ставке царицу ругали нещадно, поговаривали не только о ее заточении, но даже о низложении Николая. Говорили об этом и за генеральскими столами. Но всегда и при всех разговорах этого рода наиболее вероятным исходом казалась революция чисто дворцовая, вроде убийства Павла…»[42].

Однако вся эта «подготовка дворцового переворота шла крайне вяло и ограничивалась в основном разговорами. Ни в придворных кругах, ни в “Прогрессивном блоке” не было человека, который взял бы на себя ответственность и возглавил заговор. Конечно, это обстоятельство не было детерминировано. Лидеры Думы не теряли надежды и на сговор с царем, пугая его неминуемой в ином случае революцией. Еще 10 февраля 1917 года председатель Думы М. В. Родзянко в своем последнем “всеподданнейшем” докладе царю говорил о близости революции. Царь Николай II отверг этот доклад. Раздраженный Родзянко заявил: “Я Вас предупреждал и я убежден, что не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет Вас, и Вы не будете царствовать… ” – “Откуда Вы это берете”, – спросил царь. – “Из всех обстоятельств, как они складываются”. – “Ну, бог даст”. – “Бог ничего не даст, революция неминуема”»[43].

Некоторые из генералов были против переворота, но их было явное меньшинство. Большинство командующих фронтами поддержали идею дворцового переворота, который в конце концов был намечен на март 1917 года. Как свидетельствовал один из участников заговора генерал А. Деникин, «в состав образовавшихся кружков входили члены правых и либеральных кругов Думы, члены императорской фамилии и офицерство. Активным действиям должно было предшествовать последнее обращение к государю одного из великих князей… В случае неуспеха, в первой половине марта предполагалось вооруженной силой остановить императорский поезд во время следования из Ставки в Петроград. Далее должно было последовать предложение государю отречься от престола, а в случае его несогласия физическое его устранение. Наследником предполагался законный правопреемник Алексей и регентом Михаил Александрович»[44].

Счет шел, однако, уже не на месяцы, а на дни и недели. Еще 5 января охранное отделение доносило министру внутренних дел А. Д. Протопопову: «Настроение в столице носит исключительно тревожный характер. В обществе циркулируют самые дикие слухи – как о намерениях правительственной власти, так равно и о предположениях, враждебных этой власти групп и слоев населения, в смысле возможных революционных начинаний и эксцессов. Все ждут каких-то исключительных выступлений как с той, так и с другой стороны»[45].

Еще через день – 6 января та же охранка пыталась обобщить свои наблюдения. В ее новом донесении Протопопову говорилось: «Переживаемый момент очень похож на время, предшествовавшее первой революции 1905 года. Либеральные партии верят, что в связи с наступлением ужасных и неизбежных событий правительственная власть должна будет пойти на уступки и передать всю полноту власти в руки кадет. Левые же партии доказывают, что власть не пойдет на уступки, что наступит стихийная и анархическая революция, и тогда создастся почва для превращения России в свободное от царизма государство, построенное на новых социальных началах»[46].

Вероятность именно революционного развития нарастала теперь с каждым днем, и революция становилась почти неотвратимой. И царский двор и правительство оказались в январе и феврале полностью изолированными. Сложилось положение, когда небольшой повод мог вызвать всеобщее выступление, особенно в Петрограде. Лидер меньшевиков Н. Чхеидзе, выступая 14 февраля 1917 года в Думе, говорил: «Улица, господа начинает говорить. Плохо ли это, хорошо ли, но ведь факта, господа, не выкинешь. И я полагаю, что мы не можем не считаться с указаниями этой улицы»[47]. Однако правящую монаршую семью поразила слепота. Еще 24 февраля 1917 года Александра Федоровна писала в Ставку своему венценосному супругу: «Я надеюсь, что думского Кедринского (речь шла об А. Керенском) повесят за его ужасные речи, – это необходимо по законам военного времени, и это будет примером. Все жаждут и умоляют, чтобы ты проявил свою твердость»[48]. И царь попытался проявить твердость. В ответ на просьбу лидера октябристов М. В. Родзянко продлить полномочия Думы царь ответил Указом о приостановлении деятельности Государственной думы с 26 февраля 1917 года. В эти же дни в ответ на стачки рабочих и работниц из-за продовольственных затруднений в столице 22 петроградских предприятия объявили локаут, то есть увольнение всех рабочих. Неудивительно, что забастовки и стачки в столице стали перерастать в восстание. Судьбу начавшейся в конце февраля революции решили военные части Петроградского гарнизона – запасные батальоны находившихся на фронте гвардейских полков – Павловского, Литовского, Волынского, Преображенского, присоединившихся к рабочим. После недолгих колебаний к восстанию присоединились и казачьи полки. Рабочие захватили арсенал, Петропавловскую крепость, освободили заключенных из тюрем. Одновременно с Временным комитетом Государственной думы начал формироваться и Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов.

27 февраля Родзянко послал царю новую телеграмму: «Положение ухудшается, надо принять немедленные меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии». И это был действительно последний час. Но царь, прочитав телеграмму, сказал своему приближенному Фредерику: «Опять этот Родзянко написал всякий вздор, на который я ему даже не стану отвечать»[49].

27 февраля судьба монархии была уже решена. Даже Совет министров, часть которого была уже арестована, послал царю телеграмму, прося создать «ответственное министерство» и заявляя, что министры не могут выполнять свою работу. Царь запретил перемены в правительстве, и в сопровождении нескольких воинских подразделений поезд царя выехал в столицу. В телеграмме царице Николай писал: «Выехали сегодня утром в 5. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно? Любящий нежно Ники»[50].

Но путь в столицу был закрыт, и царский поезд повернул к Пскову.

В этом поезде 2 марта Николай II подписал отречение от престола в пользу Михаила Александровича, своего младшего брата. Однако на следующий день отречение подписал и Михаил. В Таврическом дворце проводились первые заседания Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. По соглашению с ним 3 марта было сформировано Временное правительство из представителей партий кадетов, октябристов и прогрессистов. Во главе правительства стоял князь Г. Е. Львов. Министром иностранных дел в нем стал П. Н. Милюков (кадет), военным и морским министром А. И. Гучков (октябрист). Вошел в правительство в качестве министра юстиции и А. Ф. Керенский.

Александр Солженицын полагает, что даже в эти февральско-мартовские дни можно было еще спасти монархию. Он писал: «Не Россия отреклась от Романовых, но братья Николай и Михаил навсегда отреклись от нее за всех Романовых – в три дня от первых уличных беспорядков в одном городе, не попытавшись даже бороться, предавши всех – миллионное офицерство! – кто им присягал»[51].

Но это было не так. Именно Россия отвернулась в эти февральско-мартовские дни от Романовых. Почти не было в те дни генералов и офицеров, которые, повинуясь присяге, готовы были проливать кровь за Романовскую династию. А тем более не было солдат, которые стали бы выполнять приказания верных царю генералов и офицеров. Революция победила еще до отречения Николая и Михаила, и потому мы называем ее Февральской. Этот конец самодержавия был, конечно, закономерен. Но он вовсе не был именно в такой конкретной форме единственно возможным результатом тех социальных, экономических и политических процессов, которые происходили в России в начале XX столетия.

3. Об Октябрьской социалистической революции

Если о Февральской революции нельзя сказать, что она была абсолютно неотвратимым событием, то тем более этого нельзя сказать об Октябрьской социалистической революции. Конечно, уже с весны 1917 года в России возникла возможность новой революции, которая могла передать власть из рук буржуазии в руки пролетариата и в руки большевиков. Это позволило Ленину не только провозгласить лозунг «Вся власть Советам!», но и закончить свою краткую речь на Финляндском вокзале призывом к социалистической революции. Этот курс на непрерывное развитие революции, перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую был принят на Апрельской Всероссийской конференции РСДРП(б) в конце апреля. Когда на Первом Всероссийском съезде Советов лидер меньшевиков И. Церетели стал утверждать, что в России в настоящий момент (июнь 1917-го) нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки всю власть, уйдите и мы займем ваше место, – то Ленин, перебив оратора, громко воскликнул: «Есть такая партия!» Он имел в виду партию большевиков, которая на Первом съезде Советов имела всего 105 делегатов из более чем 1000 делегатов[52].

Влияние большевиков, однако, быстро росло, и это показала, в частности, стихийно начавшаяся и едва не перешедшая в восстание июльская демонстрация в Петрограде. Временное правительство сумело разогнать эту демонстрацию. Часть большевистских лидеров была арестована, другие, включая Ленина и Зиновьева, перешли на нелегальное положение. Однако влияние большевиков в массах продолжало расти, и это продемонстрировал VI съезд партии, нацеливший большевиков на организацию вооруженного восстания.

Во многих отношениях именно август 1917 года стал месяцем перелома в политической ситуации в стране. Опираясь на часть армии, генеральская контрреволюция лихорадочно собирала силы, чтобы остановить революцию, используя временное поражение большевиков. Казалось, что дело социалистической революции на этом этапе проиграно. Еще в конце июля Ленин писал: «Всякий внимательный рабочий, солдат, крестьянин должен внимательно вдуматься в уроки русской революции, особенно теперь в конце июля, когда стало видно, что первая полоса нашей революции кончилась неудачей»[53].

Для контрреволюции главной задачей в эти летние недели было объединение своих основных сил – буржуазии и ее партий, офицерства, казачьих верхов, правых лидеров меньшевиков и эсеров. Эта задача не была легкой, но она не казалась и абсолютно невыполнимой. Во всяком случае союз или соглашение Керенского и генерала Корнилова против большевиков были во второй половине августа значительно более вероятными, чем их неожиданно быстро развившееся противостояние. Решительное выступление Керенского против Корнилова перепутало все карты и привело к неоформленному и временному компромиссу между Керенским и большевиками, на которых он только и мог тогда опереться в своей борьбе с Корниловским мятежом. Сам Ленин был удивлен тогда этим «в такой момент и в такой форме неожиданным и прямо-таки невероятно крутым поворотом событий»[54]. Однако Ленин не растерялся и с другими лидерами большевиков он с удивительной быстротой перестроил всю политику партии, чтобы использовать в целях развития революции столь неожиданно открывшиеся новые шансы. «Невероятно было бы думать, – писал Ленин 30 августа 1917 года, – что мы дальше отошли от задачи завоевания власти пролетариатом. Нет, мы чрезвычайно приблизились к ней, но не прямо, а со стороны. И агитировать надо сию минуту не столько прямо против Керенского, сколько косвенно против него же именно: требуя активной и активнейшей революционной войны с Корниловым. Развитие этой войны одно только может нас привести к власти и говорить в агитации об этом поменьше надо (твердо памятуя, что завтра события могут вас поставить у власти и тогда мы ее не выпустим)»[55].